Иногда Лютава впадала в забытье, нечто среднее между сном и беспамятством, и не заметила, как пришло утро. Когда она очнулась в очередной раз и пошевелилась, то уже почти рассвело. Над рекой висел туман, от воды нешуточно веяло холодом, но кто-то, пока она спала, набросил на нее теплый шерстяной плащ.
Часть утра тоже прошла в дороге. Иногда Лютава ворочалась, отлежав бока на жестком днище, и тогда чей-нибудь сердитый голос приказывал:
– Не дергайся, краса ненаглядная! Пошевельнешься – зарежу!
Но Лютава шевелилась: авось не зарежут, а прыгать из ладьи со связанными руками – не такая она дура.
На рассвете ее вдруг словно ударило изнутри – Лютомер очнулся и стал мысленно искать, звать ее. Она отозвалась – без слов, так далеко их способности к взаимной связи не простирались, – но обозначилась, что она жива и что жизни ее ничто пока не угрожает. Но как же она звала его – казалось, даже хмурые, невыспавшиеся вятичи в ладье должны были услышать ее мысленный призыв. И он ответил – я иду. Как бы ни сложилось, но с этого мгновения Лютомер шел к ней, и она почти успокоилась.
Когда рассвело, она смогла разглядеть лица похитителей и окончательно убедилась, что все поняла правильно. Ее везли оковцы, и сам Доброслав был здесь же. Молинки она не увидела и подумала, что сестра, видимо, во второй ладье.
Эта догадка тоже подтвердилась, когда, уже ближе к полудню, обе ладьи пристали в пустынном месте и оковцы выбрались на берег – размяться и приготовить поесть. Припасов у них с собой почти не имелось, но по пути, уже на рассвете, они не постеснялись вынуть чью-то чужую сеть, поставленную, как видно, с вечера. Улова хватило на уху, и вскоре огонь уже облизывал днище большого черного котла.
Девушек тоже вынесли из ладей и положили на траву. К ним подошел Доброслав и остановился, рассматривая сверху свою добычу, будто увидел впервые.
– Хоть бы поздоровался, княжич светлый! – заметила Лютава.
– Здравствуй, коли не шутишь! – приветливо ответил Доброслав. – Как спалось?
– Хуже некуда. Все бока отлежала, да еще дрянь такая снилась, не поверишь. Будто украл нас с сестрой из отчего дома гость, которого мы со всей лаской принимали. Ни богов не побоялся, ни чуров, ни совести. Приснится же такое!
– Мне тоже не сон виделся, а одно огорчение. Будто хозяин ласковый, к которому я с открытым сердцем приехал, меня погубить задумал. И пришлось будто мне ночью, как духу нечистому, из чужого дома бежать.
– Это ты, княжич, съел на ночь что-нибудь не то! – язвительно ответила на это Молинка. – Но твой-то сон так сном и остался, а мы вот не проснемся никак! И сдается мне, что это все правда истинная!
– Правда! – Доброслав убрал с лица дурашливо-любезную ухмылку и теперь глядел на них откровенно злыми глазами. – Ваш же братец, волк этот, нас поубивать собирался! Пусть-ка теперь вдогон бежит! Небось присмиреет, как увидит нож острый возле твоего горлышка белого!
– Да ну тебя! – Лютава была так зла, что даже не хотела с ним разговаривать. – Вели развязать. Нам отойти надо.
Доброслав кивнул одному из своих кметей и глазами показал на Лютаву.
– Развяжи вот эту. А вторую погоди пока. Пусть идет, и провожать не надо, нечего девицу смущать. Только если ты, красавица, из-за кустика не вернешься, я сам твоей сестре милой горло перережу. А если она не вернется – тебе. Ясно?
Ничего не ответив, Лютава с трудом села и стала растирать затекшие руки. Встать пока не получалось, все тело ломило, как у бабки Темяны перед ненастьем. Десятник Будило помог ей подняться и повел к опушке близкого леса.
Отослав его назад, Лютава обняла толстую березу, прижалась к ней всем телом и попыталась расслабиться, слиться с деревом, чтобы позаимствовать его сил. Помогло, стало легче. Ломота в теле постепенно уходила, перетекая в землю через корни березы, темными каплями падая в царство Марены. В голове яснело.
– Ты там что? – с тревогой позвал из-за куста Будило.
– Здесь я, здесь! Погоди, отдыхаю, – отозвалась Лютава.
