В начале второго часа к борту парохода пристала разгонная лайба – паровой катер, доставивший на судно лоцмана в компании с таможенным инспектором и представителем Всеобщей компании Суэцкого канала. После очень непродолжительного общения с Политковским и ознакомления с коносаментами, представитель компании резво перебрался на катер. А таможенный инспектор буквально за десяток минут, чуть не рысью, пробежался по верхнему трюму, оба нижних вниманием не удостоил и, даже не заикнувшись о возможной мзде, сбежал с "Одиссея", поминутно утирая нервный пот и бурча под нос проклятия своей службе. Как только инспектор коснулся палубы, разгонный катер шустро сдал назад и, возмущенно выплевывая облака черного дыма из закопченной трубы, резво побежал к пристани.
Лоцман, проводив удаляющийся катер унылым взглядом, понуро поплелся в ходовую рубку, судорожно отхлебывая из плоской фляжки. За то время, пока он преодолевал расстояние от кабестана до трапа, ведущего наверх, настроение его несколько поправилось. По крайней мере, комингс рубки он перешагнул уже с кривоватой, но улыбкой, правда, более присущей гладиатору, отправляющемуся на арену к десятку львов, чем морскому волку, пропахшему солью и ромом.
Представившись капитану и вахтенному штурману на сносном французском, лоцман плюхнулся в принесенное специально для него плетеное кресло, сунул в рот трубку с изрядно закопченным чубуком, однако, достав огниво, почему-то передумал и, горестно вздохнув, начал отдавать распоряжения по следованию на стоянку.
Как только "Одиссей" закончил маневр и стал на якорь на своем месте, к вящей радости экипажа, находившемся с подветренной от порта стороны, лоцман, выяснив дату и время отхода парохода, запросил шлюпку и, не желая задерживаться на борту, сдержанно попрощался и ссыпался со штормтрапа.
– Все яду смертельного принимаете, Всеслав Романович? – насмешливо бросил Кочетков, поднимаясь по трапу. – Мало того, что свой организм губите, так еще и старпому нервы терзаете. Он, бедный, как вас с горящей папиросой видит, аж с лица спадает.
– Что ж тут поделаешь, Владимир Станиславович, – улыбнулся Арсенин, выпустив несколько табачных колец, – ежели наш любезный мсье Политковский – человек тонкой душевной организации. Мы, русские, заветами Салтыкова-Щедрина живем, который, помнится, говаривал, что суровость российских законов несколько смягчается их поголовным неисполнением. Так что такое деликатное дело, как перевозка динамита, куда как безопаснее доверить поляку – у него отношение к законопослушию совершенно иное… Не считая иные положительные моменты: матросики теперь только на баке курят, даже машинная команда. Даже я, на его старания глядючи, иной раз переживаю, что он и меня на бак курить выгонит, уж больно ему наш груз не по душе. Хотя нельзя не заметить, что благодаря взрывчатке в трюмах нас всюду в первую голову обслуживают. Вот и здесь и стоянка отдельная, и лоцман вне очереди, и снабдят всем необходимым в ближайшие сроки, лишь бы поскорее сплавить.
– День добжий, шановны паны! – Из глубины ходовой рубки послышался веселый голос Политковского. – Вы тут видами наслаждаетесь или косточки мои обмываете?
– И вам доброе утро, Викентий Павлович! – При виде старпома Арсенин потушил папиросу. – Большей частью мы о преимуществах, кои нам груз дает, говорили. Хотя и вас добрым словом помянуть не забыли. Может, вы и правы, что курить бросать надо, да никак не выходит. Ночью да в шторм только табачок и спасает. А уж если еще и бокальчик коньячку да с папироской… м-м-м… Хотя, как только окончательно бросить надумаю, по проторенной вами тропке пойду. Сдается мне, что лучший способ проститься с курением – возить от фрахта к фрахту одни только динамиты.
