– Что? – холодея от нехорошего предчувствия, замер Скуратов.
– Кокошничек сперли, гады, – ткнул толстым пальцем в витрину Сергей Львович.
– И все? – осведомился недоумевающий Садко.
– Вам мало? – обозлился хранитель. – А вы знаете, что если каждый из Эрмитажа по крупинке перекупщикам вынесет, то следующему поколению выносить уже нечего будет? Э, да что с вами говорить…
– Не переживай, папаша. – Сусанин понял, что для его вил еще не все потеряно. – Кто спер?
– Офицерик, должно быть, – с внезапно загоревшейся надеждой историк повернулся лицом, но не к Сусанину, а к Малюте. – У меня тут огонь занялся от залпа, а он как раз и забежал – за пушку поквитаться. На меня сабелькой махнул, но тут его полицмейстер наш спугнул. Офицерик руку в витрину сунул, схватил кокошник, и деру. Сувенир, дескать. Только где ж вы его теперь сыщете?
– Сыщем, – объявил свое решение Скуратов, теребя бороду. – Мне все одно тут, в городе, задержаться следует. Инспекцию богоугодных заведений надо провести. За мной!
* * *
– Разделимся, – напившись из ковша колодезной воды, вытер рот Скуратов. – Рассыплемся и пойдем цепью. Сдается мне, они по старой Смоленской дороге пойдут, так что общее направление ясное.
– Почему по старой, а не по новой? – заинтересовался Садко.
– Ты, кроме устава, какие-нибудь книжки читаешь, купчина? Или комиксами кругозор расширяешь?
– Моя коллекция комиксов лучшая в Евразии, – обиделся Садко. – Вот только про Микки-Мауса одного номера нет.
– Ясно, – нахмурился Малюта. – Короче, имей в виду, что война тут Отечественная. Одна тысяча восемьсот двенадцатого года. Не слышал про такую?
– Как же! – вспомнил Садко. – Давеча в клубе "Гусарскую балладу" крутили. Там, правда, снег был.
– Во-во. Угадали аналитики, ядри их коромыслом, – будет снег. Словом, обстановка такая: три группки вражьи из городка утекли, и нас трое. Ясно?
– Ясно, – подтвердил Сусанин. – Только как-то неловко на троих соображать, пока дело не сделано.
– Да нет, – прояснил ситуацию Садко. – Это значит, каждому по группе и – в погоню. Я верно кругозорю, товарищ Скуратов?
Скуратов недовольно кивнул.
– Мудро, – нехорошо обрадовался Сусанин, ласково поглаживая вилы. – Стало быть, поодиночке будем сено заготавливать.
– Без смертоубийств, – напомнил Скуратов. – Реальность тутошняя на переломе, никаких явных вмешательств.
– Что ищем-то? – уточнил Садко. – Кокошник?
– Кокошник, – подтвердил Скуратов. – А в нем камешек зеленый, аметист. Сам по себе безвреден, но если его в какой головной убор влепить да стишок прочесть, то камешек тот в соответствующую реальность и закинет.
– А что за стишок? – уточнил Садко.
– Любой, – неохотно пояснил Малюта. – Главное, чтобы название там было географическое.
– Понятно, – взваливая на плечо лыжи, улыбнулся Садко. – Я пошел.
– Сбор у карусели через неделю. Это крайний срок. И из образа не выходи, холоп. Если поймают, сказывай, дескать, ты князя Бельского крепостной, от эвакуационного обоза отстал, – напомнил Скуратов. – Ваня, и ты, друг мой, не увлекайся…
Сусанин обиженно развел руками, показывая, что увлекаться он ни в коем случае не будет. Но бесхитростная крестьянская душа его звенела, как зубья вил…
* * *
Шесть дней спустя ситуация с кокошником была столь же непонятной, как и в день его пропажи. Таинственный офицер был неуловим. Трижды неутомимый Малюта почти настигал его, и трижды француз уходил у него из-под красного от мороза носа.
Мокрый от пота Малюта пробирался к деревне по снежной целине, глубоко увязая в снегу и чертыхаясь. Выбравшись на большак, он отломил свисающую под носом сосульку и раздраженно втоптал ее в снег.
– Лягушатник проклятый, – отдирая ледяную корку с губ, выдохнул Скуратов. – Акклиматизировался он тут, что ли? Господи, холодно-то как! Нет, в деревню зайти надо. Отогреюсь хоть.
