- Мир вокруг тебя останется прежним, изменишься ты сам. Ушедшие обычно берут дороже. Думаю, доспех война, прикрывавшего уход святых из этого мира.
- От кого прикрывал?
- Сие неведомо.
- Значит, Тур нашел то, что искал, - прошептала я.
"…заяти в долонь налокотыню павшего, ведати алафу велицею" - вспомнились мне слова из желтого дневника.
Ксьян пожал плечами.
- А что с моей просьбой? - он отвернулся к полке, - Нашли охотника? Можно идти на зов амулета?
- Можете, - я посмотрела на широкую спину с напрягшимися мускулами, - Уверены, что вам это надо?
Мужчина осторожно положил часть пыльного доспеха обратно на полку.
Помнится, мой тайник с серебром был из той же серии, хочешь что-то спрятать - оставь на виду. Жаль, что против нечисти, это редко срабатывает. Но без второй части артефакт не более чем древняя железка, и может валяться пыли хоть до следующей эпохи, чтобы найти артефакт надо знать, что искать. И кто-то, безусловно, знает.
Не успела эта мысль встревожить меня, как грязные доски пола приблизились к лицу, резко встав на дыбы. Тело стало мягким, будто из него вытащили кости. Падения я не почувствовала, зато услышала, как в кармане весело заиграл, задергался сотовый.
- Уверен, - сказал, склонившись ко мне Ксьян, его улыбка осталась такой же располагающей.
Моя ошибка. Слишком привыкла считать себя кем-то более значимым, чем обычный человек.
В Юково знали кто я. Мать Легенды Зимы и старая игрушка хозяина, в которую он играет хоть и редко, но никак не соберется выкинуть. Они знали, что даже беззубая добыча может укусить до крови, они пусть и не сразу, но признали мое право на существование.
Здесь не дом, а Пустошь. Человек на северной стёжке один без явиди и целителя. И без метки гостя. Я не представилась, не ударила себя в грудь, не рассказала, как приятно греть постель хозяина. Оставалось только внутренне рычать от бессилия, хотя лицо оставалось неподвижным.
- Спать, - скомандовал палач и дотронулся пальцем до лба.
Касания я не почувствовала. Прошлое вернулось, на меня снова смотрели как на ужин. Время стремительно отматывалось назад, все дальше и дальше, туда, где все начиналось.
Двадцать седьмое сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Эта дата выжжена в памяти. И иногда, когда я устаю, когда готова опустить руки и сдаться, меня отбрасывает в прошлое, заставляя снова и снова переживать тот день.
Открывая дверь, я едва не выронила ключи, сетка больно ударила по ногам. Черт! Там же яйца, за которыми пришлось отстоять немалую очередь в гастрономе. Войдя в полутемную узкую прихожую, я щелкнула выключателем, опустила сумку на трельяж и присела рядом. Ноги гудели.
- Алиси!
Молния на сапогах, где бегунок был давно заменен канцелярской скрепкой, застряла посередине.
- Мама пришла. Кирилл помоги мне с… - я замерла, только сейчас обратив внимание, что в квартире царит тишина и темнота.
Первый легкий укол тревоги коснулся кожи. Полурасстегнутый сапог остался на ноге, я сделала шаг вперед и замерла в дверном проеме. В комнате никого не было. Алиса не делала уроки, Кирилл не дремал на диване, прикрыв лицо газетой. Я машинально посмотрела на часы - без пятнадцати семь.
Пуста была и кухня, и санузел, и даже лоджия, куда я заглянула скорее для проформы, не понимая, чего боюсь больше, того, что они могут выскочить из-за зимней резины или того, что они этого не сделают.
Какой сегодня день? По четвергам у Алисы кружок танцев, их могли задержать, а Кирилл мог пойти встречать дочь. Но тогда бы он оставил записку на кухонном столе. Я осмотрела столешницу, раковину, плиту, и даже заглянула в холодильник. Ничего. И сегодня пятница. Семь вечера.
Пальцы похолодели, сердце начало колотиться. Откуда столько страха?
Я бросилась из квартиры, по пути задев и опрокинув сетку с продуктами, но даже не обернулась на звук падения.
