– Шуань-Ю последнее время все время отказывает господину Тою в аудиенции. Не без влияния господина Цао, который составляет расписание ауденций императора – медленно проговорил Гань Хэ, – Однако мне и господину Тою нужно… поговорить с ним по одному чрезвычайно важному государственному делу. И так же чрезвычайно важно, чтобы наша аудиенция вышла приватной. У императора всегда имеется копия свитка с перечнем аудиенций, которую составляет ему господин Цао. Не могла бы ты…сообщить мне, какие у императора намечены дела в ближайшие несколько дней. Я уверен, что тогда мы сможем выбрать момент, чтобы… обойти возникающие препятствия…
– Я не уверена…- пробормотала Ы-ни,чувствуя, что ей становится страшно. Все эти непонятные, опасные интиги вокруг нее, засасывающие,лишающие воли, словно бездонное холодное болото, медленно и неумолимо тянущие на глубину…
– У тебя обязательно получится, – Гань Хэ изобразил в воздухе ободряющий жест, – Я не сомневаюсь.
" А если об этом станет известно? Не ждет ли меня участь моей предшественницы, скорее всего, также вынужденной шпионить в пользу своей семьи? – подумала вдруг Ы-ни, и ее вдруг охватила жалость к малознакомой ей девушке. Место у трона Шуань-Ю оказалось вовсе не тем сверкающим видением, что представлялось ей так недавно.
" На самом деле я хочу, чтобы Юэ вернулся, – вдруг подумала она с отчаянием, и ее охватила горячая, томительная печаль, – О да, я хочу, чтобы Юэ вернулся! Хочу этого так страстно, так ослепительно, как еще ничего не желала. Хочу, чтобы он оказался рядом и взял мои руки в свои. Хочу посмотреть в его глаза, – ясные и спокойные, в которых нет никакого двойного дна, никакого яда. Хочу, чтобы он любил меня. Потому то я люблю его. Все еще. Всегда. Это, верно, то, что еще осталось во мне человеческого."
***
Господина Цао было очень сложно удивить. За свою долгую жизнь при двух императорах господин Цао узнал о человеческой натуре все (или почти все), и привык к тому, что его предположения о людях, их поступках и устремлениях почти всегда оказывались верными. Однако как тут было не удивиться, когда на его пороге без предупреждения появилась Госпожа Хризантем собственной персоной, даже не сделав вид, что не желала застать его врасплох? Шелестя своими темно-пурпуровыми одеждами, императрица просто отодвинула сухонькой ручкой ошалевшего евнуха у дверей, и предстала перед глазами Цао, в этот момент озадаченно ковырявшего особенно неприятный гнойник на шее, в опасной близости от жилы. Гнойник беспокоил его давно, и болел, а примочки из " девяти сокровищ", которые обычно применяли для лечения гнойных ран, почему-то не помогали.
Увидев Жань Э, Цао слегка смутился (и это тоже было для него весьма забытым чувством). Несколько суетливо он поднял свое грузное тело из кресла и принялся шумно и фальшиво выражать свой восторг по случаю посещения августейшей повелительницы. Однако в его мыслях царил полный разброд.
Он и императрица-мать всегда были заклятыми врагами в борьбе за влияние на императора. Однако последние лет десять, понимая, что ей не удается убрать с придворной сцены назойливого евнуха, Госпожа Хризантем предпочитала его вовсе не замечать, иногда демонстративно делая брезгливые жесты в его сторону. Господин Цао предпочитал всегда сохранять почтительность и некоторое обиженное недоумение: ах, я так стараюсь, за что же?…
В данный момент императрица смотрела на него в упор, отбросив все ужимки. В ее взгляде было нечто такое, что Цао сразу сел прямо.
Жань Э посидела какое-то время, потом сладко улыбнулась:
– Я хочу пить. Не прикажешь ли подать напитки?
