- Ну уж не совсем для тебя незнакомая, - не согласился Бухло. - Кое-что не изменилось: городские стены, например, замок, памятники… И кладбище не сдает позиций, цела и могила нашего друга, петуха-капрала Типуна. Только люди какие-то снулые, со дня на день перебиваются, лишь бы переждать. И чего пережидать? Собственную жизнь?
- А молодежь?
- Сам увидишь… Одни бунтуют, волком на отцов глядят, честность отцам главной виной выставляют, другие к акиимам норовят подладиться, а те их обещаниями кормят, подбивают: "Идите с нами! Для вас всегда что-нибудь сыщется…"
- Ладно, хватит политики! За ножи - и к тарелкам!
Бухло выставил ивовую корзинку, в ней на салфетке громоздились краюхи ржаного хлеба. На листе хрена белел хорошо просоленный сыр, в кружке с обломанной дужкой еще от ужина осталось масло. Пахло охотничьими колбасками, напоминающими продымленные обломанные корешки.
- Дай мне кусочек, - попросил Мышик.
С жадностью схватил он кусок колбаски величиной с палец и начал обрабатывать своими острыми зубками с таким аппетитом, что мне тоже захотелось есть.
Кот сосредоточенно протирал стаканы, то и дело проверяя их на свет разгорающегося дня - блестят ли надлежащей чистотой. Подпоясанный кухонным полотенцем, смотрел расторопной хозяюшкой.
- Где ты полотенце раздобыл?
- Позаимствовал, - усмехнулся он заговорщически. - Узнаешь? У твоей жены. Нашел на крыше, видно, ветром занесло.
Мы уписывали за обе щеки. Хотя я только что отказывался, завтрак пришелся весьма кстати. Шар отяжелел от утренней росы и мягко опускался. В сонной деревеньке под нами хрипло перекликались два петуха. Возвещали новый день: пора, мол, на работу, чтобы день не окоротал, не миновал бесполезно, поля ждут пахоты, и в земле под увядшей ботвой дремлют картошины…
Кот насторожил ухо: на земле что-то поскрипывало, поохивало, покашливало.
- Ишь ты, повернулись на другой бок и дальше дрыхнут. Наглухо закрытые ставни сохранили в хатах уютную темень с ночи, черную как сажа, - сообщил кот. - Приземлимся, никто и не увидит. Нам же лучше.
- Блаблация… - Я всматривался в далекие, ощетиненные башнями, опоясанные кирпичной стеной контуры столицы. - Ни одного дымка над крышей, дрыхнут как сурки.
- А храпят, будто кто узловатые пни пилой режет, - поддержал Бухло. - Уж я бабахну им под ухом - в исподнем во дворы повыскакивают!
- И петухов мало осталось, - считал голоса Мяучар. - Да уж, попал кур в ощип. В награду за верную службу. И кукарекают тоненько, сразу видать - хозяйка на зерно скуповата.
Слеза умиления блеснула на кончике уса, а может, капля росы, ведь коты не любят плакать, даже когда возвращаются издалека на замковую крышу, где в осеннем солнышке жмурится очаровательная кошечка Чернулька.
- К счастью, нас никто не ждет! - потирал руки артиллерист. - Как ворвемся сразу в середину истории, которую наш летописец повернет в другую сторону, то-то начнется катавасия!
- А знаете, как называется такой завтрак на заре? - умничал Мышик.
Я сделал вид, что не понимаю, о чем речь, - пускай малыш повыдумывает, похвастается. Управился с колбаской немногим меньше его самого, брюшко наел твердое, как только что сбитая дикая грушка.
- А вот и не знаете! - торжествовал Мышик. - Закусончик, первый завтрак! О закусончике на заре кукарекали деревенские петухи понапрасну - их, бедняг, все завтраками кормят… А у нас закусончик был отличный! Да и второй завтрак предстоит до обеда, когда проникнем за оборонную стену. Пока будете заказывать еду в харчевне, я раза три обегу кладовую, чтоб хозяин не отвертелся: мол, ничего нету, из деревни не привезли, ночевать-то он нас примет, а уж кормитесь, мол, собственными запасами.
