Элизабет Монтазьен, ставшая шесть лет назад королевой Трогармарка, лет с четырнадцати считалась самой красивой женщиной столицы. Взрослея, она все хорошела, и даже бывалые путешественники, объездившие полмира, говорили, что в пределах бывшей Империи не видели дамы прекрасней. Само собой, Бейсингем, как и прочие генералы, принадлежал к числу "рыцарей королевы", но добиваться ее расположения ему почему-то не хотелось. Ни лояльность, ни порядочность тут были ни при чем – ну не притягивала Бейсингема Элизабет, и все тут! Странно даже, ведь он не испытывал неприязни к блондинкам с карими глазами, (впрочем, как и к брюнеткам, шатенкам и рыжим, голубоглазым, зеленоглазым и темнооким), но не было в королеве той притягательной женственности, от которой мужчины сходят с ума.
Похоже, он оказался не одинок в этой своей отстраненности. Прекрасная Элизабет имела стойкую репутацию целомудренной женщины. Даже записной светский сплетник не смог бы утверждать, что Его Величество украшен собачьим хвостом. Но каков сюрприз: оказывается, прелестная Бетти куда более целомудренна, чем можно предположить! Вот в чем секрет ее недостаточной притягательности – она, оказывается, до сих пор девица. Но как же она оказалась хороша, как невозможно, невероятно хороша!
…А королева смеялась.
– Право, герцог, вам идет удивление – вы так забавны… Налейте вина, только не этого, другого… И сядьте, наконец, мне неудобно на вас смотреть!
– Ваше Величество! – выдохнул Энтони, протягивая ей стакан и устраиваясь на низеньком пуфике так, что их лица были вровень. – Я не понимаю… Как такое может быть?
– Очень просто! Его Величество принадлежит к числу тех, кто охотнее работает на чужом поле, причем плодородным землям предпочитает каменистые. По-видимому, он из тех птиц, что не поют в неволе. А я не желаю, как в известном романе, договариваться с его… гм, "дамой"… и во тьме кромешной занимать ее место. Да и трудновато бы мне при этом пришлось. Я ждала шесть лет и не дождалась. Что ж, если так, то его поле вспашете вы.
На несколько мгновений Энтони превратился в каменную статую, аллегорию раздумья. Слишком уж оглушающими были новости. Леон Третий отнюдь не имел репутации верного супруга, его фаворитки были всем известны – но кто бы мог подумать, что при этом он обходит свою жену? А уж что касается каменистой почвы… Данной метафорой обозначались склонности, за которые во времена Трогара, со свойственным тому времени грубым остроумием, сажали на кол. Но Леон никогда ни в чем подобном не был замечен, изящные юноши не кидали в его сторону томных взглядов…
– Кстати, насчет вашего фамильного мужского средства, – тем временем продолжала королева, – попрошу меня от него избавить. Я не монашка. Трогармарку нужен наследник и, по возможности, не один. Я не собираюсь давать Леону повод развестись со мной.
Энтони покраснел, ибо Элизабет коснулась вещей, говорить о которых было не принято. Действительно, из поколения в поколение лекари семьи Бейсингемов изготавливали айвилу рецепт которой, вывезенный давным-давно с Востока, был фамильной тайной. Семейная легенда гласила, что причиной всему стала связь одного из Бейсингемов, беспутного повесы Эдуарда, с монахиней. Та забеременела, дело вышло наружу. Король помиловал провинившегося герцога, для Эдуарда все ограничилось временным удалением от двора и церковным покаянием. Но его подруге пришлось куда хуже. Священный Трибунал, не в силах заполучить виновника позора, отыгрался на ней. Монахиня исчезла. Мучимый совестью и запоздалым раскаянием, Эдуард употребил все связи, истратил уйму золота – и ничего не добился. А ведь ходили слухи, что в таких случаях женщину, оскорбившую церковь, замуровывают в монастырской стене…
Тогда-то Эдуард и дал клятву – никогда не причинять женщинам подобных неприятностей. Он слышал о некоем восточном средстве: если мужчина выпьет глоток за несколько часов до того, как пойдет к даме, та будет в полной безопасности. Один из его лекарей отправился в Дар-Эзру и действительно привез оттуда рецепт. С тех пор айвила надежно предохраняла любовниц Бейсингемов от нежелательной беременности… впрочем, и от желанной тоже. Есть ведь и такой способ выйти замуж.