Цао, силясь удержать разбегающиеся мысли, хлопнул в ладони и послал молоденького служку за охлажденным соком, – последнее время уже становилось жарко. Все, что ему приходило в голову, – что Госпожа Хризантем попытается его отравить. Потому, едва принесли поднос, он, нарушая все приличия, первый взял с него пиалу с абрикосовым льдом, улыбнулся императрице и жадно отпил:
– Прошу простить старика. Жажда замучила.
Жань Э невозмутимо взяла вторую пиалу и отпила. На ее лице почему-то появилось облегчение… и решимость.
– Тебе известно что-нибудь о гулях, Цао? – неожиданно спросила она.
Господин Цао удивился во второй раз. Конечно, его осведомители собирали немало из гулявших последнее время по империи слухов, и даже разбирали пару непонятных случаев. Правда, расследование ничем не кончилось. Обычное дело – исчез один из его лазутчиков. Сбежал, поди, – после того как заснул и по нерадивости упустил того, за кем ему было поручено следить. Господин Цао славился тем, что некоторых нерадивых лазутчиков собственноручно оскопил. За плохую службу.
– Кое-что, – осторожно ответил он. Глупая старуха, – ей, верно, наболтал эту чушь кто-то из фрейлин.
– У меня есть свидетели, готовые подтвердить, что наш первый министр, господин Той, – гуль. Надеюсь, ты изучал историю, Цао? Пятьсот лет назад гули были по-настоящему опасны для существования династии – сказала Жань Э, буравя его пристальным взглядом. Ее парадное облачение пяти цветов, обильно украшенное золотой нитью и сердоликами, просто-таки слепило глаза, мешая ему следить за выражением ее лица.
Цао, естественно, изучал историю, и весьма тщательно, подчерпнув оттуда не одну блестящую идею, позволявшую ему столь долго удерживаться у трона. Однако, по его мнению, гули были выдумкой летописца, скорее всего написавшего свой трактат в одном из монастырей, где почитали Желтого Монаха.
– Кроме того, по моим личным наблюдениям, военный министр Жэнь Гуй также… ведет себя весьма подозрительно, – добавила Жань Э.
Да уж. После неожиданного падения обеих Гхор следовало бы ожидать, что министр немедленно использует открывающиеся возможности, (а как же, планы победоносных компаний, набор войск, дислокации, – это все прекрасная возможность доказать императору свою востребованность на высоком посту!). Однако Жень Гуй, против всякого здравого смысла, тянул и тянул. Шуань-Ю даже несколько раз спрашивал, так что же с Гхор, однако тот ограничивался какими-то невнятными оговорками. Совсем на него непохоже, – что правда, то правда, Цао и сам заметил.
– Господин Той? Этого не может быть! – воскликнул Цао, однако мысленно он уже охватывал складывающуюся картину: упорные слухи среди населения, несколько таинственных исчезновений людей, несколько взлетов неожиданных людей, – таких, например, как этот рыбоглазый судья. Внезапный разрыв господина Тоя с его любовницей. Смерть, – одна за другой, – обеих его жен. До непристойности поспешные и скрытные похороны. Нелепое назначение девчонки. Странное поведение военного министра. И – да, совершенно изменившееся выражение глаз господина Тоя. Раньше он, Цао, всегда мог легко читать по ним, что на самом деле чувствует господин Первый Министр. Последние несколько встреч в его глазах, казалось, опустились две чугунные заслонки. Цао, признаться, решил, что стареет и теряет свою обычную наблюдательность…
– Я предполагаю, что в скором времени из императорского архива исчезнут все сведения о гулях, если это уже не так – продолжала Жань Э, – Потому я принесла тебе копию тех, которыми пользовалась сама. – с этими словами она протянула ему толстую тубу с бумагами, – Ах да, и можешь спросить архивариуса: господин Той там недавно появлялся с весьма любопытным запросом.
История была настолько дикой, что мозг Цао оказывался верить ей. Его смущало только одно: Жань Э всегда поддерживала партию Феникса. С чего бы ей теперь приходить к нему, его извечному врагу, с этой детской небылицей, и наговаривать на своего многолетнего протеже?
– Предположим, то, что ты говоришь, правда, – медленно сказал Цао, – Что дальше?
Императрица вытащила из складок одежды маленький амулетик.