– Вы, Всеслав Романович, можете сколь угодно иронизировать над моим нежеланием взлететь на воздух оттого, что какой-нибудь олух папиросы в неположенном месте курить вздумает… – с вызовом начал свою тираду старпом, но взглянув на капитана, все еще удерживающего в руке потушенную папиросу, осекся на полуслове. Сменив тон на более ровный, он продолжил:
– Ей-же-ей, если бы какой-нибудь умник придумал менее опасную для транспортировки взрывчатку, я ему если не памятник поставил, то в коньяке, его, благодетеля, утопил точно!
– Что ж вы кровожадный-то такой, Викентий Павлович! – расхохотался Арсенин. – Благодетеля – и утопил! Прознает ученый люд про такую вот благодарность, вовек вам новшеств не дождаться! Право слово, ваши опасения все же напрасны! Ну, взорвался "Европеец" в Аспинвальском порту, и что с того? Это ж когда было? Дай бог памяти, в шестьдесят шестом! Да и не динамит они везли, а нитроглицерин. Вот ежели б и мы эту адскую водицу перевозили, тогда б и я с вами за компанию переживал, вот ей-богу!
– И все же я считаю, что нынешний наш фрахт чересчур опасен, – упрямо буркнул Политковский. – И что по возвращении в родные пенаты надо бы с нанимателя дополнительную сумму истребовать. Так сказать: "За испуг!"
– Да будет вам спорить, господа! – Кочетков, вступив в разговор, примиряюще развел руки. – Вполне возможно, что в скором времени наш мир познакомится с новой взрывчаткой, о которой так мечтает Викентий Павлович!
Заметив вопросительный взгляд старпома, он пояснил:
– Если помните, в шестьдесят третьем у нелюбимого вами Нобеля завод по производству нитроглицерина в Геленборге взорвался…
– Уж лучше бы он сам вместо того завода взорвался… – непримиримо проворчал Политковский, невольно прерывая собеседника. Осознав свой просчет, он вновь осекся и, виновато склонив голову перед Кочетковым, попросил его продолжить рассказ.
– Так вот, – Кочетков ответным кивком принял извинения. – В том самом году немецкий химик Йозеф Вильбрандт, изучавший свойства толуола, обработал его азотной кислотой. И хотя способность нового вещества взрываться не вызывала сомнений, на данное изобретение никто не обратил внимания. Однако ж не далее как полгода назад Генрих Каст, да-да, тот самый химик из Германии и специалист в области взрывчаток, занялся исследованиями именно тринитротолуола. И у меня есть все основания полагать, что вскоре сумрачный тевтонский гений явит миру новое ужасное оружие.
– Да разве ж от этих немцев чего доброго дождешься, – недоверчиво пожал плечами Политковский, пристально вглядываясь в копошение на верхней палубе, где череда матросов принимала мешки с углем с баржи. После недолгого наблюдения он, заметив что-то, на его взгляд, неладное, перегнулся через поручень и прислушался к происходящему внизу.
– Хоменко! Три якоря тебе в глотку! Ты какого черта мешки на палубу кидаешь! Ты же не Черная Маска и не в цирке! Их не кидать, их класть надо! Ак-ку-ра-тно! Нежно, как ты зазнобу укладываешь! Ты теперь у меня эту палубу от угольной пыли языком вылизывать будешь! – орал возмущенный боцман.
– Пся крев! – повернувшись к собеседникам, возмутился старпом. – Ну опытный же матрос, не первоходок, а такой дурью мается! Вот всыплет ему боцман по первое число, а я еще и без берега оставлю, будет знать, как барствовать! Кстати, об увольнениях. Всеслав Романович! Я тут список набросал, вы его гляньте, может, какие пожелания будут.
Арсенин взял протянутый ему старпомом лист, пробежался по нему взглядом и удивленно приподнял брови, зацепившись за одну из фамилий:
– Я смотрю, вы и Троцкого на берег отпустить решили? А ведь, помнится, все списать его порывались. Если не секрет, чем он ваше расположение заслужить умудрился?
– Да как вы его из машинной команды на камбуз перевели, так он себя только с хорошей стороны и показывает. Я, признаться, поначалу от него какой-нибудь выходки и там ожидал, чего-нибудь вроде соли в чай вместо сахара или чего похуже, ан нет! Кок на него не нахвалится, мало того, что расторопный парень, говорит, так еще и пару рецептов новых подсказал… Уж на что его Артемий свет Кузьмич поначалу невзлюбил, так и тот в его сторону если и ворчит, то редко и только по делу.
– Никак наш боцман любителем гастрономии заделался? – ехидно хмыкнул Арсенин. – Так сказать, проникся высоким искусством кулинарии?
– Проникся. Искусством. Но не кулинарии. – Политковский, выдерживая достойную иных театральных подмостков паузу, озорно блеснул глазами. – Вы не поверите, господа! Намедни, после второй склянки, выхожу на верхнюю палубу и слышу, как с бака "Гори, гори моя звезда…" доносится, да так чисто и красиво… Я, естественно, прямиком на бак, а там от матросов не протолкнуться. Но все, дыханье затая, тишком сидят, а Троцкий со всевозможной аффектацией романсы выводит, да так, что даже Ховрин слезу украдкой смахивает. Чего скрывать, я и сам заслушался. Настоящий русский соловей – вылитый Саша Давыдов! Мне в Москве на его представлении в опереточном театре довелось побывать, так слово чести даю – Троцкий ничуть не хуже!
– Саша Давыдов – русский соловей, говорите? – вопросительно шевельнул бровью Кочетков. – Как же, как же, припоминаю такого. Только, любезный Викентий Павлович, абсолютной точности ради замечу, что соловей он отнюдь не русский и даже не цыганский. Это ежели по национальности судить. Да будет вам известно, что Давыдов – это только сценическое имя, псевдоним, а на самом деле эта звезда русского романса является армянином, и звать его по рождению Арсен Давидович Карапетян, родом из Вагаршапате.
– Матка боска Ченстоховска! – вспылил Политковский со всей присущей польскому шляхтичу горячностью. – Я бы попросил не порочить славу нашего русского искусства! Ежели человек с таким чувством способен русские романсы петь, к чему к нему в родословную-то заглядывать? Или, по вашему мнению, мне как поляку тоже русские пословицы произносить заказано?
– Прошу меня простить, господа, – неожиданно серьезно заметил Кочетков. – Викентий Павлович, по сути, совершенно прав. Меня же извиняет только то, что все мною сказанное вовсе не от особого отношения к искусству, а от склада ума, который многие люди называют энциклопедическим. Еще раз прошу прощения, Викентий Павлович, что дал повод превратно меня понять…
– Полноте, Викентий Павлович, успокойтесь! – Арсенин примиряюще положил руку на плечо старпома. – Не стоит так волноваться из-за пустяков. Давайте лучше к делам вернемся. Вы говорите, Троцкий себя с хорошей стороны показать успел?
Политковский, подтверждая слова капитана, молча кивнул и перевел дух.
– Однако не ожидал! – удивленно и в то же время с некоторым сомнением качнул головой Арсенин. – Ну, коли так, пусть по-вашему будет и он на берегу отдохнет. Кстати, если не секрет, а где его друг Туташхиа? Что-то я его имени в списке не вижу…
– Никаких секретов, Всеслав Романович, – пожал плечами старпом. – Он в дежурной вахте остался, его черед нынче. Как в следующий раз на бункеровку остановимся, так и он на берег пойдет, в Джибути, к примеру. Будет пальмовое вино с кахетинским сравнивать, а чернокожих красавиц с картлийскими…
– Всеслав Романович, а вам в Нью-Йорке бывать не случалось? – как бы невпопад спросил Кочетков. – Знаете ли вы, что статуя Свободы, которая на островке Бедлоу при входе в гавань красуется, первоначально для Порт-Саида предназначалась? И лишь скудность государственной казны отвратила хедива египетского от этого намеренья? О! Поглядите-ка, – Кочетков указал на приближающийся к "Одиссею" ялик. – Андрей Петрович к нам в гости! Скучает по соплеменникам, обычное дело. Я вас познакомлю, милейший юноша.
