– Да, – кивнул Стас, – да. Погоди.
Он, спотыкаясь, подбежал ближе, расстегивая пояс.
– А что? Может, еще жив будет?
– Не знаю! – завыл Мишка, – "скорую" вызывай!
На этот раз бригадира не испугала вся милиция поселка. Он вытащил мобильный и судорожно начал давить на кнопки, ругаясь и несколько раз начиная сначала.
Мишка затягивал жгуты – может быть, есть надежда… Минут пятнадцать, может двадцать Илюха продержится, но если помощь не подоспеет, шок убьет его.
На дороге послышался вой сирены. Бригадир посмотрел на телефон, по которому только что рассказал, куда ехать "скорой", а потом на дорогу. Три машины с мигалками подъезжали к долине. Подмога… Они опоздали минут на десять, не больше…
Мишка вытер слезы, огляделся и увидел, как из кабины бульдозера медленно выбирается Вероника. Бригадир обернулся, заметив, куда смотрит Мишка. Взгляд его помутнел, а глаза, как у быка, налились кровью. Он поднялся, шатаясь, на встречу Веронике и стиснул кулаки.
– Ну ты сука… – хрипло зашептал он и закашлялся, – ты… ты что же сделала-то… ты… понимаешь, сука, что ты сделала?!
Вероника скользнула по нему равнодушным, усталым взглядом, удивленно посмотрела на Мишку и брезгливо поморщилась, заметив Илью.
– Да, я понимаю, что я сделала, – спокойно сказала она бригадиру, проходя мимо с поднятой головой.
В их сторону бежали люди из подъехавших машин, много людей. Наверное, у них есть аптечка…
Красный свет разлился перед глазами. Горячий красный свет. Большой, как небо. А потом начал съеживаться, собираться в сгусток, открывая глазам сумеречный лес. Начиналась самая короткая ночь в году. И в центре этой ночи на тонком стебле покачивался цветок папоротника, брызгая невесомыми искорками и освещая лес нежным розовым цветом. Нет-нет, не сгусток… Уголек, не тронутый пеплом. Осколок заходящего солнца… И белый сарафан Мары не казался саваном. И лилия в руках была наполнена прозрачным хмелем. И в избушке ждала синяя тетрадь, и на столе сидел Печник, покачивая ногами.
Эпилог
Двадцать четвертого июня, едва Алексей вернулся из Томска, ему позвонил Петухов и сказал, что подумал немного и решил участок купить.
К первому сентября восемнадцать из девятнадцати участков были благополучно проданы. На проекте "Лунная долина" Залесский удвоил свое состояние.
Никто не подавал заявлений в милицию ни о разрушенном домике, ни о нанесении тяжких телесных повреждений его хозяину. Алексей без труда решил этот вопрос: плотник заверил милицию в том, что несчастный случай произошел по его собственной вине. Ника узнала об этом случайно и с удивлением. Оштрафовали мастера, бригадира и бульдозериста за вопиющее нарушение правил техники безопасности, но до суда дела доводить не стали – Алексей постарался.
Ника не смогла вернуться в долину и, пока муж не выкупил у агентства квартиру, жила вместе с девочками у ведуньи. Дом в долине пришлось продать, и сколько Алексей не уговаривал ее, попробовать еще раз переехать загород она так и не согласилась.
Теперь ей вообще не снились сны. Почти никогда. Только один, и то нечасто. Как отец забирает ее из детского сада и ведет в кафе-мороженое. Она сидит на стуле, болтая ногами, и ковыряет разноцветные шарики чайной ложкой, поднимает на отца глаза, и видит, что за столиком с ними сидит плотник. Они оба смотрят на нее, оперев головы на кулаки, и глаза их совершенно одинаковые – печальные и снисходительные. После этого сна Ника всегда просыпалась в слезах, но неизменно засыпала снова и утром не могла вспомнить, отчего намокла ее подушка.