Над городом распустился павлиний хвост радужных лучей, заблестели башни замка, жестяные петухи на островерхих крутых крышах домов. Мы летели прямо в яркое солнце, такое яркое, что пришлось ладонями заслонить глаза.
УСЛАДЫ ЦАРСТВОВАНИЯ
Утренний ветер тряхнул шар, и мы повалились кучей. По моей щеке приятно проехалась кошачья шерстка, а жесткие котовые усы, словно назойливая муха, щекотали ухо.
- Осторожно! Мышика не задавите! - Бухло охнул, с трудом восстанавливая равновесие.
- А куда он подевался, только что нырнул в рукав к нашему летописцу…
- Да он давно уже скатился с моего ботинка… Еще когда накинулся на завтрак, будто целый год ничего не ел!
- Колбаску прикончил за милую душу, брюшко редиской округлилось.
- Здесь я! У самого борта! Отсюда все видать. Держусь крепко, не вывалюсь! - Голос Мышика раздался где-то над нами.
Острая мордочка выглядывала из брезентовой сумки с компасом и сержантовой складной подзорной трубой. Вывались Мышик из сумки, как раз угодил бы на наши животы, после завтрака тоже округлившиеся, будто футбольные мячи. Все с облегчением вздохнули. Мы и в самом деле очень беспокоились за мышонка. Не дай бог, случись несчастье, не хотел бы я встретиться с Мышико-вой мамой. Хоть мышиные семейства и не поддаются счету, всегда самый лучший, самый ненаглядный тот, кто погиб… Во всем бабку обвинили бы, ведь она заронила в юные сердца жажду приключений, путешествий… А мышей и без того ежедневно повсюду подстерегают ловушки.
- Неужели король Кардамон оказался столь несправедлив? - вернулся я к прерванному разговору.
- Да что ты, он всегда питал самые лучшие намерения, еще с тех пор, когда предпочитал восседать на троне и править страной, - размышлял Бухло. - И не один же он был - справа и слева от него заседали министры, советники всех рангов, это они нашептывали королю новости, наветничали, льстили и оговаривали кого хотели. Сиживали всяк в своем кресле, от трона до самых дверей. Кресла расставлялись по должностям: были удобные, с подушкой и подлокотниками, были стулья резные и обитые кожей табуреты не выше скамеечки для ног, сидеть на такой табуретке приходилось согнувшись в три погибели, все равно что на корточках. Здесь обосновались младшие чиновники, по первому зову бросались они к трону, дабы ловко присесть на первом свободном кресле - хоть на минуточку, попривыкли бы король и совет к их виду, освоились бы с этим напором к трону.
Ежели какой обиженный просил монаршей милости, пропускали его сперва через сито королевской канцелярии, куда искатель подавал прошение, скрепленное печатью, в коем кратко излагал свои жалобы.
Служебная процедура сия призвана вовремя направить все жалобы (на нерасторопность министров, на явное их корыстолюбие или, что еще хуже, на глупость) прямиком в корзину, каковая трижды на дню в камин опорожнялась. Таким манером до трона доходили одни только приятные вести или столь изящные сочинения, в коих ни грозящую опасность, ни вопли о помощи, ни стоны пострадавших не вычитаешь. Из таковых, скрепленных печатью, писаний следовало, что казна едва вмещала мешки, набитые талерами, подати поступали сами собой, а дороги сами собой ремонтировались, благодатная солнечная осень выдалась затяжной, а морозная зима миновала скорехонько. На то и придворные у трона, дабы короля не заботить: заботы не комары, не должно им зудеть у монарха под ухом, а посему ежедневная почта приносила надобную порцию добрых вестей - и нахмуренные, подобно крыльям падающего на добычу ястреба, монаршие брови расправлялись, лицо, пристально наблюдаемое льстецами, смягчалось, на уста являлась улыбка. А веселый король - король милостивый, тут от его доброты и ущипнешь толику, кое-что выудишь, выманишь, вынудишь, нужное дельце обделаешь… разумеется, не задаром. Проситель за благодарностью не постоит. Ох, больно я долго распространяюсь, - всполошился Бухло. - Но ежли хочешь всю процедуру, весь дворцовый церемониал постигнуть, послушать, что у монарха…
- Да говори же, всякая мелочишка важна, все признаки болезни, коли хочешь, чтоб лекарство помогло. - Я ободряюще положил руку сержанту на плечо. Кожаная кираса его намокла от росы.