– Как скажете, Ваше Величество, – слегка поклонился Энтони. – Если этим я могу вам послужить… Сегодня я пил айвилу. Значит ли это, что наше свидание закончено? Ваше злодейское вино все еще бродит в моей крови. Неужели король так безнадежен, что его не расшевелил даже этот напиток?
– А почему вы решили, что я стану тратить на короля фамильное женское средство Монтазьенов? – расхохоталась королева. – От обязанностей своих я не отказываюсь, но помогать ему не намерена.
– Кстати, на будущее: мне помогать не надо! – внезапно рассердился Энтони. – Я прекрасно обхожусь без подобных зелий. Если хотите, могу вам это доказать хоть завтра.
– Успокойтесь, герцог, – Элизабет смерила его взглядом и снова рассмеялась. – Я не сомневаюсь, что вы не посрамите оверхиллских быков. Просто мне захотелось почувствовать себя героиней романа: чтобы была тайна, маски, чтоб моим рыцарем владела безумная страсть. Вы мне еще сто раз все докажете! Через три дня, кажется, назначена большая охота? Вот и прекрасно! Дела не позволят вам принять в ней участие… – она взглянула на герцога с неотразимым лукавством: уж что-что, а то, что никакие дела не могли заставить Энтони Бейсингема отказаться от участия в охоте, было общеизвестно. – Ну, а я внезапно почувствую себя нездоровой. Надо же хоть немного соблюдать приличия! А теперь идите сюда. Я не собираюсь тратить свое вино ради удовольствий какой-нибудь фрейлины.
…Само собой, их связь недолго оставалась тайной. Через месяц о ней знали все. Никто не удивился и никто не осудил. Действительно, не иметь любовника было для дамы вроде как бы и неприлично, ну а то, что королева выбрала Бейсингема… так было бы странно, если б оказалось иначе. Монархам приличествует самое лучшее.
Правда, требование королевы отказаться от фамильного средства стоило Энтони долгих колебаний. С одной стороны даже лестно, что в наследнике престола будет течь кровь Бейсингемов. С другой – в этом случае он неминуемо окажется в самой гуще придворных интриг, которых терпеть не мог. Ну, а с третьей – если он станет пить айвилу и Элизабет об этом догадается… Тогда их связи конец, этого она не простит, а он еще и приобретет в лице королевы врага, вместо того, чтобы приобрести друга. И едва ли король оценит его благородство.
В конце концов, измученный столь непривычным для себя занятием, как размышления, Энтони махнул рукой и решил отказаться от айвилы – и, как оказалось, всем его сомнениям цена была медный грош. Вот уже год они были в связи, а наследник так и не появился. Энтони написал по этому поводу сонет "Как суетны тревоги", тайный смысл которого понимал только он сам, ибо в подробности своего романа с Элизабет не посвящал даже Рене. Маркизу не нравилась эта история, он все более явно тревожился, но пока молчал, и Бейсингем был ему благодарен, так как прервать эту связь было и не в его возможностях, и не в его силах. Давно прошло то время, когда Элизабет оставляла его равнодушным. Теперь он и без всякого вина считал дни до очередного свидания, и их связь нисколько не приедалась изысканному лорду.
Вот и сейчас, едва Бейсингем вспомнил о королеве, как его охватило жгучее нетерпение. А до Трогартейна еще не меньше пяти дней пути! Да, не зря на востоке говорят, что труднее всего дорога домой…
Энтони пытался обуздать воображение – и не мог. Элизабет была перед ним, как живая, в том самом любимом домашнем платье со множеством застежек, которое так долго и трудно снималось и которое он каждый раз клялся разорвать в клочки. Он гнал Марион галопом, надеясь, что бешеная скачка выбьет лишние мысли из головы. Горячий ветер пах травой и конским потом – и вдруг пахнул восточным благовонием, тем, которое так любила Элизабет, и явственно окликнул ее голосом: "Тони!"
