Кто-то шумно и горячо вздохнул у Нечая над ухом, Нечай машинально оглянулся и отпрянул в сторону, увидев у своего плеча огромную рогатую голову. Но, приглядевшись, понял, что это всего лишь бычок, примерно годовалый, рыжий с белыми пятнами. Тоже неплохо… Телок переступил с ноги на ногу, поднял хвост и справил большую нужду прямо на пол часовни, а потом вытянул голову и замычал густым, сочным басом. "Гости" Тучи Ярославича недовольно оглянулись – с наслаждением вдыхать запах дыма стало затруднительно.
Рот нечистого раскрылся, и из него, неудобно нагибаясь и придерживая рукой матерчатые губы, полез Туча Ярославич.
– Все готово, – объявил он и походя потрепал Машку по распущенным волосам.
"Гости" зашумели, заволновались – похоже, предстоящей "службы" они ожидали с нетерпением. Нечай чувствовал себя не в своей тарелке: ему все это не нравилось и он всерьез жалел, что не попытался убежать вместе с Дареной. Почему-то выбитые зубы и яма теперь казались ему не самой страшной развязкой субботнего вечера.
– Ну что? – боярин подошел к Нечаю, – это тебе не имя божье хулить матерными словами, а?
Туча Ярославич, похоже, гордился.
– Где девка? – спросил Нечай в ответ.
– Увидишь, – задушевно шепнул боярин и кивнул на перевернутое распятие, – нравится?
– Нет, – ответил Нечай.
– А что так? Ты ж бога не любишь?
– Не люблю, – согласился Нечай, – но и глумиться над образами не стану.
Он и самому себе не мог объяснить, почему все это кажется ему гнусностью.
– Ничего, скоро понравится, – кивнул боярин и подтолкнул Нечая вперед.
– Грядет гордый Князь мира сего! – раздался из "алтаря" красивый баритон, – поклонимся Князю и вознесем ему хвалу!
Молодые бояре упали на колени и начали бить земные поклоны, Туча Ярославич сам на колени не встал, но толкнул Нечая, надеясь, что тот примет ту же позу, что и его "гости". Нечай же на коленях стоять не любил, на ногах удержался, но от тяжелого толчка влетел головой в рот нечистого, зацепив ногой Машку.
В алтаре горело множество свечей, и расстрига – отец Гавриил – готовился, по всей видимости, к проскомидии. Это был старик высокого роста, крепкий, широкоплечий и больше напоминавший разбойника, чем иеромонаха, несмотря на золоченую ризу и клобук. Но Нечай не стал долго его рассматривать: за матерчатым "иконостасом" прятался настоящий алтарь – горнее место с троном, обтянутым черным сукном, жертвенник, на котором стоял старый, полуразвалившийся дубовый гроб, а главное – престол, которым послужило тело Дарены. Спиной она лежала на низкой табуретке, а руки и ноги толстыми веревками были привязаны к ее ножкам. Что говорить – неудобное положение. Рот ей завязали полотенцем, но она молчала, и даже не плакала, только смотрела в одну точку широко открытыми глазами. Расплетенные волосы лежали на полу тяжелой мягкой копной…
Нечай поднялся, путаясь в черной тряпке "иконостаса", и повернулся к Туче Ярославичу. Эти волосы он, помнится, дней десять назад перебирал руками, восхищаясь их шелковым прикосновением. И тело это, белое и гладкое, без единого изъяна, будило в нем если не любовь, то вожделение. Тогда это тело принадлежало ему! А теперь циничный старик смотрит на Дарену, вывернутую в непристойной позе, смотрит косо, по-деловому, как на предмет своего сатанинского культа! И что они собираются делать с ней дальше? Почему-то ответ на этот вопрос сомнений у Нечая не вызвал.
От злости темнело в глазах: Нечай знал, что своей злостью может напугать кого угодно. Человек десять молодых бояр, Туча Ярославич, расстрига… Это бессмысленно…
– Отпусти девку, боярин… – процедил Нечай сквозь зубы.
Туча Ярославич расхохотался ему в лицо: он не испугался. Нечай не смотрел по сторонам, он готов был кинуться на боярина, и неизвестно, смогли бы его остановить или нет: с тех пор, как он сбежал из школы, прошло девять лет, и теперь он зубы в ход не пускал, мог убить голыми руками. Но боярин не испугался! И глаза у него блестели странно, ненормально как-то… И тут в голову пришла спасительная мысль: младенец и девственница!
