Он пробовал попытать счастья в богатых кварталах города, но оттуда его быстро выгнали ребята посерьезней базарного вымогателя. Даже доступ к мусорным ямам в богатых кварталах и тот продавался. Нет, добывать пропитание в этом городе нужно было круглосуточно, чтобы не умереть с голоду.
Вторую ночь Есеня провел в конюшне "вольного человека", рядом с тонконогим конем - добродушным, но нервным: он вздрагивал от малейшего шороха, и постоянно вскакивал на ноги, чутко прислушиваясь к звукам ночи. Но в другой раз пробраться туда не удалось - "вольные люди" гуляли всю ночь, сад был полон огня и смеющихся дамочек легкого поведения. Это был единственный сад, в решетке которого Есеня нашел дыру. Поэтому третью ночь, голодный, вымотанный и совершенно несчастный, он промыкался на ногах.
К тому времени он уже догадался, что с Полозом что-то случилось, и когда рано утром ноги занесли его на юго-запад города, где стояли домницы, окруженные мастерскими, он подумал, что надо попытать счастья. Не умирать же здесь от голода и усталости?
Рабочие возле домниц быстро указали ему, где найти управляющего.
Управляющим оказался хмурый дядька, с кустистыми бровями, сдвинутыми к переносице - словно он был недоволен тем, что кроме него в этом мире есть кто-то еще.
- Что умеешь? - спросил он Есеню.
- Молотобойцем могу быть.
Управляющий расхохотался.
- Вон молотобойцы сидят, видишь? - он показал пальцем на двух здоровых парней, ростом и комплекцией не уступающих отцу Есени, - трехпудовые крицы отжимают. Еще что можешь?
- Булат варить.
Управляющий скривился и махнул рукой.
- Я "алмазный" булат умею варить. Честно, - обиделся Есеня.
- Не смеши меня. Еще что-нибудь?
- Отжигать, закалять, отпускать. Я хорошо металл чувствую.
- У нас на то мастера есть. Ладно, есть одна работа, повезло тебе - позавчера выгнали одного лентяя. Зубилом умеешь работать?
- Конечно.
- Крицы отжатые надо делить на части. Сами кузнецы не справляются, будешь помогать. Работа начинается в семь утра, заканчивается в девять.
- Утра?
- Вечера, дубина. Два перерыва: на завтрак - в десять часов, на четверть часа, и на обед - в четыре, на полчаса. Ужинаешь сам. Спать будешь в бараке, если ночевать негде. Ведь негде?
- Негде… - вздохнул Есеня.
- За барак два медяка за ночь из жалования вычитать будут. Платят один серебряник раз в неделю, если работал хорошо. Ну, а до конца недели не дотянул - не обессудь.
Есеня прикинул - это из пятидесяти медяков четырнадцать у него вычтут только за ночлег. Ничего себе! Но он слишком сильно хотел есть, а время как раз двигалось к десяти часам, так что торговаться не имело смысла.
Мастерская показалась ему огромной. В ней стояло не меньше десятка горнов и наковален перед ними, но все кузнецы занимались одним и тем же - отжигали железо и из бесформенных четвертинок делали заготовки разной формы, каждый - своей.
Управляющий передал Есеню "мастеру", который сам ничего не делал, только ходил между наковальнями и командовал кузнецами. Мастер этот Есене сразу не понравился: уж больно напоминал вымогателя с рынка - такая же довольная толстая рожа. Есеню он поставил к верстаку, заваленному пудовыми лепешками железа - крицами. Оказалось, в сутки с домниц выходит около сорока пяти пудов чистого железа.
- Не будешь успевать - без обеда оставлю, - губы мастера расползлись в презрительной гримасе, - если замечу, что без дела сидишь, или опаздываешь с перерывов - бить буду, как собаку, понял?
- Чего ж не понять… - прошипел Есеня. Сытый голодному не товарищ… Пользуются, что людям податься больше некуда.
Стучать ручником по зубилу было проще, чем махать молотом, но Есеня еле стоял на ногах, так что за час, оставшийся до завтрака, порядком утомился. И разделить ему удалось только две крицы, правда, каждую на шесть частей.