Глухая деревушка Накипелово встретила его прохладно. Сторожевые псы атаковали промерзшего капитана тотчас, как он миновал околицу. Отмахиваясь от своры саблей, Скуратов отступал, пока не уперся спиной в овин.
– Сюда, сюда, милок, – краем уха услышал он чей-то ласковый голос.
Дверь в овин распахнулась, Скуратов нырнул в нее, облегченно выдохнул, и тут в голове его разорвался фугас.
– Ошибочка вышла-с, ваш сиясь, – услышал Скуратов, со стоном протирая глаза чем-то мокрым, заботливо сунутым ему в руки. – Мундирчики я попутал. Не взыщите уж, ваш сиясь!
Малюта открыл глаза. На корточках перед ним сидел банник. У его ног стояла деревянная кадка с водой.
– Встать! – заревел Скуратов и болезненно сморщился – его голова раскалывалась.
Банник покорно встал и обреченно тряхнул непокорной шевелюрой:
– Повинную голову и меч, барин, не сечет.
– Сейчас проверим, – успокоил банника Скуратов, вытягивая саблю из ножен. – Докладывай, кто такой?
– Банник здешний, Прокопка. Не берите греха, Малюта Лукьяныч, все как на духу скажу!
– Откуда меня знаешь?
– Братец мой двоюродный у Задова в бане живет, много про вас сказывал, все зазывает погостить в Лукоморье.
– Ну, раз меня знаешь, то что ж не трепещешь, нечисть?
– Ой, трепещу, Малюта Лукьяныч, и не поверите даже, как трепещу! Да все одно – от судьбы не уйдешь.
Скуратов умиротворенно кивнул:
– Это верно. Ладно, живи пока. Некогда мне нынче тебя изводить. Сказывай, немцы в деревне есть?
– Кто?
– Тьфу ты, леший! Французы есть в деревне?
– Были, Малюта Лукьяныч, как есть были. Только бабы их извели. Зашло тут пятеро, а бабенки молодые их покормили и по сеновалам растащили.
– Срам!
– И не говорите, Малюта Лукьяныч, – чистый срам. Хранцузы, они на женское дело падкие: за бабами шасть, а их на сеновале уже и встретили.
– Бабы?
– Да не, мужья ихние. С кольями. Так всех пятерых и порешили.
– И никто не сбег?
– Один только. Добег аж до дверей. А на пороге и его кончили. Срам! И это называется традиционное русское хлебосольство…
– Ясно. Ладно, ступай себе. Пойду я с мужиками потолкую.
Банник махнул рукой:
– И не думайте. Нет мужиков – в леса ушли. Вчерась тут один пришел в деревню и разагитировал общество. Говорит, раз такое дело – будем всех подряд палить. Мы, дескать, не холопы нынче, а вольные. И пошли наши мужики петуха пускать красного по усадебкам барским. Вчера за рекой такой дым стоял – ужасть! Три усадьбы спалили. Дела-а…
– И что, – поинтересовался Скуратов, – все как один за ним пошли?
– Не-э, – замахал руками банник, – как можно! Половина только. А вторая половина уже нонче с утра в леса ушла. Другой мужик приходил, с вилами. Вставай, говорит, страна огромная. Вставай, дескать, на смертный бой. И увел оставшихся по французские души. Только я думаю, все к лучшему.
– Что "к лучшему"? – оцепенел Скуратов. – Что мужичье усадьбы палит да французов без приказа мутузит?
– Лучше так, чем эдак, – разъяснил банник.
– Чем как "эдак"? – затряс бородой возмущенный Скуратов.
– Я так думаю, – важно поднял палец банник. – Покуда господ иноземных и наших доморощенных накипеловцы порознь изводят – шансов у них нет. А вот ежели гуртом набросятся – пиши пропало. Народ на площадь попрет – конституцию потребует. Революция будет. Это как пить дать… Кстати, кваску не откушаете?
Ошарашенный Скуратов хлебнул перебродившего кваса и чуть не подавился:
– Ты где слов-то таких нахватался?