…Лошадь замедлила бег и стала, он резко качнулся вперед – и опомнился. Рядом маячило лицо сотника пограничной стражи, тот держал Марион под уздцы.
– Что такое? – раздраженно спросил Бейсингем.
– Ничего, ваша светлость… – пожал плечами пограничник. – Уж очень вы рванули, я и подумал, а вдруг кобыла взбесилась?
– А если бы взбесилась – то что? Думаешь, я бы с лошадью не справился? – внезапная обида вытеснила из головы мысли о королеве.
– Да справились бы, конечно, кто ж сомневается! Только могло ведь быть всякое. Лошадь взбесилась, а всаднику худо стало от жары… Я и подумал: лучше я вас обижу, ваша светлость, чем потом локти кусать. Вы уж простите…
В рыже-зеленых глазах сотника никакого раскаяния не было, а была непоколебимая убежденность в своей правоте и опыт степного жителя. Конечно, могло ведь быть и так, он прав.
– Это не кобыла понесла, – несколько принужденно засмеялся Энтони. – Это я понес. Расскажи мне какую-нибудь степную сказку, что ли, а то умру до вечера от скуки…
И, кинув поводья, снова поехал шагом.
В то же самое время во дворце балийского герцога Марренкура смуглый сильный человек, стоя у окна, пристально вглядывался в кипящие от ветра деревья сада, словно надеялся что-то за ними увидеть. Он как раз одевался к торжественному приему. Белый мундир, алый шарф вместо пояса, шпага в украшенных самоцветами эзрийских ножнах – все было на месте. Оставалось лишь надеть орденскую цепь, и тут сердце болезненно сжалось от неясной, но жестокой тревоги и, словно отзываясь, на правом плече вспыхнул резкой болью глубокий, до самой кости, ожог. Надо же, две недели прошло, а болит, словно вчера все было. Человек подошел к окну, вгляделся в выбеленное жарой августовское небо, непроизвольно сжал кулак. Рука дрогнула, цепь качнулась, орденские знаки застучали один о другой. Он уже знал, что сегодня к восемнадцати орденам прибавится девятнадцатый.
Но почему же так тревожно? Над садом набухала грозовая туча. "Это из-за дождя, – подумал он. – Все дело в дожде…"
ДВА ГЕНЕРАЛА
Несколько ранее, в начале июня, у маркиза Шантье в последний раз собрался поредевший кружок любителей изящного. С началом лета общество постепенно разъезжалось по замкам, имениям и поместьям, а военные отправились в летние лагеря. Да и сам маркиз намеревался через несколько дней двинуться на юг, к ориньянской границе, где находилось его родовое имение.
Трогартейн располагался на длинном высоком холме. Много веков назад, еще во времена расцвета Древней Империи, тысячи рабов из года в год выравнивали пологие склоны, устраивая на них громадные, вымощенные камнем террасы. Дом Рене находился на краю такой террасы, да еще и на уступе холма, так что при открытых окнах в комнатах свободно гулял ветер с далеких полей, и даже в самый зной было прохладно – к радости собравшихся, ибо начало лета выдалось жарким.
Они уже намеревались сесть за стол, когда внизу хлопнула дверь, и, опережая мажордома, по лестнице взбежал Энтони Бейсингем, слегка загоревший, в вышитой рубашке тайского шелка, в летних штанах толстого холста и в золотистом сиянии превосходного настроения.
– Откуда ты, о дивное виденье? – речь маркиза, как и всегда в собрании "паладинов", была медлительно изысканна, но глаза не слушались хозяина, они так и просияли радостью. – Я-то думал, ты кормишь комаров и прочих злокозненных пасынков природы в своем лагере. Никогда не понимал удовольствия от такого времяпрепровождения. Каким ветром занесло тебя в столицу?
– Неблагоприятным для комаров, – залпом осушив поданный стакан вина, ответил Энтони. – Им нынче придется остаться без нас.
– Злодей! – в ужасе воздевая руки, воскликнул Шантье.