Однако завтрак окупил все его мытарства и на время примирил с несправедливостью: ему навалили, как и всем, полную миску пшенной каши с кукурузным маслом и ломоть хлеба в четверть фунта весом. Хлеб он приберег напоследок, потому что догадался - всего сразу ему не съесть. И точно - через полчаса живот скрутило острой болью, и, к неудовольствию мастера, пришлось бегать в нужник раз пять подряд.
Потихоньку Есеня немного освоился, и начал смотреть по сторонам. Мастер, оказывается, не просто шатался по мастерской, польза от него все же имелась - он следил за кузнецами, которые ничего не понимали в том, чем занимались, или делали вид, что ничего не понимают. Их постоянно приходилось одергивать, чтоб вовремя вынимали заготовки из горна, и вскоре Есеня понял, что они нарочно держат заготовки на углях - работать мехами было легче, чем молотом. Это показалось ему нелепым и странным - разве можно так обращаться с железом? Конечно, пережог был бы заметен сразу, но из хорошего железа так легко сделать плохое, достаточно перегреть его совсем чуть-чуть!
Хлеб он съел задолго до обеда, и успел проголодаться снова. Несмотря на лязг десятка молотов, спать ему хотелось невыносимо, и держался Есеня из последних сил - лишиться обеда он боялся больше всего. Он с завидной регулярностью промахивался мимо зубила и отбил все пальцы, а количество криц нисколько не уменьшалось - с домниц приносили новые и новые. Мастер недовольно поглядывал в его сторону исподлобья, и взгляд его не обещал ничего хорошего. Когда Есеня очередной раз саданул себе молотком по пальцам, и присел от боли, выронив зубило, тот подошел, врезал Есене по затылку и коротко бросил:
- На дело смотри, а не по сторонам.
Есеня сжал губы и промолчал, хотя ответить очень хотелось. Если бы не обед… Вот после обеда он бы точно ответил…
На обед дали похлебки с маленькими кусочками мяса, миску каши пополам с брюквой, и большой кусок хлеба, который Есеня припрятал за пазуху.
Ели под навесом, на улице, и не только люди из мастерской, но и с домниц. Раздавала еду хорошенькая повариха, лет двадцати пяти - кругленькая и розовенькая. Откуда такая взялась? Женщины в Кобруче преимущественно были худыми, мосластыми. Есеня решил, что с ней нужно познакомится. Но потом, попозже.
Из-за стола вставать никто не торопился - все отдыхали до конца перерыва. Но когда поднялись с мест, мастер вдруг крикнул:
- Переплут!
Кузнец, мужчина лет тридцати, который в мастерской стоял рядом с Есеней, втянул голову в плечи.
- Зачем хлеб с собой взял? - спросил мастер.
Есеня посмотрел в потолок - оказывается, и хлеб с собой брать нельзя!
- Я - деткам, - пролепетал кузнец, - немножко, им же хочется…
- Деткам молотом махать не надо. Тебя кормят, чтоб ты до конца смены работать мог. Давай, быстро достал и съел!
Кузнец, вместо того, чтобы возмутиться, покорно вытащил из-за пазухи хлеб и начал молча жевать его на глазах у всех. Ну как батя перед благородным Мудрословом! Да точно, они тут все ущербные! Есеня стиснул зубы, не зная, жалеть ему кузнеца с голодными детьми, или презирать. По щекам кузнеца потекли слезы, и хлеб застревал у него в горле: он кашлял, давился и ел.
Примерно через час, когда мастер вышел на несколько минут, Есеня подошел к Переплуту и потихоньку протянул ему свой кусок хлеба.
- На, возьми. Только спрячь как следует.
Переплут посмотрел на Есеню, ничего не понимая, но хлеб взял и сразу спрятал поглубже за пазуху. Похоже, он так удивился, что не догадался сказать спасибо. Но потом, через минуту, сам подошел к верстаку:
- Знаешь, я прихожу, а они виснут на мне, все трое. Папка, кричат, пришел. А тут я им хлебца… - он улыбнулся, глупо и застенчиво.