До школы минут десять быстрым шагом, пять - если бегом. Я дернула запертые двери раз, другой, третий. Окна по фасаду были темны, иногда учителя или технички задерживались в учебном заведении допоздна, но видимо, не сегодня. Внеклассные занятия закончились. Вечер пятницы, начало восьмого.
Я обошла территорию школы, грядки, с которых давно собрали урожай, сунулась на спортивную площадку, за развесистым деревом наткнулась на компанию старшеклассников, которые еще не успели переодеть форму, у широкого ствола валялись брошеные портфели. Так и не придумав, о чем их спросить, я отвернулась.
Вдруг возникла мысль, что пока я тут занимаюсь непонятно чем, Кирилл и Алиса уже вернулись.
И я побежала обратно, но, едва свернув во двор, наткнулась взглядом на темные окна квартиры.
Это ничего не значит, - повторяла я про себя, влетая в подъезд, - Они просто не успели включить свет. Или забыли.
Сегодня можно подумать о запретном. О том, что я предпочитала не замечать, о том, что не вписывалось в привычную картину жизни. Как ногти дочери вспороли варежки, или как после минутного разговора с моим мужем окружающее перестали обращать на это внимание, словно клыки и когти были нормой. Или о молчании, за которое я цеплялась десять лет. Ведь пока не озвучишь проблему, так легко притворяться, что ее нет.
Я знала, и Кирилл, и Алиса прекрасно видят в темноте.
Руки дрожали, никак не получалось попасть в замочную скважину и ключи все-таки упали, дверь, скрипнув, открылась и я не сразу сообразила, что, убегая, просто забыла запереть замок.
Чуда не случилось, прихожая была пуста. Я перешагнула сетку с продуктами и схватилась за черную трубку телефона. Минуту послушала гудок и опустила обратно.
Куда звонить и что сказать?
Взгляд упал на висящие над аппаратом на гвоздике ключи от машины. Я схватила брелок и снова побежала на улицу. Бежевая копейка, на которую мы копили три года и еще два отстояли в очереди в профкоме, стояла с торца дома. Капот был холодным, но я все равно открыла дверь и посидела внутри, думая то об одном, то о другом. Мысли как шарики от пинг-понга скакали туда-сюда, от паники к принудительному спокойствию.
Что могло случиться? Кирилла поставили в ночную смену? И он не предупредил меня? Не позвонил на работу или домой? Ладно, пусть, но тогда где дочь? Она не настолько мала, чтобы не остаться дома в одиночестве. Десять лет отпраздновали мороженым и тортом три дня назад в тесном семейном кругу.
Или несчастный случай? Болезнь? Что-то с Алисой и муж вызвал скорую и сейчас ходит из угла в угол в приемном покое третьей детской?
Я уже потянулась к ключам, чтобы завести двигатель и поехать в больничный городок, но заставила себя опустить руки. Моя дочь ни разу ничем не болела, ни разу ничего не ломала, даже когда свалилась с турника, на котором минут пять висела вниз головой, кривлялась, как обезьяна.
Вместо облегчения эта мысль принесла новую волну страха, от которого заломило виски. Что меня так пугало?
Пятница, половина восьмого. На лавке у подъезда не одной бабки, осень выдалась ранней, и холод разогнал всех по домам.
Я заперла машину и пошла к дому, мысленно составляя список друзей Кирилла, которых буду сейчас обзванивать. Муж мог пить пиво в сквере, а Алиска зачем-то увязалась с ним. Одно имя сменялось другим. Маринка и Олег? Лена и Ванька? Михаил и Дашка? Я споткнулась, внезапно осознав, что к каждому мужскому имени присоединяю женское. Мы дружили с семьями моих подруг, с теми, с кем я его познакомила. На память пришло только одно полузабытое - сослуживец Леха, с которым муж ходил в баню на улице Свободы, и возвращался слега нетрезвый. Стоило открыть дверь, как он подхватывал меня с порога и забрасывал на плечо, хлопая по попе. А вокруг прыгала Алиса, требуя либо вернуть маму на землю, либо поднять и ее тоже.