– В ссылке я тут, – печально пояснил Прокопка. – Раньше в Петербурге жил. Знатный город. Авантажный. А баньку мою один очкарик держал, все книжки почитывал. В баньке и читал, чтобы, значит, от чужого глаза подалее. Ну и оставлял там же книжки свои. А я, дурак, втянулся.
– Декабрист, наверное, – поразмыслил Скуратов. – Будущий.
– Ась? – заинтересовался банник. – То есть, пардон?..
– Проехали, – встал на ноги Скуратов. – Бывай. Будешь в Лукоморье – зайдешь ко мне лично. А здесь пока за народишком местным приглядывай. Ежели что – отпиши. Понял ли?
– Как не понять, – вздохнул банник. – Чай, и в Питере с местным полицмейстером дружбу водил-с. Они меня Азефом кликали. Для коншпирации.
– Во-во, – усмехнулся Малюта, – просекаешь. А, кстати, нечисть местная как себя ведет? Народишко русский не прижимает?
– И-и-и! – заверещал Прокопка. – Какая нечисть, батюшка? Церковники под корень извели. На десять верст в округе, почитай, нас трое и осталось. Я, водяной на Озерне да леший – свояк мой.
– Ладно, служи, – подытожил удачную вербовку Скуратов. – Глядишь, премиальных тебе подброшу.
– Упаси господи! – возмутился Прокопка. – Я за идею. По зову, так сказать, сердца.
Скуратов, притворив дверь, вышел на улицу.
Он еще полчаса пошатался по деревне от избы к избе, но новостей о французском офицере с кокошником не раздобыл. Правда, одна дряхлая старуха, также перепутав, видимо, мундиры, гостеприимно пригласила его на сеновал. Скуратов гордо отказался.
– Ну, так водички испей колодезной, – предложила старуха. – Чай, запарился на таком-то морозе. Погоди, принесу.
Малюта хмыкнул и патриотично настроенную деревню поспешил покинуть.
…На вороватого француза он совершенно случайно наткнулся два часа спустя в перелеске за рекой. Об ошибке не могло быть и речи. Офицер в окружении трех солдат грелся у костерка. Заметив приближающего к ним промерзшего военного, оккупанты вяло зашевелились.
– Нет места, нет, – заорал один из гренадеров, прикрывая телом кусок жаренной на костре конины. – Ступай себе, бог подаст!
Второй солдат оказался лаконичнее: наведя на Малюту ружье, он выразительно махнул рукой куда-то в сторону.
Третий, окоченевший и лязгающий зубами, смотрел на Скуратова безумными глазами так нехорошо, что впервые за последние сорок девять лет Малюта почувствовал себя неуютно.
Было очевидно, что его – и в который уже раз – по ошибке приняли за парижанина. Разочаровывать французов он не торопился.
В отличие от своих приятелей по несчастью офицер оказался настоящим дворянином из бывших.
– Садитесь, камрад, – приветствовал он покрытого инеем Малюту. – Даже в годину несчастья надо оставаться людьми. Ешьте. И накиньте шинельку трофейную.
Скуратов с отвращением посмотрел на конину и вежливо отказался. Покопавшись в вещмешке, он достал бутылку самогона и пустил ее по кругу, начиная с офицера.
Французы оживились, и даже в глазах полубезумного гренадера появилась радость.
– Куда идете? – поинтересовался Скуратов, когда, описав круг, ополовиненная бутылка вновь оказалась в его руках.
– Понятия не имею, – пожал плечами офицер, подбрасывая в костер ельник. – Мне лично все равно. Мы заблудились.
– Да-а, – протянул Малюта, – без компаса сейчас туго. А может быть, на Дон махнем, к Деникину?
– Запросто, – согласился француз, поливая свою порцию конины кетчупом, извлеченным из кожаного чемодана. – А что такое Дон? И кто такой Деникин?
– Старый приятель, – задумчиво пояснил Скуратов, исподволь поглядывая на собеседника. Тот, как ни странно, производил вполне приличное впечатление: соусом не обляпался, форму носил аккуратно, даже сапоги как-то умудрился сильно не испачкать.
– Приятель – это хорошо, – элегантно вытирая губы тонким батистовым платочком, кивнул офицер. – Ведите нас, дружище. Я с вами. Напоминаете вы мне кого-то. Мы, случаем, на брудершафт на Монмартре не пили?
– Вряд ли, – усомнился Скуратов, поднимаясь на ноги. – Я вообще-то не пью. Так, для сугрева.