Ущербные. Хоть и улыбаются, все равно ущербные! Есеня кивнул и снова начал стучать по зубилу. Рука отваливалась, и в голове звенело - он никогда в жизни столько времени не работал, и никогда в течение стольких часов не слушал звона десятка молотов. И если сначала он ждал обеда, то теперь надеялся на сон в бараке, наверное, только поэтому продолжал махать молотком.
До барака его проводил мастер и велел старосте определить Есене место. Конечно, место ему досталось не лучшее - у самой двери, и далеко от печки-времянки. Но Есеня свалился на деревянные нары тут же, не раздеваясь, накрылся куцым одеялком, и заснул. Это на следующий день он заметил, как в бараке воняет немытыми телами, и как мало тепла дают печки, и как тесно стоят нары - впритык друг к другу, в четыре ряда.
Утром кто-то толкнул его в бок:
- Эй, мы уходим. Ты спать будешь или работать пойдешь?
Есеня ничего не понял, ему казалось, что прошло всего несколько минут, и за окном было темно. Но обитатели барака - преимущественно люди молодые - давно оделись и выходили на улицу, зевая и почесываясь. Очень сильно хотелось есть и отваливалось правое плечо.
Проработав три дня, Есеня понял, почему весь город напоминает ему сонных мух, и почему никто не пожалеет голодного и бездомного, и почему виселица для них - любимое развлечение. Потому что от такой жизни можно сойти с ума или превратиться в ущербного - кому как больше нравится. Есеня жил сначала до завтрака, потом - до обеда, а потом - до отдыха в теплом бараке.
Вечером он падал на нары и засыпал, хотя большинство работников еще долго шумели - играли в кости чаще всего. Все они приехали из деревень на зиму, и все копили деньги. Есеню от них тошнило. Утром он просыпался от озноба, и с ужасом думал, что ему предстоит еще один такой же кошмарный день. Да лагерь разбойников был раем по сравнению с этим проклятым местом! Если бы не надежда рано или поздно встретить Полоза, Есеня бы, наверное, решил повеситься. И теперь по ночам ему снилось, как Полоз приходит за ним в барак, будит и ведет за собой на чистый постоялый двор, где в кружки наливают подогретое вино и кормят жареным мясом.
К зубилу он приноровился, и теперь, когда крицы кончались, мог смотреть по сторонам, пока с домниц не приносили новую. Мастер, похоже, вовсе не ожидал от него такой прыти, а Есеня всего лишь догадался, в какие места и как надо стучать. Да и силы у него прибавилось - хоть ел и не досыта, но ведь и не голодал. Нельзя сказать, чтоб успех Есени обрадовал мастера - похоже, он лишился возможности стучать ему по затылку, и сильно об этом горевал. Впрочем, освоившись, Есеня тоже начал показывать зубы, и не раз оплеуха мастера натыкалась на крепкий блок.
А когда Есеня начал смотреть по сторонам, мастеру и вовсе пришлось несладко - Есеня все время совался не в свое дело, раздавая советы кузнецам.
- Переплут! Вынимай! Ну посмотри, она же оранжевая уже! Ты че, не видишь что ли? - орал он, перекрикивая шум, - Тешата! Ну что ты по ней стучишь, она холодная, ты ж ее рушишь просто!
Мастер бесился, но возразить не мог. И кузнецов его советы злили - никому из них не было дела до того, хорошо или плохо они куют заготовки, главное, чтоб мастер не придирался. Есеня же искренне потешался над их недовольством - надо же было как-то развлекаться в этой невыносимой рутине! Мастер долго вынашивал план мести, и после обеда в субботу, когда до получения денег оставалось всего несколько часов, заловил Есеню с куском хлеба за пазухой на входе в мастерскую - Есеня хотел приберечь его на воскресное утро.
- Так, Горкуныш, быстро достал хлеб и съел.
- А я не хочу, - оскалился Есеня - давиться хлебом на глазах у всех, как это делал Переплут, он не собирался.
- А я сказал - быстро! Достал и съел!
Есеня вынул кусок из-за пазухи и швырнул его на верстак:
- Подавись своим хлебом.
- Ах ты козявка желторотая! Ты как со мной разговариваешь?
- Так же как ты - со мной!
- Сейчас я тебя научу, как надо со мной разговаривать, - мастер выдернул из-за пояса толстую веревку, которая служила ему вместо плетки, и наотмашь хлестнул Есеню по лицу. Но не тут-то было - Есеня вмиг припомнил Полоза и лихача в трех шубах с кнутом. Если Полоз может, то почему бы не попробовать самому? Он выставил руку вперед: веревка обвилась вокруг руки, обожгла запястье и содрала кожу, но Есеня крепко зажал ее в кулак и с силой рванул к себе. Мастер не ждал ничего подобного, да от кого - от мальчишки! Веревка оказалась в руках у Есени, и четыре дня затрещин, придирок и издевательств над кузнецами, потребовали немедленного отмщения. Он успел хлестнуть мастера раза четыре, и тот мог только прикрывать голову руками с криком: "Держите его". Кузнецы не торопились помогать мастеру, но и ослушаться не посмели - веревку у Есени нехотя отобрали, а потом задрали рубаху, и мастер располосовал ему спину от всей души. Есеня прокусил губу, но не порадовал мастера даже стоном, убеждая себя в том, что батька, бывало, бил больней.
- Вон из мастерской! - рявкнул мастер, опустив веревку, - что б я тебя здесь больше не видел!
- С радостью, - ответил Есеня сквозь зубы и сел. Надо только набраться сил и встать на ноги: ему это было не впервой. Он одернул рубаху и поднялся. Кузнецы смотрели на него равнодушно, и, похоже, радовались тому, что затянулся перерыв на обед. Ущербные. Все как один. Есеня забрал фуфайку и платок, изобразил на лице усмешку и махнул им рукой.
- Счастливо оставаться, ребята!
Никто не сказал ему ни слова, его даже не проводили взглядом, расходясь по рабочим местам. Есеня прошел мимо домниц, помахав рукой круглой поварихе, собирающей посуду, проскользнул за ворота и только тут почувствовал обиду, жгучую, как ссадины на спине. Ни медяка ведь не заплатили! И если бы потребовал - погнали бы взашей. И недоработал-то всего ничего.
Надевать фуфайку было больно, но поднимался ветер и с неба потихоньку сыпал снежок. Есеня прислонился к забору, пережидая, пока боль слегка утихнет, а потом медленно пошел вперед, поводя ободранными плечами.
До темноты оставалось немного времени. А с другой стороны - гори оно синим пламенем, это зубило! Лучше шляться по улицам, чем весь день стучать молотком. Сам виноват - продался за миску каши. Четыре дня молчал, и на тебе!
Ничего, можно и тут что-нибудь придумать! Снова пришла в голову мысль продать сапоги. Между прочим, шесть недель в мастерской работать за такие деньги. Но Есеня только скрипнул зубами: как без сапог идти в Урдию? Что ему скажет Полоз? Шапку потерял, а ведь шапка - память о Забое, да еще и сапоги продать? Нет, надо выкручиваться как-нибудь без этого.
Две ночи Есеня ночевал в конюшне, рядом с тонконогим конем. Конь к нему привык, и не так дрожал и нервничал, как в первый раз. Он чем-то напоминал Серка, только Серко был круглобоким и мохноногим, но тоже добрым и охочим до ласки.
Дома даже в конюшне спать и то было бы лучше… Серко толстый и теплый, ляжет на бок и валяется до самого утра. И сено там лежит. А здесь непонятно, где они прячут сено. Кормушка пустая. Неужели, кормят лошадок только овсом? Эх, горсточку овса бы сейчас сжевать!
В первую ночь Есеня еще держался, потому что был худо-бедно сыт. А на вторую, когда за весь день съел только кочерыжку от капусты, брошенную кем-то мимо сточной канавы, не выдержал - расплакался на шее у тонконогого коня. Конь его жалел - лошади вообще звери к чужому горю чувствительные, не то что ущербные кузнецы из мастерской или жадные тетки с базара. Есеня плакал тихо, чтоб никто его не услышал. И от голода, и оттого, что спина саднит и ноет гораздо сильней, чем накануне, и от холода, и оттого, что если его здесь поймают, то в лучшем случае изобьют до полусмерти, а в худшем - отдадут страже. И все это коротко выражалось двумя словами: хочу домой.