Я всхлипнула и поняла, что стою в подъезде, размазывая слезы по лицу. Что со мной? Откуда эта уверенность, что прежняя жизнь закончена?
Дома я бросилась к шкафу и распахнула дверцы, провела рукой по вешалкам, а потом стала выкидывать вещи с полок прямо на пол. Свитера, майки, носки, трусы. Уходя, мои муж и дочь не взяли с собой ни одного платка, ни одного носка.
От шкафа я бросилась к стенке, открыла бар, где по традиции вместо напитков хранились документы, аптечка, пара золотых цепочек, мои сережки, духи, и прочая ценная чепуха. Пальцы быстро перебирали бумажки. Мой паспорт, бордовая книжечка Кирилла, зеленая - свидетельство о рождении Алисы, голубая - сберегательная, пара двадцатипятирублевок в конверте, на черный день. Они ушли, не взяв ни одной тряпки, ни одной бумажки, даже пропуск Кирилла в пластиковом чехле валялся поверх коробки конфет, убранной "до гостей".
Девять вечера. Никто не пришел.
Я взялась за телефон и обзвонила всех кого вспомнила, всех чьи номера нашла в записной книжке мужа. Друзья встревожились, и неловко попытались меня утешить. В автомастерской не поняли, чего я от них хочу. На заводе никто не ответил. Какой-то Михаил бросил трубку едва услышал, о ком его расспрашивают. Как и неизвестная Елена, томно выдохнувшая "алло". Ни одной записи о Лехе, или Алексее не было. Я помнила его, среднего роста, среднего телосложения, да и весь какой-то средний. С короткими пегими волосами, он несколько раз подвозил мужа домой. Мне больше вспоминались рассказы Кирилла о нем, чем он сам. Возможно, у сослуживца просто нет телефона.
Частные номера сменились общественными. Я звонила в вытрезвители, травмы и морги, очень боясь услышать положительный ответ. Но не услышала, все пострадавшие были опознаны.
Полночь, пятница сменилась субботой.
В какой-то момент я забралась с ногами на диван и заорала, пряча лицо в подушку. Потому что идеи кончились, и то от чего я убегала весь вечер, предстало во всей красе, не позволяя в очередной раз отмахнуться.
Чего на самом деле не хватало в доме? Не вещей и бумажек с печатями. Кто не выбежал меня встречать в коридор? Наша семья насчитывала еще одного члена. Кошка Муська всегда появлялась в коридоре первой, всегда забиралась в опустевшую сумку и шуршала там чеками или с упоением запутывалась в авоське.
Я подняла голову от подушки, на антресолях темнело одно пустое место, между коробкой от телевизора и свернутым старым одеялом. Не хватало спортивной сумки на молнии, в ней мы перевозим кошку, если возникает такая необходимость, а возникает она нечасто. Слезы хлынули вновь.
Завести котенка Кирилла уговорила Алиса, и, покидая дом, она забрала с собой то, что больше всего любила - своего питомца. А это значит, что дочь уходила сама, без принуждения, и знала, что не вернется.
Заявление о пропаже людей у меня приняли лишь через три дня. Усталый милиционер в мятом кителе и с дурным запахом изо рта нехотя взял исписанный синей пастой лист и покачал головой.
- Ну, ушел мужик, чего сразу заяву-то катать? Нагуляется - вернется, сама потом сюда бегать будешь, да в ножки кланяться, чтоб дело отозвали.
Должно быть, в те дни я выглядела настолько плохо, что милиционер легко мог представить, как от меня уходит муж, а адреса не оставляет, чтобы не доставала. И его мало убеждали "забытые" деньги и документы.
- Хорошо, пусть так, но нет такого советского закона, чтобы ребенка у матери отнять! Я не тунеядка и не алкоголичка, ясно? Надо будет, побегаю и покланяюсь, вы только их найдите, - возмущение сменилось тихой просьбой, и рука, держащая лист, задрожала.
Мужчина крякнул, сдвинул на давно немытых волосах фуражку и, взяв листок, буркнул:
- Ждите.