Строго говоря, Малюта не сомневался, что при необходимости мог бы на месте положить рожами в снег всех четверых окруженцев. Но торопиться не стал. "Доведу до городка, а там уже и решу, что с ними делать", – подумал Скуратов.
И они пошли.
Где-то через час Малюта вывел своих подопечных к какому-то запущенному парку у реки. По его заснеженным аллеям они подошли было к высокому особняку, как вдруг раздавшийся где-то рядом радостный вопль заставил их рухнуть в сугроб.
– Огня тащи, огня! – неслось от особняка. – Поспешай, Пафнутий! Надо засветло управиться.
Малюта выглянул из-за слабо укрывающего его куста акации и присвистнул. Вокруг особняка носились какие-то нечесаные мужики. Дом был окружен, а намерения мужиков недвусмысленны: в руках появившегося Пафнутия чадил смоляной факел.
"Усадьбу жгут, – мысленно констатировал Скуратов. – Накипеловцы, должно быть".
Он уже было хотел увести своих подопечных стороной, как вдруг из окна особняка выглянула прелестная – даже на расстоянии – девушка.
– Господа, – нежным, тонким голоском обратилась она к мужикам. – Господа, вы звери.
– Небось, крест носим, – всерьез обиделся Пафнутий. – А ты, барышня, не лайся, не лайся. Атаман сказывал: мы нынче не холопы, а люди вольные. Нам Наполеошка волю дал.
– Он же враг Отечеству нашему, – возмутилась девушка.
– Враг, – согласился Пафнутий. – Мы и его пожжем опосля. А жену егойную, Конституцию, – на трон. И волю не отдадим. Так, братцы?
Братцы восторженно взревели.
– А ты, барышня, из дому вылазь и беги, куды знаешь, – миролюбиво закончил Пафнутий. – Мы, чай, сами христиане, с понятием. Мы авось кого не душегубим. Жаль, батюшки твово нет. Ну да ладно – свидимся.
– Никуда не уйду, – всхлипнула барышня и разрыдалась.
– Ну, как знаешь, – развел руками Пафнутий. – Только ты, милая, потом не обижайся, если оно что. Было бы предложено. Поджигать, что ли, мужики?
Скуратов еще мучительно размышлял, что именно он может предпринять в этой явно нестандартной ситуации, а французский офицер уже действовал.
– Примкнуть штыки, – скомандовал он гренадерам. – За Родину, за Бурбонов! То есть за императора нашего Бонапарта! Ур-ра!
Французы бросились в атаку.
Мужики у особняка сначала слегка опешили, а потом нехорошо обрадовались и с кольем наперевес устремились во встречный бой.
– За Конституцию, мамку нашу! – ревел Пафнутий.
Скуратов с досады сплюнул в снег. На сугроб упала ледышка – морозило все сильней. "Что же делать-то?" – задумался было Малюта, а ноги уже несли его впереди французов.
– Стоять! – загромыхал он, вырываясь посередь двух линий атакующих и выхватывая саблю наголо. – Стоять, тля продажная! Ядрит вашу разъядрит!
Далее следовал лексикон абсолютно нецензурный, а потому знакомый накипеловцам с детства.
– Во дает! – притормозил и встал как вкопанный Пафнутий. – Никак, барин?
– Если что – вы мои пленные, – успел шепнуть французскому коллеге Скуратов, прежде чем снова заорать на мятежных мужиков.
– А вы великолепно владеете местным языком, приятель, – шепнул в ответ француз. – Любопытный диалект… Поволжский?
Но Скуратов уже орал:
– Вы мне это что? Это куда? Бунтовать? Канальи! А вот я вас в кандалы! В Сибирь! На Сахалин! В острог! Вы у меня, лапотники, всей деревней Беломорканал детскими совочками выкопаете. Я вам покажу, быдло, самую гуманную в мире конституцию! Я вам устрою социальное государство! Я вам такую монетаризацию в ваши гнусные конопатые рожи законопачу, что вы "Боже, царя храни!" хором взвоете.
Мужики, опустив колья, потупились, но каждому слову Скуратова внимали с почтительным благоговением и жадным вниманием.
– Свободы хотите? – не снижал пыла Скуратов. – А по морде ваучером не хотите? По скотским харям по вашим?