Двадцать пятого августа Илье снова сделали операцию, третью. Мама плакала. Она не плакала при нем, выходила в коридор, будто по делу, но Илья знал, что она выходит плакать. Она не могла смотреть, как он мучается.
Мама была в коридоре, когда к нему палату зашла Лара. Он не хотел ее видеть. Первый раз в жизни он не хотел ее видеть.
Лара положила на тумбочку огромное красное яблоко и осмотрелась.
– Ты понимаешь, что ты наделал? – сказала она, даже не поздоровавшись.
Илья помрачнел. С тех пор, как это случилось, он ждал, когда же его спросят, понимает ли он, что наделал.
– Сережка все мне рассказал, – Лара присела на стул около кровати. Она избегала смотреть ему в глаза.
Он кивнул, стараясь не кривиться от боли – она не должна этого видеть.
– Ну зачем? Зачем, Илюша? Объясни мне! Тебе предлагали деньги, большие деньги! Ну почему ты отказался?
Он приподнял одно плечо, но это скорей походило на судорогу, чем на привычный жест.
Ее глаза наполнились слезами:
– А что теперь будет с нами? Со мной, с Сережкой? Что нам теперь делать? Раньше я могла взять репетиторство, а теперь у меня на руках больная мама. Что с нами будет?
– Прости меня, – шепнул он.
Она быстро нагнулась и на секунду прижалась щекой к его руке. Илья почувствовал ее слезы на своей коже, но это нисколько не взволновало его. А ведь еще весной он за это отдал бы полжизни.
Лара тут же выпрямилась, замотала головой и выбежала из палаты.
Когда следующей весной половодье затопило долину, никому не пришло в голову, что это навсегда. И когда земля просела вниз, разрывая готовые фундаменты, тоже никто не верил, что это серьезно. И только когда осенью уровень воды в реке сравнялся с землей, хозяева участков забили тревогу.
Противоположный крутой берег реки рухнул спустя два года с того дня, как Ника разрушила избушку. К тому времени в долине никто не жил и не пытался ничего строить. Болото ползло в стороны прямо на глазах, каждый дождливый день помогал ему овладеть все большей территорией, а вскоре в поселке вообще не осталось солнечных дней. Будто тучи не могли сойти с этого места, зацепившись за землю.
Как ни странно, никто не обвинил Алексея в том, что он продавал участки, ставшие через пару лет непроходимым болотом, все словно забыли о том, как чуть не провалился проект "Лунная долина", и какие разговоры ходили в то время вокруг него.
Ника могла бы быть совершенно счастливой, но после того, как она покинула долину, она ни разу не испытывала радости. С той минуты, когда она вылезла из бульдозера и пошла к своей машине, ощущая лишь опустошенность и апатию вместо упоения победой, эта пустота прочно поселилась у нее душе. И ничто не могло эту пустоту заполнить – ни деньги, ни успех, ни любовь к детям. Как будто долина, умирая, отобрала у нее нечто важное и утащила за собой во мрак болота.
Старенький хирург присел к Илье на кровать.
– Ну что? – спросил он, – будешь ты выздоравливать?
Илья покачал головой.
– Не хочешь? Два года я тебя оперирую. Два года! Да после таких травм люди через девять месяцев выходят полностью реабилитированные. Бегать, танцевать, работать – все могут. А ты?
Илья пожал плечами.
– Ну что ты все время молчишь? Тебе самому не надоело? Пока ты не захочешь ходить, ты ходить не будешь. Я тебе ноги для чего собрал? Чтобы ты два года на кровати валялся?
Илья прокашлялся, последнее время он все время кашлял.
– Я стараюсь, – он улыбнулся.
– Может, ты и стараешься. Но не хочешь. Как будто наказываешь себя за что-то.
– Да. Наверное.
– Давай-ка так, друг мой. Себя наказывай сколько угодно. Но мать свою – не смей. Ты же здоровый мужик, на тебе пахать нужно.
– Наверное, – улыбнулся Илья.
– Вот и договоримся: я оперировал тебя в последний раз. Никаких остеомиелитов, никаких неправильных сращений. Сколько можно?