И я ждала. Отвечала на звонки друзей и знакомых, говоря одно и то же, задавая одни и те же вопросы и выслушивая одинаковые охи и ахи. Эти дни казались мне адом, но на самом деле не были даже его преддверием.
Земля разверзлась через неделю. Меня вызвали повесткой не в районное отделение милиции, а в Серый дом. Так у нас в городе называли главное следственное управление области. Тридцать лет спустя монументальное здание с колоннами перекрасят в желтый цвет, вызвав смешки и нездоровый ажиотаж среди граждан. Желтый дом уже существовал, на самом деле желтых построек было в городе в избытке, но один выделялся из прочих, сделав цвет именем нарицательным. Желтым домом в Ярославле называли психиатрическую клинику, или по-простому - "дурку". Отсмеявшись, народ пожал плечами, философски рассудив: психушкой больше, психушкой меньше, а сомнение в здравомыслии органов были всегда.
Я миновала проходную и следующие несколько часов отвечала на вопросы двоих следователей. Потому что такого человека, как Кирилл Трифонович Седов не существовало в природе. Мир большой и такое сочетание фамилии, имени и отчества встречалось, но это были не те Кириллы Седовы. Но возмущение органов вызывало другое - бланк паспорта был самым что ни на есть настоящим, тогда как сам документ никогда нигде не выдавался. А это значило, что утечка или кража произошла в самих органах.
- Вспоминайте! - рявкнул пузатый мужчина в сером костюме, ударяя кулаком по столу.
Я уже даже не вздрогнула, за предыдущие часы удары стали почти привычными.
- Не могли же выть настолько слепой?
"Могла" - хотела ответить я, но вместо этого покачал головой.
- Ваша сберкнижка? - второй, худой и какой-то остроносый сохранял спокойствие.
- Да.
- Знаете сколько там денег?
- Да. Двести рублей, мы копили на…
- Двести тысяч! И мне даже интересно на что вы до сих пор так и не накопили?
- Вы что-то путаете.
- Нет.
- Значит, это ошибка.
- Нет.
Я закрыла лицо руками.
- Откуда у человека, который проработал на заводе десять дней, а не десять лет, а потом просто не вышел на смену, такие деньги? Чем занимался ваш муж?
- Не знаю.
- Куда ушел?
- Не знаю.
- Вы говорили об Алексее, это друг вашего мужа? Сослуживец? В городе сейчас тридцать Алексеев Сельниковых, от десяти до семидесяти трех лет, который из них?
- Не знаю.
- Где ваша дочь?
- Деньги?
- Документы?
И так до бесконечности. Слезы, отрицание, крики и мольбы, которые никому не интересны. Ответов у меня не было, но они не верили. Я и сама и себе не верила.
Допрос длился пять часов, и еще десять я провела в камере, забывшись сном. А потом меня просто отпустили, выдали куртку и велели убираться.
Тогда я не думала почему, я сейчас об этом не думаю. Может, они думали, что муж свяжется со мной, и ловили на живца. Или Кириллу было не совсем наплевать на жену, и он в очередной раз поговорил с нужным человеком, а как известно, после разговоров с моим мужем люди иногда совершали странные поступки.
Все, чем я занималась следующие несколько часов, дней, недель - это рассматривала альбомы с фотографиями и перебирала вещи. В квартире провели обыск, и карточки из выпотрошенного альбома устилали пол, свитера Кирилла, пропитанные его запахом, валялись вперемешку с моими. Детские носочки, казавшиеся совсем маленькими, заставили реветь в голос. Я расклеилась, сдалась, впала в ступор. Спала, когда могла заснуть, а в остальное время пялилась на стены.
Помню, было десять утра, мама позвонила в очередной раз, с очередной порцией утешений. Но мне было все равно, все потеряло смысл. Поначалу звонков раздавалось много, но собеседник из меня неважный и многие сочувствующие исчезли. Остались лишь близкие. Это я поняла спустя время, тогда же хотела одного - чтобы мне вернули семью.
- Оля, - мамин голос был встревоженным, - Оля, как ты?
- Нормально.
- Не ври.