- Вот, к примеру, на прием идет назначенный проситель. Его так натаскали, чтоб и рта раскрыть не смел, передал, кому назначено, прошение, а прошение в канцелярии ладненько составили, подправили, подутюжили. И за услуги получили. К королю же вместо просителя направляется сопровождающий, поручитель, доверенное лицо, дабы дело закруглить, в надлежащую минуту подсунуть, фактики подтасовать, чтоб решение знамо какое получить - ожидаемое, взлелеянное, а частенько и впредь оплаченное. Король при виде столь трогательной заботы о подданных - ведь на помочах простофиль водить приходится - растрогается: нет, каковы у меня министры, и всегда-то народу длань помощи протянут…
- А пока сановник к королю бежит дело обделывать, сосед занимает высвобожденное кресло, и уж ни за какие коврижки его оттуда не выкуришь, - саркастически мяукнул кот. - Весь совет в движение приходит, зады поспешно перемещаются - хоть на одно кресло да поближе к трону, а возжелавший королевских милостей возвращается на табуреточку возле самых дверей.
- Какая разница? - пожал я плечами. - На шаг ближе, на шаг дальше… Все равно ведь в совете…
- Разница огромная, - замахал руками сержант. - От трона начавши, обносили духовитыми угощениями. Кто поближе, выбирал куски повкуснее, а тем, возле двери, оставалось лишь корочкой хлеба, а то и просто пальцем выудить немного соуса и, вдумчиво облизав палец, оценить, сколь вкусное кушанье мимо рта пронесли. Чем дальше от трона, тем меньше оставалось, яства остывали, блюда легчали, пока, вылизанные до дна, не начинали блестеть, как зеркала на стенах. Тогда блюда уносили слуги, с небрежным кокетством жонглируя посудой на кончиках пальцев прямо над задранными носами сановников, с горестию вдыхающих ароматы исчезнувшего жаркого. От дверей завистливо смотрели на расположившихся у подножия трона, и грызла табуреточников одна забота: как бы выжить сановников из кресел. Глотали слюнки, а будь их воля, изничтожили бы взглядом, и тронная зала давно превратилась бы в морг, заваленный трупами.
- Расскажу я тебе об одной аудиенции. - У Мышебрата насмешливо дрогнули усы. - Мне частенько доводилось сиживать на аудиенциях в раскинутом над троном балдахине я укладывался, как в гамаке, опирался подбородком на передние лапы и свысока наблюдал за всем происходящим. Видывал хитрые антраша, пропихиванье своих людишек на посты, слыхивал, как наушничают один на другого, как науськивают короля на министров. Однажды дело дошло было до великих перемен: министр финансов, вынимая платок из кармана, дабы отереть взмокшее чело, выронил золотой талер, монета со звоном покатилась. Надо было видеть, как все бросились на нее - куча мала, дрыгающие ноги, алчущие руки… А на талер король наступил ногой и позднее спрятал его на троне под подушкой. Я же под бесконечные взаимные наговоры мурлыкал себе весело наши кошачьи песенки, пока не одолевал сон… И снилась мне придворная дама нашей королевы, стройная кошечка по имени Чернулька.
- И никто тебя не прогнал с балдахина, крестный? - удивился Мышик. - Ведь министры известные нюхачи, да и придворные пудели наверняка завидовали тебе из-за королевской благосклонности.