– Ты полюбил насекомых? – Бейсингем замер, не допив последнего глотка.
– Пятилетнее ориньянское – залпом! Лорд Бейсингем, я в вас разочаруюсь навсегда!
– Два стакана воды, – обернулся Энтони к слуге, – и мокрое полотенце. А потом еще вина. Это была твоя ошибка, Рене – сразу угощать меня ориньянским. Там слишком жарко, чтобы разбирать вина.
– Я смущен и полон раскаяния. И все же, откуда ты здесь?
Бейсингем, выпив не два, а три стакана воды и вытерев разгоряченное лицо, бросился в кресло, вытянул ноги в светлых коротких сапогах из тонкой, как лайка, ажурно вырезанной кожи.
– Ну вот, теперь можно и поберечь твои чувства… – он отпил крохотный глоток янтарного вина и мечтательно уставился в потолок. – М-м-м… Восхитительно. Чуть темное золото с оттенком меди.
– И только? – с легкой обидой воскликнул Шантье.
– Ах да, я не сразу заметил! Еще и с привкусом отдаленного колокольного звона ранним летним вечером. Прости, Рене! Это лагеря… Впрочем, все еще хуже – боюсь, осенью я окончательно тебя разочарую…
– Что может быть хуже лагерей?
– Все лето в походных сапогах и в обществе насекомых… других, не комаров, – маркиз выразительно поморщился, и Энтони, хоть и смотрел в потолок, краем глаза увидел эту гримасу. – Прошу прощения, Рене. Ты спросил, я ответил…
– Разве мы где-то воюем? – Шантье был достаточно посвящен в особенности армейской жизни, чтобы все правильно понять.
– Уже да! – легко вздохнул Бейсингем и засмеялся. – Я сюда прямо из дворца. Королевский указ подписан и торжественно вручен командующему кампанией, то есть мне.
– Что, балийский герцог сам не справился? – подал голос барон Девиль, который как двоюродный брат министра иностранных дел поневоле разбирался в политике.
– Увы, известный всем нам герцог Марренкур, решив отвоевать для себя серебряные рудники и угольные копи Трира, как и следовало предположить, окончательно увяз. И тогда он сделал два шага, о которых нетрудно было догадаться заранее…
…В районе предгорного Трира тугим клубком сплелись интересы четырех государств, три из которых были осколками Империи, а четвертое вообще неизвестно чем. Герцогство Балиа выгнулось громадной подковой, повторяя линию морского побережья и тщательно огибая северо-восточный отрог Аккадских гор. Восточная часть герцогства уходила от побережья в глубь континента – это как раз и был многострадальный район Трира, раз в десять – двадцать лет переходивший из рук в руки. А внутри подковы лежал горный Мойзельберг, включавший в себя почти весь Аккадский хребет с северо-восточным отрогом, предгорья и равнину на юго-западе, до реки Саны.
Мойзельберг имел крохотную армию и никогда не воевал вне своих пределов, но самый сильный монарх трижды подумал бы, прежде чем прийти с войной на эту землю. Едва чужие солдаты переступали мойзельскую границу, армия тут же уютно устраивалась на оборонительных рубежах, а пастухи и горцы превращались в герильясов, и счастье опрометчивого полководца, если ему удавалось уйти не в одиночку, а сохранив хотя бы часть армии. После того как двадцать два года назад в недрах Мойзельберга было полностью уничтожено восьмитысячное ольвийское войско, на землях горного королевства царил мир.