– Тогда это тебе. Не бойся, он не отравлен, – она показала точно такой же, свисавший с ее дряблой шеи, – Ты – мой враг, Цао, и теперь слишком поздно что-то менять. Но ты все же человек. И по-своему верен моему сыну.
– Откуда тебе знать? – усмехнулся. Цао.
Вместо ответа императрица чуть приподняла свою чашку.
– Гули не пьют, Цао, – мягко отвечала она, – И, уж, прости, не пахнут.
Цао почувствовал себя так, что вот-вот покраснеет. Однако слова были сказаны не из желания оскорбить, – он безошибочно уловил это. Между ними все было сказано, много лет назад. Они могли говорить без обиняков.
– Это и вправду защищает? Ты хочешь, чтобы я дал его Шуань-Ю? – спросил он.
– Тебе он поверит, – пожала плечами императрица, – А меня обзовет полоумной старухой.
Это польстило Цао, – даже больше, чем следовало, и неприятный осадок от ее предыдущих слов рассеялся Потому что в голосе Жань Э не было ничего, кроме усталости. Никакого намека на лесть. Похоже, она была искренней (а это поднимало стоимость сказанного очень намного).
– Сделай это, Цао, – сказала императрица, поднимаясь, – Это первый и единственный раз за двадцать лет, когда я тебя о чем-то прошу.
Она и вправду верит во все это. Он увидел на ее лице отпечаток страха, – глубоко спрятанный за всеми этими белилами, за бесстрастной маской. Он знал ее достаточно хорошо, чтобы самому испугаться.
Когда она покинула его, Цао решительно приказал его не беспокоить ни под каким видом, и довольно долгое время провел за изучением свитков. Встал, не заметив, что между бровями залегла и никак не желает разгладиться глубочайшая складка.
Следом он вызвал архивариуса и приказал доставить ему оригиналы всех прочитанных им отрывков. Провел до заката в ожидании.
Архивариус лепетал что-то несусветное, когда его доставили в небольшую комнатку, скрытую за резными панелями прямо за спиной кабинета Цао. Комнатка не имела окон и была обита толстым слоем шелка-сырца, так что крики из нее не были слышны даже в кабинете Цао.
Первые два пальца архивариус клялся, что не знает ничего. Еще три истошно визжал, что ему пришлось допустить в архивы человека по приказу Жань Э, и это он уничтожил все заказанные господином Цао документы. После того, как у господина архивариуса вытек один глаз и раскаленное острие почти прижалось ко второму, он, наконец, произнес имя господина Тоя и сумму, за которую сам согласился найти и уничтожить все бумаги. Все подлинные свитки, некоторым из которых было более семисот лет. Цао задумался.
Больше архивариус ничего не сказал. Должно быть, у него было слабое сердце, так как он умер, не дожив даже до третьей ступени " бамбуковой змеи". Жаль.
Господин Цао, выйдя, сменил одежды, и осведомился, как провел день император. То, что император неожиданно согласился принять господина Тоя, и, – что удивительно, – этого мелкого пакостника Гань Хэ, – сначала удивило его, но потом он вдруг вспомнил смазливую девочку, последнее время скромно стоявшую за троном императора, и встревожился. Однако стояла глубокая ночь, а он чувствовал себя уставшим.
Стоило отложить наутро такие важные дела.
Утром, против обыкновения, император не послал за ним, и Цао, начиная тревожиться все сильнее, отправился к нему сам. Он шел насколько быстро, что слегка запыхался, достигнув покоев Господина Шафрана, и пот обильно стекал у него по спине. Стражники у дверей давно были им куплены, и пропустили его без звука.
Шуань Ю казался вялым и сонным. Он лежал на своей огромной постели под балдахином, морщил лицо от падающего в комнату через широкие окна света. Голос его был глухим. Цао весьма неприличной скороговоркой выложил императору все, что узнал и чему был свидетелем. Он умолял императора немедленно отправить в дом Яншао лучшие " зубы дракона", чтобы немедленно избавиться от страшной опасности, нависшей над империей и над драгоценной особой Шафранового Господина. Шуань-Ю слушал, зевая.