Мельком она подумала, что, в общем, могла бы уговорить березу отвечать ее, Лютавы, голосом. Но недолго. Могло бы помочь, если бы ей требовалось просто уйти. Но так заморочить оковцев, чтобы увести и сестру, она пока не способна. Сложные мороки на многих людей сразу умеют наводить только старшие волхвы – Росомана, бабка Темяна, когда поясницу отпустит. А что Доброслав зарежет одну, если убежит вторая, она вполне верила. Они уже достаточно далеко от Ратиславля, чтобы беглецы не боялись потерять заложниц.
– Чего ты хочешь? – спросила она у Доброслава, когда все уже расположились вокруг котла и хлебали уху. Причем пленниц кормили по очереди – пока Лютава ела, Молинка сидела со связанными руками. Когда Лютава передала сестре ложку, руки связали ей, и теперь у нее появилась возможность поговорить.
– Чего я хочу? – Доброслав, налегая на уху, бросил на нее вопросительный взгляд поверх ложки.
– Зачем нас увез?
– В Твердин отвезу, к отцу.
– А там?
– А там, как за вами приедут, велю сперва войско собрать и с нами в степи идти.
– Велю! – повторила Лютава. – Не рано ли ты, сокол ясный, угрянским князьям приказывать начал?
– В самый раз! – решительно ответил Доброслав, но Лютава видела, что он как раз в этом сомневается. – Твоя мать была из оковских земель, а родне помочь не хотите! Да теперь, как смоленский князь помер, вам по-прежнему не жить.
– У вашего стремени нам теперь ездить! – издевательски пробормотала Молинка, дуя на горячую уху в ложке. Даже в таком невеселом положении она была не прочь поесть. – Сейчас, только онучи перемотаем!
– Да! – сердито подтвердил княжич. – И у стремени! Не хотите по-доброму – мы с вами по-иному поговорим.
Лютава молчала: ей надоела пустая перепалка. Цели похищения стали вполне ясны: держа их при себе, Доброслав намерен требовать от Угры войска, которого ему никогда не дадут добровольно.
После еды, когда отроки спешно обмыли котел, а кострище прикрыли дерном, дружина Доброслава снова погрузилась в ладьи и продолжила путь. На этот раз пленницам связали ноги, оставив руки свободными, но все равно кто-то постоянно присматривал, чтобы они лежали спокойно. Плыли весь день. Миновали несколько сел, но веси, иной раз стоявшие у самой воды, проезжали без остановок. Доброслав не рисковал общаться с данниками Вершины, хотя здесь жили в основном вятичские роды, пришедшие с Оки, да и едва ли в такой отдаленности от Ратиславля княжеских дочерей кто-то знал в лицо. Тем не менее, когда впереди опять показывались серые крыши на высоком берегу, девушек накрывали плащами, так что их не только узнать, но и увидеть было нельзя.
Еще до сумерек приблизились к устью Угры. Впереди лежала Ока, владения вятичского племени. Про Оку с ее многочисленными притоками и загадка есть: у каких семи матерей одна дочь и та своих матерей старше? Лютаве, лежащей на днище, почти ничего, кроме неба, увидеть не удавалось, но по возгласам гребцов она догадалась, что лодки входят в устье Угры. Быстро приподнявшись, она перевесилась через борт и опустила руку в воду. Кто-то из мужчин вскрикнул, схватил ее за плечи, дернул назад, бросил на дно – но она успела ощутить на ладони скольжение прохладных струй. Словно руку пожала на прощание.
Но вот ладьи вышли в Оку. Теперь приходилось подниматься вверх по реке, и течение, ранее помогавшее беглецам, стало мешать. Оковцы не шутя взялись за весла. Продвижение заметно замедлилось: теперь берега, еще более отдалившиеся, не летели мимо, как зеленые птицы, а уползали за корму медленно и величественно. Лютава прислушивалась: в Оке правила другая хозяйка, с иным нравом. Несмотря на опыт хождения в Навный мир, Лютаве было тревожно, неуютно, даже страшновато. Впервые в жизни она покинула пределы угрянских земель. И хотя она, дочь князя, в доме которого гостили купцы и воины, побывавшие в далеких странах, не думала, как жители глухих весей, будто за нашей рекой весь белый свет кончается, все же и для нее на чужой реке начинался несколько иной белый свет.