– Тебе девственница нужна, правильно? – тяжело дыша, спросил Нечай.
– Ух, какой ты ученый! – восхитился Туча Ярославич.
– Она не девственница. Порченная она, – выдохнул Нечай.
– Как? – спросил, высунувшись изо рта нечистого, расстрига.
– Сам проверял, что ли? – скептически поинтересовался боярин.
Нечай усмехнулся и кивнул:
– Сам, сам.
– А у тебя губа не дура! – расхохотался Туча Ярославич.
– Чтоб ее черти взяли! – выругался отец Гавриил, – из всех девок надо было обязательно порченную выбрать!
– Возьмут, возьмут ее черти! – боярин продолжал хохотать, – ну что ж поделаешь – опередил ты Гаврилу! Это знак, Гаврила! Слышишь?
– Отпусти девку, боярин… – повторил Нечай.
– Ну нет! Порченая, не порченая – все равно хороша! Князю порочные девки только дороже! Я тебя на смену Гавриле готовлю, считай, ты уже начал!
Нечай стиснул кулаки: злость уходила, и ее сменяло отчаянье – не лучший помощник в драке.
– Отпусти, боярин… Я ведь и тебя убью, и Гаврилу твоего… – он скрипнул зубами.
– Да ну? Тебе что ж, жалко ее, что ли? А?
Нечай выругался про себя и выдал последний довод, не очень надеясь на его действенность:
– Она моя невеста.
Улыбка сползла с лица Тучи Ярославича. Он крякнул, почесал в затылке и посмотрел на потолок.
– Да и хер-то с тобой! – отец Гавриил снова высунулся изо рта, – была твоя невеста, стала невеста Князя.
– Погоди, Гаврила. Так тоже нельзя, – пробормотал боярин, – так это та девка, из-за которой весь сыр-бор, что ли? Радеева дочка?
Нечай кивнул, сжав губы.
– Не хочет, значит, он дочку за колодника отдавать, а? – Туча Ярославич снова развеселился.
– Куда он денется? – усмехнулся Нечай.
– Это тоже верно… Ладно, забирай девку, черт с ней. Машка! Иди, отвяжи ее, да одень, что ли… А потом на ее место, как всегда.
Машка заметно повеселела, вскочила на ноги, нисколько не смущаясь наготы, и полезла в "алтарь". Наверное, молодая соперница ее не радовала.
– Туча Ярославич… – Гаврила вылез из "алтаря", – ну и кому это надо? Теля вместо младенца, Машку вместо девственницы? Все сначала!
– Замолчи. В следующий раз. Завтра же искать начнем. Все равно это знак, знак Князя!
– Да какой это знак, к едрене матери! – проворчал расстрига, – Князя обидеть хочешь?
– Ничего, сам говорил, Князю распутные девки дороже непорочных.
– Это ты говорил, не я…
Молодые бояре словно и не прислушивались к разговору, подбираясь все ближе к "иконостасу", из-за которого по часовне плыл белый дымок. Нечай и сам чувствовал, как у него все сильней кружится голова. Туча Ярославич, пока одевали Дарену, рассказывал ему байку о пришествии Антихриста к девяносто девятому году. Байку эту Нечай слыхал не один раз, и не только от раскольников. Но те собирались с Антихристом бороться, боярин же считал, что борьба бесполезна, лучше сразу поклониться Князю тьмы – у него достоинств не меньше, чем у бога, а то и больше. Но главное, считал боярин, с Сатаной веселей живется. Говоря о веселье, он кивал на распятие и похихикивал. Надо сказать, Нечаю к тому времени тоже стало странно весело, и дальнейшее он помнил словно в тумане. Рассказывал боярин и о том, как Сатане поклоняются в чужих землях: про мрачные замки, про тайные общества, про черные литургии, именуемые мессами, творимые латинскими священниками, про знатных женщин, готовых отдавать свое тело простолюдинам, только чтоб угодить Диаволу, про дикий разгул на этих мессах, про младенцев, принесенных в жертву, про девственниц, мечтающих стать невестами нечистого. От его рассказов голова кружилась еще сильней.
Хорошо Нечаю запомнилась только проскомидия. Вместо просфор Гаврила брал прах из гнилого гроба, вместо кагора – кровь заколотого бычка, которой нацедили целое ведро, и еще осталось. Когда же расстрига руками полез в Машкино лоно, чтоб добавить его содержимого в потир, Нечай честно сказал Туче Ярославичу, что его сейчас стошнит.
– Ничего! Привыкай! – боярин хлопнул его по плечу.
– Там бычок лепешку оставил, не хочешь и ее туда же? – сморщился Нечай, но Туча Ярославич нашел эту мысли забавной.
А потом в голове все перемешалось: кружки с кровью, голая Машка в непристойной позе, изображающая престол, и все вокруг тоже голые: и Туча Ярославич, и Гаврила, и молодые бояре… Свечи в часовне светили как-то странно: почти не давали света. Нечай смотрел на них, и они слепили глаза. А вокруг все было черно. Только белые тела мелькали, словно в бане, а вместо пара по часовне летал бледный дым, свиваясь в жуткие фигуры. Одна из этих фигур – долговязая и прозрачная – протягивала Нечаю кружку, сжимая ее длинными, словно корни дерева, пальцами и шептала голосом Тучи Ярославича:
– Пей, мерзавец, или насильно в глотку волью!
Нечай отталкивал кружку, и из нее ему на руки лилась кровь – густая, холодная и пахнущая мясной лавкой. А потом во рту был вкус этой крови – вовсе не соленый, какой-то приторный. Нечай давился сгустками, отплевывался, кашлял, отчего лицо и рубаха перепачкались в крови. Помнил Нечай еще, как Гаврила возносил хулу богу, и тут он к нему присоединился и даже превзошел – Нечаю к тому времени стало весело.
Потир летел ему навстречу сам, будто его нес невидимка. И серебряная ложка, зачерпнув отвратительно пахнущего содержимого, сама впорхнула в раскрытый рот. Его на самом деле стошнило, но никого это не взволновало и не смутило.
Голые руки обвили его шею сзади, Нечай оглянулся и увидел только белесый дым вокруг. Но руки щекотали его тело: таких откровенных ласк он никогда не пробовал. Стыд мешался с вожделением, и вожделение быстро взяло верх. Машкины губы услаждали ему такие места, о которых с женщинами и говорить неловко, и Нечай не сразу понял, что он тоже голый. Он забыл, что вокруг него множество людей, он тискал Машку, но то и дело ловил вместо нее белесый дым, который продолжал нежить его тело таким наслаждением, что сводило скулы и выгибалась спина. И наслаждение это растягивалось в часы – бесконечные часы похотливой, разнузданной страсти, перед которой померкли все его представления о бесстыдстве. Призраки, сплетенные из белесого дыма, окружили его хороводом, их длинные, вытянутые руки скользили по коже, размазывая по ней кровь теленка, шершавые языки слизывали ее широкими, долгими мановениями, их огромные, теплые губы втягивали в себя его плоть, и он плавился внутри этого хоровода, как свечное сало, и плакал от блаженства, и хохотал от восторга.
А покой все не наступал, и постепенно усталость и исступление пришли на смену восторженной страсти: так продолжает смеяться тот, кого вот-вот защекочут до смерти. И Нечай хохотал теперь тонко и визгливо, и от собственного смеха ему становилось не по себе, а из глаз бежали настоящие слезы: горькие, мучительные, безнадежные.
– Пей, мерзавец! – кто-то снова совал ему под нос кружку с телячьей кровью, и Нечай пил, захлебывался и кашлял прямо в кружку, отчего кровь летела во все стороны.
И Машкины ласки снова бросили его в котел бесстыжего, изматывающего наслаждения, но теперь оно походило на сани, летящие по льду реки – все быстрей и быстрей, и кажется, что кони сейчас взлетят в небо, и копыта бьют по воздуху, а не по льду, и полозья отрываются от земли, и это не сани вовсе, а ковер-самолет, только Нечай не седок ничуть, а конь, которому надо поднять сани в небо. Еще, еще, еще… Тяжело дыша, сжимая кулаки, напрягая все тело, выдавливая стоны… Но как же это было невозможно хорошо! И пот лился ручьями, и все дрожало внутри, как пружина, и жилы натянулись, словно тетива, а потом пружина сорвалась, тетива лопнула с дребезжанием, и снизу в голову пошел свет. Слепящий свет и тонкий звон.