- Случилось, высмотрел меня один, да его за загривок выволокли вон из залы, растявкался, недотепа, перед самым троном - вроде бы на самого короля раскрыл пасть, - визжал как оглашенный: "Слезай оттуда! Куда это ты уселся? Гнать бездельника!"
Долго скулил за дверью - видно, схлопотал от алебардщика доброго пинка. Я свою службу несу больше по ночам, с фонарем неслышно обхожу все коридоры, ведь мне доверяли, как немногим.
- Об этом мы уже слышали, - прервал я его похвальбу. - Расскажи об аудиенции.
- Однажды июльским вечером восторженная толпа привела на королевское подворье почтенного горожанина, совершившего героический поступок. Свидетели прославляли его отвагу до небес.
В праздник, когда по реке пускали венки, обвалился подмытый берег, и маленькая девочка, не успев голос подать, ушла под воду. В омуте сорванным цветком мелькнула розовая юбочка, и воды сомкнулись. Только язычки пламени печально светились на плывущих венках.
И тогда какой-то толстяк сорвал с себя кожаный кафтан и бросился в воду. Вытащил девочку, откачал, вернул к жизни. Отец малышки хотел вознаградить его, но спаситель просил только об одном: вернуть ему кафтан, в суматохе кто-то уволок его. Не удивляйся, у блаблаков появились привычки, достойные всяческого порицания… Вора с кафтаном не нашли и спасителя повели к королю, дабы тот по-королевски наградил героя. Пусть знает, каковы у него подданные!
Алебардщики задержали удальца у входа; тут как тут набежали мелкие чиновники, писаришки, красивым почерком выписывающие дипломы с признанием заслуг, обычные писцы, услужливые доносчики и пудели разных мастей, всегда готовые облаять кого угодно.
О случае с горожанином стоило сообщить самому королю, и кто-то из нашептывателей побежал галопчиком. Изложил все столь трогательно, что король даже привскочил на троне. Долго шарил по карманам, только, кроме носовых платков, ничего не нашел и припомнил о талере, спрятанном под подушкой. Снял король с груди лучистую звезду и вместе с талером передал ближайшему министру: "Талер и орден!"
Министр денежку быстрехонько себе в карман сунул, а орден передал дальше, шепотом повторив монаршее повеление. Уж как завертелись сановные головы! Как сверкала звезда, передаваемая из рук в руки! Блеск вдруг погас, но головы все вертелись, совсем уже близко от закрытых дверей, один другому передавал на ухо: "Талер и орден!" - и от себя добавлял: "Быстро! Король приказал!"
Только мое кошачье ухо в гудении и жужжании голосов, в покрикиваниях могло уловить, как переиначили милостивые королевские слова. Вместо "Талер и орден!" алебардщикам передали "Вдарить по морде!".
Алебардщики, видать, не сплоховали, здорово вдарили, крик и до трона донесся, да сановники тут же оповестили: благодарный, мол, народ приветствует короля, наградившего спасителя сверх всяких ожиданий, не нахвалится народ королевской милостью. И Кардамон прямо-таки сиял, восседая на троне, ибо, как и всем высоко сидящим, приходилось ему доверять поставляемым сведениям, потому и на лесть легко клевал. Зато и указы сверху, доходя до народа, выворачивались наизнанку - то ли от излишней услужливости, то ли от неловкой поспешности, а случалось, и по глупости или, что гораздо хуже, по спеси да из корысти… Народ же кривду долго помнит, засыпает с гневом в сердце и с обидой просыпается. А не чая добиться справедливости, решает сам себе ее отмерить.
- И вдругорядь похоже вышло. - Бухло так ударил увесистым кулаком в рукавице, что заскрипела защищенная брезентом гондола. - Со мной дело было. В лесу на Кошмарке поймал я разбойника. Прозывался он Дайкошель, потому как напавши на путника, приговаривал: "Дай кошель, не то дубиной ошарашу! Дай кошель с денежками! А я тебя с жизнью отпущу…"
При виде суковатой дубины над своей головой путник бледнел и отдавал - а что ему оставалось делать? Многие еще и кланялись низко: живешь-то один раз, а денежка - она круглая, в ловко подставленную руку снова прикатится. Дайкошель мошной позванивал да сладко щурил глазки под рыжей гривой.