– Но я же не виноват…
– Виноват. Подумай, и ты поймешь, что виноват. Воля к жизни – вот чего тебе не хватает.
Ника проснулась в ночь на первое ноября, как от толчка, и села на постели. Ей приснилась Долина: солнечный день, высокие сосны, запах реки и леса. Долина приснилась ей такой, какой она увидела ее в первый раз – без асфальтовых проездов, канав и горбатых мостов. Она стояла на дороге, пробегающей вдоль леса, и не смела ступить на ее территорию. А на крыльце избушки стоял живой и здоровый плотник и махал ей рукой, но он не прощался с ней, а наоборот, приветствовал и звал зайти в гости. В гости. В Долину можно приезжать только в гости, хозяев у нее нет, есть лишь страж.
Ника замахала рукой в ответ и направилась к избушке, но чем быстрей шла, тем дальше оказывался от нее плотник, и крыльцо, и Долина. Она бежала, бежала из последних сил. И плакала. Ей казалось, что если она сможет добежать до избушки, в ее жизнь вернется нечто важное, необходимое, то, без чего она не может существовать.
Но, в конце концов, увидела, что Долины нет, есть болото, гнилое мертвое болото. И солнце не светит больше, и холодный дождь капает с неба мелкой моросью.
Вот тогда что-то и толкнуло ее, и она проснулась.
Только шагнув в пропасть, понимаешь, что это не полет, а падение. Но возврата назад быть не может. Пустота, которая три с половиной года составляла ее сущность, вдруг исчезла, и на ее место пришла горечь. Горечь и отчаянье.
Ника разрыдалась, громко и надрывно, словно по покойнику.
Илья вышел на безлюдную платформу. Последний день октября… Не сегодня-завтра ударит мороз. В городе светило солнце, здесь же, в поселке, небо затянули тучи, и накрапывал мелкий ледяной дождь.
Он не был здесь больше трех лет. Три года – как в тумане, в каком-то странном, равнодушном забытьи. Будто все, что происходит – происходит не с ним. И изматывающая боль, и невыносимые операции, и костыли, и мучительные попытки снова начать ходить – все это было с другим человеком. С человеком, который не видел цветка папоротника. А Илья видел его каждую ночь. Стоило ему заснуть, и он снова оказывался в Долине. Ходил в лес и купался в реке. Сидел вечерами у окна. Говорил с Марой и Печником.
И все, что происходило наяву, казалось кошмарным сновидением, от которого просто невозможно избавится.
Илья сделал несколько шагов по платформе, опираясь на палку. Сегодня ночью он проснулся и понял: настало время взглянуть этому кошмару в лицо. Он три года спасался от него, оправдывая себя тем, что не может ходить. Но рано или поздно все равно пришлось бы признаться самому себе в том, что есть иллюзия, а что – реальность.
Да, жизнь части бессмысленна, если уничтожено целое. Но есть родители, которые кормят его на свою жалкую пенсию, есть Сережка, которому никто не купит новый телефон и модные брюки. Есть Лара, которая бьется как рыба об лед, чтобы прокормить его сына и свою парализованную мать. Пусть его жизнь разрушена до основания, но никто не снимал с него ответственности за чужие жизни. Надо пройти свой путь до конца, каким бы бессмысленным это не казалось.
Илья приехал в поселок убедиться в том, что Долины больше нет, своими глазами посмотреть на это и поверить своим глазам. Он слишком долго пытался убедить себя в обратном, он слишком долго прятался от самого себя. И слишком долго прощал себе слабость. Наверное, хватит.
Он прошел мимо магазинов, где когда-то покупал продукты – некоторые были заколочены, на некоторых висели большие тяжелые замки, но становилось ясно, что не работают они уже давно. По дороге ему встретилось всего человек пять или шесть, хотя раньше и зимой на станции было шумно и многолюдно.