Проснулся Нечай на лавке в Машкином домике, словно вынырнул из забытья. По глазам резанул свет, в голове шумело, как с похмелья, и от привкуса во рту к горлу тут же подкатила дурнота.
Машка расчесывала мокрые волосы, сидя перед зеркалом. Лицо ее, усталое и умиротворенное, приобрело восковую бледность – исчез румянец, разгладились мелкие морщинки вокруг глаз, чуть опустились уголки красивого красного рта. На миг Нечаю показалось, что перед ним покойница, и от этой мысли желудок сжался в комок: он вскочил, пинком распахнув дверь, и его вырвало, едва он успел перегнуться через перила крыльца, нащупав их в полной темноте. От вкуса и запаха прокисшей крови стало еще хуже: его выворачивало наизнанку снова и снова, пока Машка не сжалилась над ним и не принесла холодной воды.
– Есть тут бочка? – прохрипел Нечай, когда вода в кринке кончилась.
– Всю выпьешь? – усмехнулась Машка.
– Умоюсь, дура! – рыкнул на нее Нечай.
– Под крышей стоит, слева.
Он шатаясь спустился с крыльца, прошел по стенке до угла домика и наткнулся-таки на бочку с водой, покрытой сверху толстой коркой льда, несмотря на плотную крышку. Лед он проломил кулаком, долго плескал ледяную воду в лицо, выбрасывая лед под ноги, потом макнул голову в бочку, но и это не помогло. Нечай скинул рубаху, намочил и растер ею грудь и плечи. От рубахи пахло кровью, рвотой и чем-то еще: неприятно, затхло. И сам собой вспомнился гнилой дубовый гроб, в котором лежала Машка, когда Нечай залезал на нее сверху.
Его вырвало еще пару раз, и в бочку захотелось запрыгнуть целиком. И долго скрести тело шершавым камнем, которым Мишата шлифует свои кадушки. Отодрать все это дерьмо вместе с кожей.
– Ну че? Умылся? – спросила Машка с крыльца, – там суженая твоя проснулась.
– Какая суженая? – не понял Нечай.
– Невеста твоя, Дарена.
– А… – вздохнул он понимающе, и лишь потом сообразил, о чем Машка только что сказала. Невеста? Суженая? Вот черт возьми… Когда успел-то?
– Она тож этого дурмана надышалась, потому и уснула. Я-то боялась – она ночью через лес в Рядок побежит… С непривычки на всех по-разному действует, – задумчиво сказала Машка и ушла в дом.
Нечая вдруг охватил озноб, он почувствовал себя разбитым, усталым и несчастным. В памяти постепенно прорисовывалась прошедшая ночь: Кондрашка, его горячий сбитень, Дарена, перевернутое распятие, лик нечистого на черном полотне, копна густых волос на полу и вывернутая назад голова девки, и ее распахнутые от ужаса глаза…
– Ну куда? Куда? – раздался Машкин крик из домика, вслед за ним дверь распахнулась, роняя на крыльцо желтый свет, и оттуда выскочила Дарена – лохматая и полуодетая.
– Домой! – взвизгнула она.
– Оденься сперва, причешись! Куда в таком виде? Людей пугать? Скоро светать станет!
Нечай молча поймал ее на нижней ступеньке.
– Правда, оденься, что ли… Отведу я тебя домой…
Дарена закинула руки ему на шею и прижалась к нему всем телом, мелко дрожа.
– Да отцепись, – проворчал он, – все уже хорошо…
– Ты холодный какой… – всхлипнула она.
– Отцепись, сказал… Холодно мне, вот и холодный. Пошли одеваться.
Собиралась Дарена гораздо дольше Нечая: только спутанные волосы Машка расчесывала ей с полчаса, заплетая в косу. Заплетала и шептала потихоньку:
– Всякому рожоному человеку облака не открыть – не отпереть, частых звезд не оббивать – не ощупати, утренней зари топором не пересечь, млада месяца не оттолкнуть – так и рабу Божью Дарью никому не испортить, не изурочить, век по веку отныне и до веку… Небо – ключ, земля – замок…
Нечай, прислушавшись, опустил руки и сел на лавку: с этим заговором Полева заплетала косы дочерям. Наверное, и Машке мать заплетала косу, шепча те же слова… Невеста Диавола, черт ее возьми, сама-то понимает, что говорит? До веку не испортить… А вчера что делала?