Схватил я его, значит, за шиворот и, связанного, приволок к королю. Король строгий вынес указ: "Наподдать - и в темницу! И сто батогов по заду!" Знаете, как министры перевернули все слова? "Надо дать лавку в столице! И сто сапогов в награду!" И в самом деле, сапог ему отвалили с королевского склада без разбору, как придется - многие не под пару оказались; лавка, однако, вполне процветала: непарные сапоги покупали инвалиды. На остальное тоже покупатели находились, ибо владелец лавки по-прежнему не расставался с дубиной. Глянет на тебя, а глаз - что сучок в гробовой доске, постучит зловеще дубиной по полу: "Значит, нам сапожок не впору? Уж я тебе примерю! Может, пальчики на ножонках слишком отросли?" - и за длинный нож, коим имел обычай резать шнур для упаковки. При этом так поглядывает на горло своих клиентов, что мурашки по спине бегут. И сапог с удивительной легкостью приходится впору. А настоящая бойкая торговля - обмен сапогами - шла на скамейках в ближайшем парке. Вот к чему приводили справедливые монаршие решения, так чиновные процедуры выставляли короля на гнев и посмешище.
Старый воин яростно дернул себя за ус и глянул красным глазом, будто выискивал: а ну, кто тут виноватый? Мы тихонечко прикорнули каждый в своем углу, беспокоясь, не во вред ли ему такой гнев.
В расцветающем блеске зари шар вдруг запестрел белыми и голубыми полосами, надутыми так, словно шар сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Веревочная сеть поскрипывала, раскачивая корзину. Стайка ласточек расщебеталась, окружив нас радостным венком, некоторые птицы умудрялись держаться на веревках и даже крылья складывали, казалось, они прислушиваются к нашему разговору. Мгновение птицы удерживались в таком положении, потом, соскользнув, отставали, исчезали в расцветшей голубизне.
- Ласточки мельтешат, значит, дома уже внизу, - жмурился Мяучар. Зрачки у него сузились - две полоски на желтых дисках.
- Блабона! Блабона под нами! - загудел Бухло. - Готовиться к приземлению!
Кот воспринял это известие по-своему. Он украдкой лизнул лапу, расчесал брови и на сем закончил свой утренний туалет. Хоть и давненько служил Мышебрат в замке, все же сохранил все исконные кошачьи привычки.
- С чего начнешь в Блабоне? - спросил сержант.
- Думаю с королем повидаться, рассказать, что происходит в королевстве. Он должен все знать, пусть самое плохое.
- А если король не хочет? Если избегает правды? - горестно взглянул на меня старый артиллерист. - По мне, так легче пушку вкатывать на крутую гору собственными руками, чем убеждать человека, утратившего веру в себя и в свой народ…
- Сколько раз ночами король метался по коридорам, заламывал руки, в отчаянии бормоча: "Впору думать только о себе, ежели всем плевать на великие идеалы… Ни слава, ни могущество отчизны не сплотят их. Все врозь! Каждый только свое блюдет, а усмотрев что-нибудь у соседа, завидует, не задумываясь, какой ценой это куплено…" Такое с ним приключалось еще до заговора банщиков, - бормотал кот.
- Какого еще заговора?
- Банщиков, - рявкнул Бухло, словно я не понимал наиочевиднейших вещей. - Людей Чистых Рук! Как начали болтать о выпотрошенной казне, о министрах, себе и своим семьям ничего не жалевших, а на униженные просьбы блаблаков лишь бессильно разводивших руками: мол, что из пустого в порожнее переливать, все равно ничего не выцедишь, вот людишки и взбесились. Забурлило на рыночной площади, поднялся шум, потащили большие полотнища с лозунгами:
Власть имущие радеют
Лишь льстецам и лиходеям!
Или:
Народ вовсю хиреет,
а двор все богатеет!
И общий призыв обошел весь круг: