Потом они куда-то отвалили, не видно эту троицу стало, может, лениво думал Берит, они ждут, пока стемнеет, или почуяли, что он их заметил, и из осторожности решили не связываться с тем, кто их не испугался, а остается на месте. Всякое в городе бывает, по-разному получается, заранее не скажешь.
Потом последний свет в небе угас окончательно, и стало темно, лишь факелы перед воротами храма-крепости Метли стражники запалили и ушли внутрь, бродить себе по стенам да в кости играть по маленькой, коротая ночь. Вот тогда-то на Берита и накатило. Он вдруг понял, что может проникать своим сознанием в этот храм, может видеть переходы, где тускловато горели слабые, внутренние факелы, может видеть служителей, усевшихся за свой скудноватый ужин, может видеть подземные переходы и даже стражников, совершающих медленные обходы.
Иногда он даже слышал, как они топают по плитам переходов грубыми солдатскими сапогами и как звякают оружием. А вот что они при этом говорили, он не слышал – такая странность с его слухом приключилась. Как, почему, откуда у него была эта особенность – оставаясь в стороне видеть почти все, что происходило в домах и даже, как в данном случае, в храме, окруженном тяжелой и мощной стеной, почти наверняка защищенной магией и молитвами многих и многих людей, которые к этой самой Метле Святой обращались за помощью? – этого он осознавать уже давно не пытался. Это был его талант, дар или проклятье, из-за которого он и стал вором. Талант, который требовал, чтобы он его применял, использовал, едва ли не развивал, который не мог оставаться неиспользованным, неприменяемым, талант, которому Гиена и сам был не рад, но который составлял его особенность, делал его отличным от всех других людей на свете.
Он сосредоточился, хотя и так сидел, утонув в храме Метли, как в небольшом болоте, из которого можно и не выбраться вовсе… постарался и понял, как может проникнуть глубже обычных подземелий храма, потом еще немного дальше… И вот у него уже получилось едва ли не зрительно представить себе коридор, ведущий к хранилищу, с мокрыми от вечной сырости стенами, он разобрал и ступени, такие низкие и щербатые, неверные и истертые, что на них можно ногу сломать, а потом и дверь, которая закрывала доступ в главную камеру. Дверь он изучил внимательно, замок был несложный, такие он и в юности открывал за пару тычков, но что-то было не так… Как ни странно, ему мешала темнота, царящая там, в подземелье, ему бы немного света, хоть от далекого факела, вот тогда бы он…
– Хорошо расселся? – раздался голос.
Берит с трудом выдернул себя из храма, оторвался от исследования запора сокровищницы и попытался вернуться в нормальное состояние. Оказалось, к нему подвалили громилы, один уже уселся рядышком на корточки, привалившись к стене дома, зафиксировал левую руку, это был говорливый коротышка. Второй, длинный пастух, просто наступил ему деревянным башмаком в невероятно вонючих обмотках на правую ладонь. Третий стоял перед ним, поигрывая каким-то тесаком, больше смахивающим на мясницкий нож для разделки туш. И поигрывал-то он им не слишком умело, так, просто перекладывал из ладони в ладонь… Дураки они были, как есть дураки. Если уж решили его порезать, то следовало сразу бить, ногой ли, коленом, или всем сразу навалиться, пока он был еще там, в храме Метли. А теперь… все изменилось, он уже был тут, в своем теле. Берит попробовал вернуть глазам способность видеть, к счастью, темнота в подземных коридорах храма этому немало сейчас способствовала.
– Выкладывай-ка, городской, чего там у тебя заимелось, – просипел третий, тролльей закваски, с тесаком. – И не вздумай сказать, что ничего нет, мы голодны…
Договорить он не успел и стоял далеко, чтобы сразу вмешаться в драку. Берит еще раздумывал, очень уж соблазнительно было освободить именно правую руку, чтобы потом… Но обмотки у пастуха были слишком вонючие, поэтому он сделал иначе. Резко наклонился влево, к коротышке, и куснул его за нос – за самую выдающуюся часть морды. Кровь брызнула на язык и на губы как соленая и неприятная на вкус гадость, но Берит был к этому готов и заранее сказал себе, что это будет ненамного хуже того, что иной раз готовит ему Гонория.
Коротышка с невнятным, но мучительным мычанием отдернулся и покатился по земле, зажимая лицо, пробуя не захлебнуться в собственной крови. А в зубах Берита остался кончик его носа, тоже вонючий, не уступающий обмоткам длинноногого пастуха. Берит выплюнул его и освободившейся левой быстро ударил раскрытой ладонью – чтобы ненароком не промахнуться в темноте – пастуха в колено сбоку. От этого удара в колене что-то затрещало. Попутно он выдернул ладонь, отдавленную деревянным башмаком, но все же не сломанную, и стал почти свободен. Почти… В том смысле, что он-то сидел у стенки, а третий, с тесаком, стоял над ним.
Но этот недотролль промедлил, не ожидал сопротивления, был настроен поглумиться, как многие из деревенских дурней любят, вместо того чтобы действовать, бить и не давать Бериту подняться… И его промедление оказалось довольно долгим… Гиена укатился вбок, за уже орущим во всю глотку толстяком, чтобы оставаться в темноте, в которой вся троица плохо ориентировалась, не разбиралась, что происходит.
В общем, на несколько последующих мгновений катающийся от боли по мостовой толстяк и Берит слились в одну почти неразличимую кучу, и хотя троллевидный ударил своим тесаком, но по тому месту, где Берита уже не было. Плохая, дешевая сталь широкого и длинноватого ножа высекла из стены искры и зазвенела, как показалось Бериту, едва не перекрывая вой укушенного.
Тогда Гиена крутанулся еще раз, почти под ноги главному громиле, и сумел проскочить, даже поднялся на колени, даже ногу одну уже поставил, чтобы встать, вот только… Тот пастух, у которого колено все же хрустнуло, но не сломалось, ударил его ногой, пробуя достать носком своего сабо с обмоткой и не задеть замешкавшегося третьего с ножиком. Он бы сумел, вот только… Опорная его нога вдруг описала какую-то невероятную дугу, длинный пастух вздернулся всем телом в воздух и шлепнулся с таким звуком, словно ком мокрого тряпья кто-то с размаху швырнул на эти камни. Нужно было для дела-то более подходящие башмаки раздобыть, с мстительным удовольствием успел подумать Берит Гиена.
Он сумел защититься от этого удара, силы-то в нем не было, только по рукам досталось. Тогда он все же перекатился еще разок назад и вскочил. Но еще вставая дотянулся до своей навахи.
Когда она с металлическим, сухим, а не звонким щелчком выпустила свое лезвие длинной в половину локтя, изокнутое внутрь, как серп, и острое, третий из нападающих попробовал его опередить, взмахнув все же тесаком после предыдущего, крайне неудачного удара, с далеким выходом вперед, чтобы достать эту неясную тень, на которую они, к своему несчастью, напали… Берит видел этот удар, он отшатнулся немного, а потом попробовал ударить навахой по уходящей сбоку от него руке противника. Удар тоже не получился, Берит для толкового удара еще неправильно стоял, не успел закрепиться на ногах и сгруппироваться, но все же что-то зацепил. Хотя может быть, всего лишь разрезал плотную куртку этого деревенского…
Теперь расклад стычки получался совсем иной. Берит стоял и был отлично вооружен. Противники же были слабее. Толстый коротышка захлебывался кровью и подвывал от боли, хотя уже по злобе что-то бормотал, обещая отомстить, наверное. Длинноногий тоже поднялся, но стоял так, что его повалил бы и слабенький ветерок, к тому же и сабо его никуда не делись, а на брусчатке они скользили, как по гладкому льду. Третий выставил вперед свой тесак, но в нем резко поубавилось решительности. Если уж он не сумел попасть в сидящего на тротуаре, а потом в едва разогнувшегося Берита, то чего же от него требовать, когда противник стоит в полный рост и готов к бою?
Порезать этих олухов, пожалуй, стоило, к тому же, вероятно, удалось бы и разжиться чем-нибудь, вот только… со стены храма кто-то зычно и привычно-командным голосом закричал вниз:
– Эгей, что там у вас внизу?
Со стены увидеть происходящее стражники храма не могли, но они отлично могли собраться всем составом и выйти из калиточки, прорезанной в воротах, под свет двух факелов, а значит, могли увидеть Берита, запомнить его, и впредь все наблюдения за храмом сделались бы невозможными. Гиена задумался, дело не стоило мести.
К тому же, пока троица неудачников топталась перед ним, а он раздумывал, калитка стала со скрипом отрываться. Тогда Берит повернулся и помчался по знакомым улицам в сторону порта. Там тоже будет небезопасно, но это была знакомая с детства и куда более злая для напавшей на него троицы опасность. Он слышал, как все трое попробовали за ним гнаться, но длинноногий пастух был им теперь обузой, потому что бежать он толком не мог. К тому же Берит знал все подворотни, как свою ладонь, и он ушел от них, будто от стоячих.
И вот когда уже все миновало, когда он перешел с бега на шаг, даже наваху спрятал в малозаметный карман штанов, за пояском сзади, он вдруг все понял… Как-то так сложилось, что эта стычка хотя и глупой была, ненужной, мешающей, как ему прежде казалось, но что-то щелкнуло у него в мозгах, и он сразу же представил себе, как нужно идти по коридорам храма, минуя и стражников, и чрезмерно освещенные факелами места, чтобы проникнуть в подвал, и когда это следует сделать, чтобы не столкнуться с караулами, и даже наметилось что-то по поводу того, как следует вскрыть сокровищницу… Да, все у него мигом стало на место, он даже приостановился.
Наверное, возбуждение драки ему помогло быстро все придумать. От этого ему не по себе стало, прежде он так легко ничего не придумывал, иногда по неделе наблюдал за домом обычного обывателя, пока начинал понимать, что и как следует делать. А тут… Но это было, и было верно, он этому плану поверил едва ли не сразу. Хотя и рискованно все же выходило, но могло получиться. И еще как могло!
А забираться в храм придется по мордам горгулий, решил Берит, только бы они не ожили, а то сказывают, что они лишь прикидываются каменными, а на самом-то деле сторожат, заряженные какой-то магией, недаром же их вылепили и по стенам поставили.
4
Сомнения навалились на него дня через три, а вернее, через три ночи, которые Берит помнил очень плохо, потому что провел их как в тумане, больше соображая о своем плане и уточняя его, по сути, провел их больше в храме Метли, чем занимаясь обычными делами в своем мире. Хорошо еще, что Гонория знала это его состояние и не мешала, не лезла со своими упреками, чрезмерным вниманием, разговорами и пересудами. Просто приносила еду и смотрела, как он лежит на своем тюфяке возле стены, уставившись не видящими ничего глазами в потолок.
А он действительно уточнял свои действия, будто бы уже согласился на них… Да ведь, наверное, на самом деле согласился. Если бы не те трое дураков, что на него напали и после драки с которыми он отлично все представил себе, он бы все еще не решался. А теперь он уже знал, что пойдет на это дело, хотя и трудное оно было. Это тебе не в дом залезть к замшелой старушке, которая и ходить-то может только с клюкой и всего на свете опасается, это значило обмануть бдительных охранников, каждый из которых будет только рад его подловить и получить если не повышение, то хотя бы награду какую-нибудь от храма. Это значило совершить нечто такое, о чем в их воровской среде еще долго будут говорить, и даже места станут уступать в кабаках, и угощать попробуют, чтобы от него послушать, как он ловко все провернул… Хотя главного, того, что он все увидел, сидя под стенами храма, а потом продумал еще десяток раз, сидя у себя в мансарде, разумеется, он никому и никогда не скажет, даже под пыткой… Ну смотря под какой именно пыткой: под бичом, положим, покочевряжится, а вот на дыбе, наверное, не выдержит, скажет и еще придумает, чего не было, чтобы к дознавателям подольститься.
Но все же сначала попробует не болтать, потому что это значило бы, что он выдаст свой главный секрет, расскажет, что обладает талантом… За который его либо сразу же кончат, либо начнут так использовать, к таким заданиям приговаривать, что он все равно сгорит, рано или поздно.
В том-то и была загвоздка. Что-то во всем этом просвечивало такое, чего Гиена не понимал, а ведь хотелось понять. Что-то странное было в легкости, с какой он вычитал строение храма, и как он быстро согласился, и даже в том, насколько теперь это дело казалось ему исполнимым, заманчивым даже. Хотя и не было таковым.
Внизу что-то защелкало, потом загремело, потом послышались грубые, тролличьи, кажется, голоса. Нет, скорее гоблинские, а если так, то ему лучше не подниматься, не выспрашивать, мол, кто там?.. Но дверь открылась и без его участия, хотя он ее закрывал на щеколду, вот только щеколдочка эта разлетелась в щепы. Он попробовал вернуться в этот мир, не думать о храме и его сокровищнице и поднял голову.
Это были, определенно, ребята Падана. Один, чистый гоблин, здоровый и жесткий, как бык, другой был человеком, ну почти, и, наверное, говоруном, лечилой, черт бы побрал этих сволочей… Говорун сразу сел на единственный в комнате табурет, сложил руки на груди, ласково так осмотрел Берита с головы до ног, потом с ног до головы.
– Привет, Гиена, – сказал мягким, как перина, голоском. – Тебе привет, сам знаешь от кого, и вот что хочется знать… Ты к делу-то когда приступишь?
– Да чего с ним разговаривать? – удивился гоблин-бык. – Дать по ребрам, чтобы повежливее был, и потом…
– Умолкни, а? – попросил лечила. Снова повернулся к Бериту.
Пришлось Бериту сесть в кровати, даже слегка улыбнуться. А в голове билась одна только мысль – может, еще обойдется? Хотя и знал уже, что почти наверняка – нет, не обойдется.
– Ребята, может, вы пива принесли? А то в глотке пересохло, хочется…
Гоблин все же ударил, несильно, без замаха, в голову. Удар пришелся в плечо, все же успел Берит чуть прикрыться, но его отбросило к стене. Он от стены отклеился и снова уселся прямо, улыбнулся гоблину, чтобы расположить его к себе, если удастся, хотя навряд ли, и чтобы ему свои зубы показать, может, он хотя бы тогда чуток утихомирится?
Вот только получилось наоборот, гоблин лишь разозлился.
– Еще ухмыляешься, отрыжка! – заорал он и снова попытался ударить. Только теперь Берит был настороже, перекатился мягко, удара не получилось.
– Тихо, – снова, не повышая голоса, приказал говорун. – Ему же объяснить нужно, за что ты его… – Он посмотрел теперь на Берита так, что лучше бы было этого объяснения избежать. – Падану надоело ждать, у него заказ, а ты жмешься… Чего ты жмешься, Гиена?
– А он гордый, – прохрипел гоблин и упал на Берита всем телом.
Прижал его к кровати, которая не выдержала и рассыпалась, да так неудачно, что Берит оказался в каком-то провале между обломками и тюфяком и никак не мог выбраться или увернуться. А гоблин принялся его мутузить, с удовольствием ощущая эти удары, жарко и противно дыша прямо в лицо своей жертве. Тогда говорун, подождав, пока гоблин натешится, произнес:
– Ты его бей несильно, он нужен еще, пока не отказался.
– Тогда ладно… – Гоблин поднялся, еще раз пнул Берита, который лежал, не в силах подняться, отошел все же к двери.
Лечила встал, отпихнул табуретку, так что она упала на Берита. Сказал зло:
– Ты урок усвоил, сволочь? Вот и думай быстрее, следующий раз так легко не отделаешься.
Они ушли. Берит покатался по тюфяку, вытирая кровь из носа и пробуя найти положение, когда бы ребра и грудь так сильно не болели, но все же пришлось подняться. Потому что вошла Гонория. Она все увидела и поняла сразу. Помрачнела, поставила табуретку, села пряменько, даже сложила руки на коленях, стервоза.
– Я их сдержать пыталась. Но таких разве удержишь?
Берит все же добрел до умывальной плошки, поплескал в лицо водой, утерся той драной тряпкой, которую использовал вместо нормального полотенца. Тряпка воняла, и уже давно, но Гонория другую не приносила, тоже воспитывала по-своему.
– Ты как? – все же спросила она, теперь уже пытаясь придать голосу озабоченность. А может, и в самом деле волновалась за него, хотя бы немного.
– Нутро отбили, зверюги драные, – просипел Берит.
– Ты бы с ними сошелся, а? – высказалась Гонория. – Они бы тебя так не метелили при каждой встрече, а с уважением…
– Ага, молотили бы с уважением, скажи еще – с реверансами, – рыкнул Берит, согнал с табурета Гонорию, сам сел. Ноги у него дрожали от боли и унижения. И дышать выходило больно, все же изрядно его этот бык гоблинский отделал.
– Ты вот что, посиди пока. Я тебе сейчас рыбки принесу, у меня почти свежая рыбка жареная есть, – смилостивилась вдруг Гонория и умчалась вниз.
Обернулась действительно быстро, поставила на колченогий, обломанный с одного края столик миску с жареной рыбой. Даже хлеба принесла, а потом еще добавила и кружку воды, хорошей, которая почти и не пахла водорослями, наверное, к дальнему фонтану ходила с кувшином, а не к здешнему колодцу.
Берит подумал-подумал и стал есть. Какая это была рыба, он не понял, по вкусу что-то среднее между кефалькой и камбалой. Да и челюсть болела, все же свернул ее этот недоумок и урод… Да и рыба ему вдруг разонравилась, заметил он, что куплена у разносчика, а не приготовлена Гонорией, видно, поленилась она, не захотела сама у плиты стоять. И откуда у нее деньги, ведь самой жарежку устроить – дешевле бы вышло.
И все же он был ей благодарен. Неожиданно для себя обернулся и в упор, требовательно, как и не хотел сам, спросил ее:
– Ты меня-то хоть любишь?
До того, как он спросил, она смотрела на него почти с жалостью, он это чувствовал, а может, и воображал себе, что она – так-то вот с жалостью. Но когда спросил, она в лице переменилась, стала обычной Гонорией, туповатой, вечно злой и агрессивной.
– Тебя любить?.. – протянула она, как и почти все женщины в этом квартале умели. – Ишь чего захотел? – Она резко, словно воровала, выдернула тарелку у него из-под рук, а он и хлеб еще не доел, и спрятать в кулак не успел. Вышла за дверь, но, прежде чем спуститься по шаткой лестнице, обернулась, что-то в ее лице было все же непривычным, не таким, когда она порыкивала на него: – Зачем любить? И за что, за побрякушки? Они того не стоят, ты бы добыл что-то дельное, тогда бы, глядишь… – И вдруг со слезами в голосе, чего никогда не бывало, договорила: – Не нужна тебе любовь, тебе бы только трахаться да жрать!
Под ее тяжкими шагами лестница закачалась так, как раньше никогда не качалась, того и гляди рухнет. Берит осмотрел свою комнатуху, разломанную теперь кровать, разорванный тюфяк, сорванный со стены коврик. Поднялся, ходить уже получалось почти нормально, без хромания, вот только дышалось еще с трудом. Все же умело его бил этот гад, очень умело. И следов почти не осталось, если не считать фингала под глазом и разбитого носа, ну да это в их городе и в их домах за несчастье не считалось.