Секретарь русского консульства в Порт-Саиде и уполномоченный Императорского Православного Палестинского Общества Андрей Петрович Пчелинцев действительно оказался очень молод и очень вежлив.
– Как обстановка в городе? – спросил его Арсенин сразу же после знакомства. – Это я к тому, можно ли моряков на берег отпустить?
– Все как обычно, Всеслав Романович! – ответил Пчелинцев серьезно. – В городе спокойно, местные жители чтят не флаги, а единственно лишь златого тельца, ну а с болезнями все спокойно – летом была вспышка чумы в Александрии, но у нас, слава богу, не единого заболевшего.
– Вот и славно, – улыбнулся капитан. – Пусть команда отдохнет, истосковались люди по берегу. А если русскому матросу официально не дать пар выпустить, он по простоте душевной такое отчебучить может, что только держись…
Вечер того же дня. Набережная гавани Порт-Саида
– И вот шо я ишо вам скажу напоследок, селедки тухлые, – прорычал боцман, глядя на две короткие шеренги матросов "Одиссея", сдержанно перешептывающихся и пересмеивающихся в ожидании волшебного слова "Свободны!" – Викентий Палыч вам свое напутственное слово перед сходом на берег сказал, а я добавлю и, если надобно будет – прям в рыло! До исподнего не пропиваться! А то знаю я вас, оглоедов, щас же по кабакам пойдете…
– А сам-то ты, Артемий Кузьмич, куды направишси? – прервал ворчание боцмана озорной выкрик из второй шеренги. – Ой, не в кабак ли?
– А ен в енту, как яе, в дисгармонь, да нет, в фи-лармонью, мать яе яти, пойдеть, – поддержал кто-то вопрошавшего. – Или в оту, шоб ей пусто было, в бябляотеку! Во!
Дружный хохот из трех десятков глоток, заглушивший продолжение речи двух весельчаков, смолк так же мгновенно, как и возник, когда боцман обвел строй мрачным взглядом.
– Филька! Энто ты никак сумничать решил? – Ховрин безошибочно ткнул прокуренным пальцем в сторону насмешника. – Так вот шо я тебе скажу, паря! Даже если, упаси Хосспыдя, сам архангел Гавриил спустится к тебе из своей душегубки и скажет: "Седни последний день и ты, матрос, пей-гуляй, как твоя душа пожелает!", а ты, шанглот на мудах, все свое добро в кабаке спустишь, я тя даже в чистилище найду и так твою рожу паскудную отрихтую, шо мы потом твою бошку сильно вумную заместо кнехта пользовать будем!
– Да ты не серчай, Артемий Кузьмич, – раздался испуганный голос. – Я ж не со зла, я так, обчество повеселить…
– Тож мне, обчественный старатель нашелся, – буркнул боцман чуть более благодушным тоном. – Так вот, обчество! Один раз скажу – больше повторять не буду! Форменки да сапоги не пропивать! В остальном – как знаете, не дети малые, чай… И вот ишо шо! В драки не встревать! – довольно ухмыльнулся боцман, глядя на оторопевших матросов.
– Эта че, мне в моську кулаком сувать будут, а я, как в Писании сказано, стой, молчи да другу щеку подставляй?! – озвучил Филька повисший в воздухе общий вопрос.
– Эта шоб если кто в морду тебе сунет, шоб потом ты на ногах остался, а не обидчик твой. – Ховрин звучно впечатал кулак в ладонь, внося успокаивающие коррективы. – Шоб потом и ен, и дружки яво внукам своим заповедали, шо неча трогать расейского матроса! А теперича, коли все поняли… Свободны!
Услышав долгожданную команду, строй моментально рассыпался на несколько стаек. То тут, то там звучали шлепки ладонями по плечам, раскатистый смех и зычные голоса, вносившие свои предложения о проведении свободного времени. Впрочем, весь нехитрый репертуар сводился к перечислению достоинств и недостатков портовых кабаков и борделей.
Не зная, как распорядиться выпавшей на сегодняшнюю ночь свободой, Троцкий молча стоял чуть в отдалении от общей толпы и наблюдал, как группы матросов, одна за другой, растворяются в вечернем портовом сумраке.
– Лева! И шо ты застыл, как дюк Ришелье перед своим же памятником? – звучно хлопнул его по плечу Корено. – Если у тебя есть мыслей за артистов и их представление, так я тебе без второго слова расстрою. Цирк Бенелли таки остался до Одессы и не имеет себе изжоги за гастроли! Таки здесь никто, кроме как мы, не мыслей за наш досуг. Так шо снимайся с якоря и следуй за мной в кильватере. Сеня отсемафорил, шо тут за углом есть одна приличная кантина, и мы тудой себе пригласили. Еще тудой себе пригласили Сеня, Василий и Петро.
Понятие "за углом" в данном случае оказалось почти буквальным – через десять минут ходьбы по переулкам, похожим один на другой, словно китайцы в глазах белого человека, компания подошла к одноэтажному каменному домику с фасадом, украшенным потрескавшейся деревянной вывеской, размалеванной в цвет итальянского флага.
Внутри кантину переполняли люди в коротких белых рубахах с отложными воротниками, повязанными широкими синими шейными галстуками, по-видимому, матросы с итальянского крейсера, пришедшего в порт накануне. С трудом найдя свободное место за узким квадратным столом, притулившимся к стене около входа, русские матросы прождали местный аналог полового почти четверть часа и уже собрались уйти, как к столику подбежал запыхавшийся мальчишка в залитом чем-то липким фартуке.
Спустя еще какое-то время, когда моряки, глядя на окружающее их чужое веселье, уже начали звереть от долго ожидания, тот же мальчишка с грохотом опустил на стол пару бутылок с граппой и стопку оловянных стаканчиков. Осознавая, что если заказать что-нибудь из еды, то будет отменный шанс в ожидании оной загнуться от голода, Корено сунул мальчишке несколько серебряных лир и отпустил его с богом.
Василек, парень с лицом украинского парубка и сложением циркового атлета, какому позавидовал бы и гоголевский Вакула, двумя пальцами раскрошил в мелкую крошку сургучные печати, закупоривавшие бутылки, и, угрюмо поглядывая на итальянских моряков, разлил водку по стаканам.
– Слышь, Никола, а можа, повыкидывем отсель эту шоблу, тогда хоть поедим нормально, а? – Семен Котов по прозвищу Сеня-волнолом с точностью хорошего дальномера одним взглядом измерил расстояние от своего кулака до челюсти ближайшего к нему итальянца. – А то пока они здеся гулеванить будут, мы какой-никакой еды вовек не дождемся.
Услышав Сенькины слова, Петро Ракитин, внешне маленький и щуплый, но в драке опасный, как гремучая змея, привстал из-за стола, взвешивая в своей руке табурет, а Василек, закинув единым махом содержимое стакана в глотку, азартно крякнул и смачно хрустнул пальцами, разминая кулаки.
– Шо я имею вам за это сказать, мой юный друг, – хмуро буркнул Корено, небрежно прихлебывая крепкую водку, словно лимонад жарким днем в парке. – Мне эти макаронники дороги не больше, чем ухарю цынтовка, но Кузьмич просил за такой мордобой, так шоб как мы шведу под Полтавой дали, а тут собралось столько босяков, шо, боюсь, в роли шведа окажемся мы.
– Так, может, ну ее к черту, эту кантину? – тоскливо протянул Троцкий, втайне надеявшийся, что вечер пройдет мирно. – Не одна же она на весь Порт-Саид, другую найдем?
– Не могу сказать, шо люблю эту идею как Айос-Димитриос, – проворчал Корено, допивая водку. – Но тут мы высохнем, как бычки на пляже, раньше, чем дождемся подмоги этим бутылкам, не говоря уже за покушать. И это притом, шо питья и осталось-то на пару глотков. Так шо допиваем эти капли и ложимся на новый курс.
Выхлебав свою порцию одним глотком, Коля смял в кулаке оловянный стаканчик, словно бумажную салфетку, и направился к выходу.