У аптеки, в нише, когда-то предназначенной для велосипедов, трое пьяненьких оборванцев расположились на дневку – двое из них храпели, завернувшись в нечто, когда-то бывшее одеялами, а третий, совсем старик, уныло смотрел в небо мутными, ничего не выражающими глазами и качал трясущейся головой.
Илья посмотрел на него и подумал, что отлично его понимает. Обреченность, будущее, которое не несет в себе ничего хорошего. И топить эту обреченность в водке – не самый худший вариант.
– Здорово, отец, – он остановился напротив пьяного старика.
Пьянчужка поднял глаза, насупился и дурашливо усмехнулся:
– Надо говорить: "здорово, отцы!". Да. А че, мы тут и правда, как "отцы". Давно сидим.
Илья помрачнел и опустил голову. Он не мог вспоминать "Белое солнце".
– Ты че, мужик? Я че-то не то сказал? Я тоже его ни разу с тех пор не видел, как… как нашу избушку…
Илья вскинул глаза. Старик? Грязное, сморщенное лицо, заросшее спутанной бородой. Пустой мутный взгляд. Да где ж его узнать…
– Да, – продолжил оборванец, – избушку нашу… Я, предатель последний, мужик, веришь? Я и горькую пью, потому что я последний предатель! Утопился бы, да духу не хватает. Вот такая жизнь. Ты не смотри на меня так, не смотри. Да, я подлец! Я тварь последняя! Но ты так на меня не смотри, потому что нет мне прощения!
Он начал подниматься, но повалился обратно на асфальт, кряхтя и чертыхаясь.
– Что ты уставился на меня? А? Да, я пьян! Я всегда пьян. Потому что я из Гомеля, мне пить надо, чтобы радиацию выводить из организма. И не смей меня осуждать!
– Привет, Мишаня, – выдавил Илья, сжимая зубы.
– А? – пьянчужка замер, и в его глазах появился проблеск сознания.
– Не узнаешь? – хмыкнул Илья. Да, его, наверное, тоже трудно узнать.
– Ба… Да… – Мишка поднялся и сделал шаг вперед, а потом повалился Илье на грудь, хватаясь ему за шею, то ли от избытка чувств, то ли чтобы не потерять равновесие, – Илюха… Да что ж ты такой худущий-то…
Мишка заплакал глупыми пьяными слезами, бормоча себе под нос какую-то ерунду.
– Хватит, Мишаня, кончай ныть, – попробовал улыбнуться Илья.
– Илюха, – шумно всхлипнул Мишка, – Илюха, как жить? Как жить? Кругом болото. Сыро, холодно. Дома провалились, сгнили все. Деревьев не осталось. Как жить, Илюха?
Сапоги глубоко уходили в густую вонючую болотную грязь, и чтобы сделать шаг, надо было дергать их наверх с отвратительным чавкающим звуком. Жалкая сосенка обломилась у основания, когда Илья хотел на нее опереться. Потому что сгнила заживо.
Небо тяжелым серым брюхом легло на землю, ровную как стол. На этой земле ничего не родится, кроме белесого, напоенного водой моха. Капля упала Илье за воротник – это мелкая морось облепила сосновые иглы, как тля, и грузным комком сорвалась вниз. Мокрая челка прилипла ко лбу, словно чья-то остывшая ладонь.
Тухлый запах болота плыл между редкими жидкими деревцами, клубился мутными колтунами, поднимался, вскидывая вверх невидимые руки со скрюченными пальцами, а потом сжимал ими горло.
Высокий дом покосившейся грудой осел в грязь, его светлые некогда бревна покрылись черной прелью с бледно-зелеными разводами грибка. Илья провел ногтем по склизкой стене, и на ней осталась глубокая борозда, но светлого дерева он так и не увидел. Только вязкая гниль.
И до самого горизонта – лишь выцветший мох, тощие трухлявые стволы и почерневшие останки домов, которые по пояс завязли в умирающей земле.
Завтра зима присыплет это уродство снегом, словно припудрит шрамы от ожогов на лице, стянет землю засохшей коркой льда, схватится лапой за серое брюхо неба, выжимая его досуха. И на короткое время гниение остановится, чтобы передохнуть.
Илья долго брел по болоту, набрав полные сапоги ледяной воды. Он думал, что не сможет узнать то место, где находилась Долина, чересчур уныл и однообразен был пейзаж. Но издали заприметил почерневшие стены дома Вероники. Крыша сползла, потому что одной стороной он ушел в болото гораздо глубже, чем другой. Наверное, зимой здесь дуют сильные ветры – ведь лес уже не защищает этого места.
Понять, где проходила дорога, а где река, не удалось. Илья пошел наобум, ориентируясь на разрушенный терем. Ноги, сначала нывшие, теперь болели нестерпимо – для них это оказалось непосильным переходом. Болото расползлось километра на три от Долины, подступая к самой станции. Под белесым мхом стояла стылая вода, сесть на кочку и передохнуть было бы верхом безрассудства.
Илья подошел к обвалившимся стенам дома Вероники. Цоколь полностью ушел вниз, крыльцо разрушилось, окна кухни с раздавленными стеклопакетами нависали над самым болотом. Если с этого места повернуть направо, то можно выйти туда, где стояла избушка. Илья попробовал зацепиться взглядом за какой-нибудь ориентир, но ничего не нашел, и двинулся вперед, надеясь не потерять выбранного направления.
Он несколько раз останавливался, чтобы передохнуть, но стоять было немногим легче, чем идти. По мере того, как он приближался к избушке – к месту, где стояла избушка – почва под ногами менялась. Сперва исчезла вязкость, сапоги не приходилось выдергивать из болота с усилием. Потом он почувствовал, что мох под ним пружинит, как напряженный батут. Это не было похоже на твердый грунт. Ему казалось, он ступает по распухшей ране с упруго натянувшейся кожей. Нарыв, который готов вот-вот прорваться. Печник говорил, что рано или поздно они пробьются наверх… Но они ли это будут?
Место, где стояла избушка, еле заметным холмиком приподнималось над болотом. Битые красные кирпичи громоздились на его вершине, словно запекшаяся кровь. Илья выбрался на островок и осмотрелся.
Вот так оно выглядит теперь. Это придется принять, с этим нужно просто примириться. Здесь больше нет длинного дощатого стола и лавок вдоль него, здесь нет спальни с полками для книг, здесь не топится печь, и желтые окна не светят издалека тем, кто идет к избушке по дороге.
Илья со стоном опустился на битые кирпичи. Услужливая фантазия подсовывала спасительные мысли: это совсем другое место. Оно вовсе не похоже на то, где стоит избушка. А избушка есть, только не здесь, и стоит лишь как следует поискать, и ее можно найти. Разглядеть в темноте желтые окна, ведь их видно издалека.
Илья стиснул кулаки. Не надо себя обманывать. Это именно то место. И время вспять не повернуть. Избушки нет, нет Долины. Достаточно оглядеться вокруг, чтобы убедиться в этом. Утром он собирался поверить своим глазам, чего бы это ему не стоило.
Он обхватил рукой челку, поставил локоть на колено и поглядел на останки печки. Между кирпичей мелькнуло что-то серое, и Илья откинул парочку из них в сторону – раздавленный спичечный домик только немного потемнел, но не сгнил и не сгинул в болоте. Вот все, что осталось от его прошлой жизни.
Лечь на землю и разрыдаться, как пару часов назад у него на груди рыдал Мишка? Что еще остается? Тот, кто построил избушку, наверняка не ожидал для нее такого конца. Он представил себе плотника, который тысячу лет назад складывал ее стены. Как вилась стружка, как отлетали в стороны щепки, выбиваемые звонким топором. Илья совсем забыл, как пахнут опилки, как медленно, но верно поднимаются вверх светлые рубленые стены, как ревет пила и позвякивает топор.
С плотника все началось, и плотником все закончилось. Из всех стражей Долины он один не смог ее уберечь.