Мужики, побросав дубье, рухнули на колени в снег и горько заплакали:
– Не вели казнить, родимый. Прости нас, батюшка, – скулил какой-то старичок. – Чисто затмение нашло! Все конкретно через атамана нашего, будь он неладен. И Пафнутий этот еще… У-у, зараза… демократ!
Старик изловчился и ловко ткнул в нос стоявшего тут же на коленях с покаянным видом Пафнутия.
– Это помощник атаманский, – пояснил старик, и все вокруг дружно закивали. – Они, аспиды, нас с пути праведного и сбили. Говорят, воля дадена, а бояре да господа ее от нас скрывают. Али не врут?
– Врут. Но воля будет, – твердо пообещал Скуратов, слегка остывая. – Лет через пятьдесят дадут вам и волю… Будет вам такая воля, что взвоете. От радости. А пока срок не вышел. Ждите.
Мужики, утирая слезы умиления, поднялись и стадом баранов, лишенных присматривающего за ними пса, сгрудились вокруг Скуратова. Он едва успел шепнуть французу, чтобы тот поспешил успокоить невольную заложницу в ее брошенном дворянском гнезде.
– А вот я извиняюсь, – указал старик на вошедших в дом французов, – это, стало быть, наши?
– Пленные, – успокоил бдительного старикашку Малюта. – Цыц у меня. Дело тайное. По указу императорскому. Да вы встаньте.
Мужики тем временем опять успели верноподданнически распластаться на снегу.
– Встаньте, говорю. Где атаман?
– В соседний партизанский отряд ушел, – охотно и добросовестно доложил старик, вставая и отряхивая порты. – Сказал, что надо бы вместе действовать. И в другие отряды гонцов послал – к Василисе Кожиной, к Петрухе Молоту, к Ерошке Дубу и к Маньке Облигации. Чтобы, значит, на Москву гуртом идтить – Наполеона с Кутузовым вышибать, а Конституцию – на трон.
– Ясно, – помрачнел Скуратов. – Так, где Пафнутий?
Два рослых мужика пошарили промеж толпы и швырнули под ноги Малюты плачущего от страха мятежника.
– Знаешь, что с тобой будет за бунт?
– Вестимо, – шмыгнул носом Пафнутий, – петля.
– Могу и в Сибирь отправить, – уточнил Скуратов. – Но тогда – всю деревню. А если петлю выберешь – тебя одного повесят, а остальным послабление сделаю. Два года – двойной оброк. Выбирай.
– А чо тут выбирать? – грустно вздохнул бунтовщик. – Что тут повесят, что свои же на этапе и придушат. Вешайте, люди добрые, не стесняйтесь. Пострадаю за общество, за народ честной, православный. Не поминайте лихом раба божьего! Один в поле не воин. Баба с возу – кобыле легче. Где наша не пропадала… Назвался груздем – полезай в кузов. На миру и смерть красна!
Мужики подхватили Пафнутия под руки и весело, с прибаутками и шутками, поволокли к ближайшей осине.
– Погодь, барин, – осторожно затеребил давешний старик Скуратова за полу шинели, когда капитан направился было в дом.
– Чего еще? – повернулся к неформальному лидеру накипеловцев Малюта. – Опять бунтовать?
– Боже упаси, господин хороший! – замахал старик. – Поперек власти переть – что с колокольни прыгать. Только тут такое дело… Пафнутий-то кузнец у нас.
– И что? – невольно вспомнил Скуратов бородатый, как он сам, анекдот.
– Один он кузнец на всю округу. Плохо нам без него будет.
– Простить? – невольно улыбнулся Малюта.
– На все воля барская, а только вот пастухов у нас двое – Прохор и Емеля.
– И кого из них ты предлагаешь? – уже всерьез заинтересовался Скуратов. – По алфавиту? Или жребий кинем?
– Святое дело жребий не решит, – важно поднял палец старик. – Негоже христианину на случай полагаться. Мы, православные, в рок не верим. Грех это языческий.
– Ну, короче, – нетерпеливо потребовал Скуратов, уже мечтавший убраться подальше от просвещенного и словоохотливого старичка.
– А вот что, барин. Ты по делам своим государевым ступай себе с богом и французами своими. Пленные они али как – мое дело сторона. А я, вот те крест, дело до конца и доведу.