Со стороны континента балийская подкова граничила с Ольвией, вечной соперницей герцогства в борьбе за трирский уголь и серебро – ей и принадлежали сейчас злополучные рудники. Ну, и Трогармарку имевшему со спорным районом небольшую общую границу, тоже не очень нравилось платить рыночную цену за серебро и уголь, это само собой…
Войну начало Балиа. Армия у герцогства была большая и хорошо вооруженная, но рыхлая и неподготовленная, а путных военачальников у этих торгашей и вовсе никогда не бывало. Иногда балийцам удавалось навалиться и взять числом, (как говорили трогарские генералы, "мясом завалить"), иногда не удавалось. В этот раз не удалось, да так основательно, что война с ольвийской стороны подковы перешла на прибрежную ее сторону и приближалась к самой Балиа, одноименной столице герцогства. Непредсказуемые правители Мойзельберга, никогда не пропускавшие через свою территорию балийскую армию, почему-то позволили пройти ольвийцам, те обрушились на незащищенные внутренние области герцогства, и, пока армия добиралась обратно по краю подковы, методично превращали города и деревни в пытающие руины – чтобы впредь лезть неповадно было! Вернувшаяся, наконец, армия прижала противника к предгорьям, но и только: для победы ни сил, ни умения у них не было. Ольвийцы со всеми удобствами сидели в обороне, грабили местное население, охотились и горя не знали. Балийский герцог оказался в глухом тупике.
…Барон Девиль, осведомленный в этой истории более прочих – не считая, конечно, Энтони – кивнул с легкой усмешкой:
– О первом шаге, действительно, догадаться нетрудно – он позвал на помощь вас.
– Ну, разумеется. Только это не первый шаг, а второй. Но он действительно подрядил нас, в обмен на кусок призового пирога. Трогармарк получит часть рудников Трира, беспошлинное судоходство по рекам и, насколько мне известно, двух чистокровных жеребцов-производителей для королевских конюшен.
– Я одного не понимаю, – в голосе Крокуса слышалось искреннее удивление, – разве ты сам не справишься?
– Уберите его отсюда, – поморщился Энтони, – от его шуток разит казармой. Мне и так предстоит провести лето в обществе солдат, не надо начинать сейчас.
Длинное породистое лицо барона даже не дрогнуло, лишь уголки губ чуть искривились от сдерживаемого смеха. Нехитрая ловушка сработала.
– Не предполагал, что ты так пошло меня поймешь. Впрочем, что взять с кавалериста… Я-то имел в виду твоего компаньона.
– А, так ты уже знаешь? – Энтони лень было продолжать пикировку. Слишком уж жарко, и слишком хорошо ему было в любимом кресле в малой гостиной маркиза.
– Этим и должно было кончиться. Хороших военачальников у них нет, а драка будет нешуточная. Вот я и удивился: зачем он нужен, почему бы не поручить кампанию тебе…
– Насколько я понял, сначала они хотели справиться сами. Затем решили пригласить командующего со стороны, но обойтись без союзников. А потом все же и про нас вспомнили. Возможно, их кто-то надоумил, тот же командующий, например. Полководец – это, конечно, хорошо, но неплохо бы обзавестись и приличной армией. Даже если за это придется делиться…
– Я одного не пойму, – все так же медлительно произнес Шантье. – Ты доволен или раздосадован?
– Конечно, доволен! – снова засмеялся Бейсингем. – Рене, летние лагеря – это так скучно…
Энтони пробыл у Шантье до вечера и теперь ехал по холодку, время от времени прикладываясь к прихваченной на дорогу бутылке. В ней оказалось альтоне, неведомыми путями попавшее на "золотой" стол. Пить красное сухое после такого количества золотого выдержанного не стоило бы, но что поделать, в конце концов, это Рене оплошал, выставив его. А вот голова завтра будет как большой дубовый сундук – у него, у Бейсингема. Энтони решил, что непременно напишет об этом Шантье, пусть тому будет стыдно. Хорошо полковнику Флику – этому дуболому и катапульта нипочем. Катапультой в армии называли водку, в равных долях смешанную с пивом. На Энтони это мрачное пойло производило как раз такое действие – словно тебе по голове из осадного орудия врезали. А Флик ее кружками дует…
Запрокинув голову и едва не свалившись при этом с лошади, он вытряхнул в рот последние капли и бросил бутылку в траву, задев ногу Марион. Кобыла в ответ недовольно фыркнула, куснула его за колено и продолжила обрывать листья с куста, в который они почему-то уткнулись. Энтони пихнул ее в бок, поворачивая на дорогу, еще раз получил зубами по колену – укусить она не успела – и пошел на мировую, погладив теплую шею. Марион не терпела, когда хозяин бывал пьян, – по-своему, по-женски она права…