- Тогда не спрашивай. Со вчерашнего дня ничего не изменилось.
- Оля, я могу приехать прямо сейчас.
- Не надо.
- Но Оль…
- Пожалуйста, мам, не сейчас, - я швырнула трубку на аппарат, обрывая очередное встревоженное "Оль".
Это был последний раз, когда я слышала мамин голос. А она мой. Больше мы никогда не встречались.
Трубка упала на рычаг, и телефон тут же зазвонил вновь. Я дернулась, схватила аппарат, сорвала со стены и швырнула о пол. Легче не стало, и боль потери никуда не делась. Один из гвоздей крепления так и остался в стене рядом с косяком. Зато второй был вырван. В рваной бумажной дыре зеленел кусочек предыдущих обоев. Делая ремонт, мы просто наклеили новые обои на старые. И сейчас часть скрытого прошлого бесстыдно заглядывала в дыру. Я коснулась бумажного края, обхватила и потянула, сдирая первый слой. А потом еще и еще, отрывая кусок за куском, боясь остановиться, боясь ошибиться, и не доверяя собственной памяти.
За последние дни я перебрала вслед за милиционерами все вещи, и все воспоминания, ища что угодно, за что можно зацепиться, и если не найти семью, то хотя бы понять почему они исчезли.
В наше последнее утро Кирилл разбудил меня поцелуем, таким сонным и мягким, что меня до сих пор мурашки бегут от воспоминаний. Не так прощаются с той, что стала не нужна. Иначе, мне оставалось только выйти из подъезда, миновать лесополосу, мини-рынок, станцию, спуститься с перрона и сесть на рельсы. Какой только идиотизм не приходит в голову в моменты отчаяния!
Очередной кусок обоев остался в руках, открывая исписанную цифрами стену.
Я вспомнила звонок, прозвучавший в этой квартире семь лет назад. Леха, тот самый сослуживец мужа, торопливо поздоровался и попросил:
- Ольга, позови Кирилла, пожалуйста.
- Он в магазин пошел. За хлебом…
- Он что? За чем пошел? - вроде бы не поверил собеседник.
- За хлебом, - я рассмеялась. - Не за водкой же.
- Да, - мужчина на том конце провода замолчал.
Ко мне подбежала Алиска и, схватившись за подол халата, стала тянуть в сторону кухни. Маленькие ладошки были перепачканы в муке, я затеяла лепить пельмени и дочка помогала, честно поедая сырой фарш прямо с кружков теста. Удивительно, какие детали подсовывает память.
Ткань треснула, и оборка осталась в маленьких пальчиках.
- Давай, он тебе перезвонит? Диктуй номер.
Я потянулась к стаканчику с карандашами, Алиса отпустила ткань, и та повисла, касаясь тапок. Дочка обхватила ладошками ногу и стала нараспев повторять:
- Ма-ма-ма-ма.
На том конце трубки, что-то с горохом упало, и собеседник торопливо стал диктовать цифры. Я записала их прямо на обоях рядом с косяком. Алиса, потеряв терпение, дернула меня в сторону кухни, и последняя тройка номера съехала в сторону.
- Я передам, чтобы он перезвонил.
- Ма-ма-ма-маааа.
- Нет, скажи, что я прошу хозяина… вашего перезвонить, - он выделил голосом словно "прошу".
- Передам, - я положила руку на светловолосую голову дочери, и та сразу замерла, словно поняв, что через мгновение мама будет в ее распоряжении.
- Скажу, что на коленях умолял, - я развеселилась.
Но собеседник ответил неожиданно серьезно:
- Так и скажи.
Все еще смеясь, я повесила трубку и занялась дочерью.
Один эпизод, один отрывок из жизни. Сейчас уже не удавалось вспомнить, как отнесся к просьбе друга Кирилл, и перезвонил ли.
Отдирая обои кусок за куском, я молилась, чтобы запись сохранилась, чтобы не затерлась и не затерялась среди кучи таких же. Я не в первый раз чиркала на стене. Мама потеряла надежду приучить меня к блокноту или тетради. Даже если бумага оставалась рядом, рука все равно поднималась к стене над аппаратом.