Мокрую рубаху Нечай надевать не стал, накинул полушубок прямо на голое тело, а рубаху скомкал и заткнул за пояс. На крыльце Машка, помявшись, поправила Дарене воротник куньей шубки и сказала:
– Может и к лучшему, что так вышло… Замуж выйдешь, детишек народишь…
Дарена отвернулась и поспешила спуститься с крыльца, не сказав Машке ни слова.
Дворовые уже проснулись, хотя до рассвета времени оставалось немало. Нечай поспешил проскочить через задний двор незаметно, обошел несуразный дом Тучи Ярославича с темными окнами, и направился к тропинке, ведущей в Рядок. Дарена цеплялась ему за руку и помалкивала.
С тропы тянуло холодом и сыростью. Нечай огляделся по сторонам, прислушался – звуки, доносившиеся из усадьбы, стихли, и ему стало не по себе… Не полночь, конечно, но все же… Кто знает этих лесных тварей? Может, они охотятся до самого рассвета?
– Знаешь, мы тут не пойдем, – сказал он Дарене.
– Почему? – спросила та.
– Тут Микулу убили… И егерей. Я другую тропу знаю, безопасную. В обход, конечно, но прямая дорога, известно, не самая короткая.
Он решительно свернул на кладбище и повел ее между могил, стараясь держаться поближе к лесу, чтобы их не было видно из усадьбы. Почему-то попадаться на глаза дворовым Нечаю не хотелось. Ему вообще не хотелось попадаться кому-то на глаза. Дарена прижалась к нему тесней, и испуганно оглядывалась на перекошенные кресты вокруг.
– А по кладбищу тебе не страшно идти? – спросила она, когда они прошли полдороги.
– Да нет, – Нечай пожал плечами, – Туча Ярославич говорит, они на открытом месте не нападают. Только в лесу. На Фильку вот за ельником напали, мне Кондрашка рассказал. И проезжего того, около бани, убили под берегом, где никому не видно.
– А кто их убил? Ты их видел?
– Видел. Но было очень темно. Только белые пятна. И глаза еще.
– А тебя они почему не убили?
– Не знаю. Есть у меня одна мысль, но, может, и неправильная.
– Туча Ярославич отцу Гавриилу говорил, что тебя Князь любит и бережет. Что ты с Сатаной знаешься, поэтому и не боишься ничего. Правда это?
– Неа, – усмехнулся Нечай.
Она вздохнула и снова спросила:
– А какая у тебя есть мысль?
– Сейчас покажу. Вот в лес свернем, и покажу. Темно только, не знаю, увидишь ли…
С чего Нечаю захотелось показать Дарене идола? Наверное, потому что его сильно тянуло посмотреть на истукана самому. Потрогать светлое дерево, вдохнуть поглубже морозного воздуха – возле идола воздух был удивительно чистым, совсем не таким, как одуряющие испарения из ноздрей лика Сатаны… Нечая все еще тошнило от запаха белесого дыма.
В ответ на его слова тоненький серпик месяца показался из-за легкой пелены высоких облаков – луна на ущербе почти не давала света, но разгоняла кромешную тьму леса. Во всяком случае, не надо было ощупывать дорогу, чтоб не сбиться с тропы.
– Ой, как темно… – шепнула Дарена.
– Это разве темно? Вот после схода я тут бродил – вот тогда было действительно темно. Лбом об дерево треснулся, не увидел его, представляешь?
– А зачем ты тут бродил после схода? – удивилась Дарена.
– Обещал же тварь эту изловить, вот и пошел… – проворчал Нечай. Не стоило об этом говорить, пока в Рядке никто не понял, что в это же самое время у крепости убили Фильку.
– Ночью? Один?
– Ну да…
– И не боялся?
Нечай усмехнулся и ничего не сказал.
Он едва разглядел в темноте то место, где нужно было свернуть с тропы к идолу.