– Ты совсем спятил, Цао, – равнодушно сказал он, опуская с постели босые ноги на пушистый белый ковер из шкуры огромного зверя с далекого севера, – Если хочешь избавиться от Первого Министра, придумай историю поубедительней.
– Мой господин, – Цао хорошо улавливал интонации, и понял, что потерпел поражение, – Примите хотя бы это. – он протянул императору амулет.
– Забавно, – император посмотрел на неказистую игрушку в пухлой ладони, однако брать не стал. Губы его брезгливо сморщились. – Не знал, что ты суеверен, как глупая старуха. Убери это.
Цао поднял глаза на императора. Его пробрал зимний холод. Он торопливо пробормотал извинения и попятился к двери, лихорадочно размышляя, успеет ли до вечера завершить все свои дела, – или ему следует бежать из дворца в чем есть. Потому что глаза Шафранового Господина не были глазами, которые он так хорошо знал.
Шуань Ю улыбнулся незнакомой холодной улыбкой, невозмутимо разрезая персик (они поспевали намного раньше своего срока в императорских оранжереях). Несколько капель сладкого сока попали ему на халат, когда он, нечеловечески сильным и быстрым движением метнул инкрустированный кинжал в лоб склонившегося в поклоне господина Цао, – ту единственную точку, где лобную кость можно пробить одним ударом. Господин Цао умер мгновенно, не издав ни звука.
Крови из раны вытекло совсем немного. Шуань Ю какое-то время задумчиво смотрел на труп.
– Жаль, – прошипел император на нечеловеческом языке, – что от стали нет амулетов…
. Он оставил труп лежать на ковре, и хлопнул в ладони. Жажда уже томила его.
Глава 13. Битва на плоскогорье Танг
– Велик тот хан, что простого люда не чурается, – сказал Баргузен, принимая из рук молоденькой жены хана, Зии, чашу с архой. Неторопливо отпил, наблюдая за лицом Чиркена. Остался доволен и продолжил: – Такой хан всегда знает, каковы чаяния его племени.
Чиркен молчал. Настороженно. Выжидающе. Уж конечно, ему донесли, о чем говорят люди у своих очагов. О чем с ними говорил Баргузен после того, как вернулся.
– А говорят они о том, что угэрчи Илуге несправедлив, – добавил Баргузен и замолчал, отправив в рот изрядный кусок вареной баранины. Жевал неторопливо, давал хану время повременить с ответом.
– Отчего же? – медленно сказал Чиркен, однако без особенной уверенности, – Доля добычи, что он прислал, была самой большой.
– А ты знаешь, так ли это? – вкрадчиво спросил Баргузен, – Вот я могу сказать, я был там, когда была захвачена вся дань Шамдо. Это была совсем небольшая часть. Основную долю угэрчи забрал себе.
Одна бровь Чиркена дернулась.
– Ты, верно, хорошо считать умеешь.
– А что тут считать? – развел руками Баргузен, – С Шамдо, быть может, и впрямь все по справедливости прислали. А остальная добыча где? Все города Гхор сдались, однако угэрчи с них дань брать запретил, а то, что взял, на их же оборону и потратил. А зачем тебе, хан, эта груда камней, находящаяся неизвестно где? Эти города самому угэрчи нужны. С помощью степных племен он их отстоит, а там, глядишь, и сам ими править будет. Я слышал, он сейчас и живет во дворце, как какой-нибудь куаньлинский наместник, и куаньлины уже служат ему.
– Да и пусть – нам что? – равнодушно бросил Баргузен.
– А чьих воинов он для этого использует? – вскинулся Баргузен, глаза его загорелись, – Твоих, хан. А чью законную добычу отнимает? Твою, хан. А чью власть тем самым ставит под сомнение?
Он позволил последнему вопросу повиснуть в воздухе, заметив, что края ноздрей Чиркена нервно подрагивают.
– Твоими устами говорит злоба, – наконец, сказал он, – Угэрчи отослал тебя из стана, вот ты и злишься.
– Конечно, злюсь, – согласился Чиркен, – А как же не злиться? Я прошел с ним подземелья кхонгов! Я принес ему первую победу на равнинах Шамдо! Я практически первым вошел в Шамдо! И что же? Угэрчи отдает мне под командование свою полоумную девку, а когда она, как и следовало ожидать, напоролась на опытного воина и получила свое, я оказался виноват! Война – это не гарцевание на коне и бои на деревянных мечах. Ее затея с самого начала была безумной, – так почему я один должен за это расплачиваться?
В глазах хана начало появляться что-то похожее на понимание. Жена хана за его плечом осуждающе поджала губы.
– И что же ты предлагаешь? – скривив губы, спросил Чиркен, – Отозвать джунгаров? Чтобы они сидели по норам, покрыв себя позором на всю степь, пока другие покрывают себя бессмертной славой?
– О нет! – Баргузен облегченно рассмеялся. Получилось! Получилось – раз уже пошел такой разговор! – Сидеть по норам – не занятие для великих воинов, какими на самом деле являются джунгары. Но и плясать под дудку угэрчи тоже не след. Нет, надо пойти самим и взять то, что нам полагается! Отомстить куаньлинам за наших павших и забрать их скот и женщин, сжечь их земли – а Илуге пусть делает что хочет!
– Джурджаган на это не пойдет, – медленно сказал Чиркен, словно что-то прикидывая,
– Пусть Джурджаган лижет задницу угэрчи, – покрываясь пятнами, выкрикнул Баргузен, – Большой отряд и не нужен, все равно регулярные войска куаньлинов полностью разбиты. Куаньлинские поселения беззащитны, как куропатки в поле! Мы можем взять все, что хотим! Эти куаньлинские суслики воевать не умеют и только покорно отдают дань своим наместникам, – а теперь и угэрчи! Так что же нам ждать! Возьмем все безо всяких потерь – это я тебе, хан, обещаю! Я знаю те места и, проезжая, присмотрел несколько, где можно будет взять добычу – и уйти совершенно незамеченными. Разве не так всегда поступали наши предки, когда брали все, что им хотелось получить?
– Такое дело обыкновенно требует совета с военным вождем, – пробормотал Чиркен.
– А разве не ты – хан? – Баргузен все больше распалялся, – Еще неизвестно, как запоет Джурджаган, и кому он теперь больше верен – своему племени и тебе, хан, – или угэрчи?
Чиркен дернулся – это и для него было предметом долгих размышлений. А Баргузен продолжал гнуть свое:
– Разве тебе, хану, не позволено больше, чем другим? Есть закон для Джурджагана, а разве есть для тебя закон? Ведь если есть – во власти хана его и изменить!
Хорошо говорил,складно. Чувствуя, что сам воодушевляется, и что Чиркен подается на его уговоры.
– Вот заодно и посмотришь, кто по-настоящему тебе верен, а кто… – Баргузен многозначительно не договорил.
Чиркен помрачнел, отпил архи. Неужели он сказал что-то не то?
Хан поднял голову, в глазах был холод. Он властно махнул рукой.
– Что ж, ты свое сказал. Иди. Я подумаю.
Вот так, подумал Баргузен, пятясь из ханской юрты и закипая от злости. То сидел, улыбался, а то вдруг – рраз! – и, словно раба, отослал. Ох уж эта власть, что с людьми творит…
Сидеть в юрте, с женой, не было сил. Зря он вообще женился. Из злости женился, – чтоб никто, а особенно рыжая стерва, не подумали, что его так уж обидел ее отказ тогда, два года назад. Отказала-таки! А Илуге, – тоже мне, брат, даже вмешиваться не захотел! Распустил девку донельзя, а Баргузену теперь – опять! – из-за нее жизнь покалечил.
Баргузен зло пнул носком сапога попавшийся на дороге камень. Камень попал в пробегавшую мимо по своим делам собаку и пес, недоуменно и жалобно взвизгнув, метнулся с дороги. Баргузен почувствовал мрачное удовлетворение. Вот так бы и с угэрчи!