Конь терся мягкими губами об его мокрые щеки, словно хотел вытереть слезы, и тихо ржал.
- Что, коник? Тебе меня жалко? Тебя вот овсом кормят… А меня? - шептал Есеня, - домой хочу, слышишь? К мамке, к батьке хочу. Батька, если и вздует, все равно пожрать даст. Хорошо тебе, лошадь…
Конь вдруг подтолкнул его легонько в грудь, Есеня пошатнулся, отступил на шаг и уперся спиной в кормушку.
- Чего толкаешься? Есть хочешь? Так у меня нету ничего. Тебе, небось, полную кормушку насыпают.
Есеня оглянулся с сожалением и тут увидел на дне кормушки что-то светлое. Он с удивлением сунул туда руку и нащупал целую горку острых, продолговатых зерен! Овес!
- Коник… - прошептал он, - это ты мне оставил? Какой же ты… люди жадничают, а ты…
Рано утром Есеня начал кашлять, и поскорей выбрался из конюшни, пока его никто не услышал. Карман фуфайки был набит овсом, и это немного обнадеживало.
На улице подвывал ветер и шел снег, пролетая мимо красивых застекленных фонарей, залепляя лицо и набиваясь за шиворот. Спина болела - ссадины воспалились и приклеились к рубахе, да еще и кашель не давал покоя. Есеня совершенно не знал, куда теперь идти. Найти Полоза он не надеялся, добывать еду при полном кармане овса особого смысла не имело. Единственное - очень хотелось снова встретить молочницу, и чтоб у ее тележки снова отвалилось колесо…
Пошатавшись по улицам до рассвета, молочницу он действительно встретил, но тележка ее, как назло, оказалась крепкой. Есеня часа полтора ходил за ней следом, а потом не выдержал и подошел.
- Тетенька… Вам не надо помочь? - спросил он хрипло.
Молочница сначала шарахнулась от него, но потом смягчилась.
- Да чем же ты помочь-то собираешься? Молоко я распродала, бидон пустой.
- Ну, а по дому там… Снег убрать, или дрова наколоть?
- Да что ты, мальчик! У нас на то есть работники. И снег сгребать, и сена принести, и в коровниках прибрать. Управляющий никого больше не пустит…
Вот как… И там - управляющий. Есеня кивнул и поплелся прочь. В Олехове над молочницами управляющих не было, может, поэтому и молоко покупали все, а не только "вольные люди".
Он сходил на базар, и, как ни странно, снова увидел стайку мальчишек во главе с их вымогателем. И этот - управляющий! Драться не хотелось, и Есеня потихоньку ушел.
Он походил под окнами городской тюрьмы, стоящей напротив дома городских старшин, всматриваясь в ее узкие, как бойницы, окна. Интересно, Полоз там или его убили? Или отправили в Олехов? Думать так не хотелось, и Есеня выбросил эти мысли из головы.
На улице с домами сплошной стеной он засмотрелся в окно кабака для богатых. Шел снег, а на каждом столике внутри в прозрачных кувшинчиках стояли живые цветы. Где они их взяли? Привезли из жарких стран, где всегда лето? Но ведь цветы завяли бы по дороге… Но тогда можно было бы везти их вместе с землей, в теплом ящике. Чтоб они не вяли. А впрочем, зачем такие сложности? В теплом ящике они могли бы простоять и здесь, с самого лета.
Рассуждая об устройстве теплых ящиков для цветов, в стекле он увидел свое отражение и едва не отпрянул назад: глаза глубоко провалились, словно кто-то наставил ему синяков, отросла щетина, свалявшиеся волосы выбивались из-под смешного платка. Скулы резко выступили над запавшими, худыми щеками, губы обветрились и выделялись на лице красным, размазанным пятном. Да, неудивительно, что молочница от него шарахнулась.