На этот раз в сумерках пристали к берегу и стали устраиваться на ночлег. Видимо, сейчас Доброслав уже не так опасался преследования и не хотел рисковать – в темноте ведь недолго налететь на камень, на мель, на корягу или злого местного водяного. Для девушек даже наломали лапника, накрыли его травой, кмети одолжили им теплые шерстяные плащи вместо одеял, но руки обеим после ужина снова связали. В течение всей ночи кмети сторожили их, сменяя друг друга, причем один из пары дозорных почти не спускал глаз с пленниц.
Сон не шел. Думая о своем положении, Лютава чувствовала гнев и негодование. Она тоже понимала, что означает для племени угрян их с Молинкой похищение. Или Ратиславичи попытаются вернуть их и отомстить – тогда ее близкие родичи, отец, братья и прочие, пойдут в бой, из которого многие не вернутся живыми. А если князь Вершина предпочтет переговоры – ей придется навсегда остаться среди вятичей и назвать своим мужем кого-то из рода князя Святко. И это ей, скорее всего, совсем не подойдет! А к тому же угряне будут обязаны дать-таки дружину для хазарской войны. Короче, все было плохо, и Лютава не шутя раздумывала, как бы побыстрее вырваться из рук оковцев. Но и те понимали, как много дает им обладание Вершиниными дочерями, поэтому не спускали с них глаз и не давали ни малейшей возможности что-то предпринять.
Молинка вскрикнула во сне и застонала. Лютава дернулась, скинула дрему, но будить сестру и не подумала. Дух ее, как видно, во сне отправился в опасное путешествие, а если внезапно разбудить, может не успеть вернуться.
– Что такое? – Дозорный, сидевший на земле в паре шагов, вскочил и взмахнул приготовленным ножом. – Тихо вы там!
Видимо, Доброслав пообещал зарубить того, у кого пленницы сбегут, поэтому кмети даже слишком усердствовали, стараясь запугать девушек.
– Сам тише! – свирепо шепнула Лютава. – А то напугаешь, ее дух не вернется, она умрет, а ты с ней заодно в Навь пойдешь! Уж я провожу, дорожку укажу.
Дозорный угомонился и снова сел, но то и дело бросал на них угрюмые взгляды. Он тоже знал, что охраняет не простых девушек, а дочерей и внучек мудрых старых волхвов. В глубине души он был готов к тому, что за ними явятся лешие или еще какая дрянь, и мечтал поскорее довезти их до Твердина и сдать на руки тамошним волхвам.
Честно говоря, сам Доброслав мечтал о том же самом.
В следующий раз ночевали под крышей – Доброслав выбрал довольно большую весь, дворов из десяти, и велел пристать к берегу. Еще не темнело, но его люди очень устали, весь день налегая на весла, несмотря на то что время от времени сменяли друг друга. Здешние жители принимали твердинского княжича с уважением и некоторой тревогой. Все знали, что он ездил к смоленскому князю просить войска, и то, что он возвращался в сопровождении только собственной дружины, не слишком обнадеживало.
В этой веси Доброслав купил пленницам по резному гребешку, по полотенцу, чтобы хоть было чем вытереть лицо после умывания, по ложке – хлебать уху на привалах, и по теплому шерстяному плащу с простыми железными застежками. Все эти приношения обе девушки приняли с удовлетворением: до Твердина путь еще лежал неблизкий, а им, судя по всему, придется проделать его до конца. Если их не догнали и не отбили на Угре, то на подготовку войны в чужой земле Ратиславичам потребуется время.
Доброслав, видимо, угадал, что о побеге его заложницы не думают, поэтому сам немного успокоился и после второго ночлега уже не приказывал связывать их ни днем во время пути, ни даже ночью. Тем более что ночевали они теперь уже только под крышей, и пара дозорных по очереди стерегла снаружи.
В верхнем течении Оки вятичи обитали уже несколько веков. Села здесь были многочисленнее и попадались чаще. На четвертый день пути, под вечер, дружина устраивалась на ночлег, тоже в одной из прибрежных весей. До Твердина оставалось два перехода. Весь попалась несчастливая: две зимы назад сюда заходила неведомая хворь, и теперь две избы из пяти стояли вовсе пустыми. Местный старейшина предложил княжичу устраиваться с его людьми в которой пожелают, и Доброслав занял обе. Кмети уже разложили во дворе костер, варили похлебку на всех в большом железном котле – в него пошла и рыба, выловленная по пути, и две утки, подстреленные в камышах на мелководье ловким парнем по прозвищу Жгун, и горсть ранних грибов, которыми угостили гостпериимные хозяева. Ничего больше они дать не могли, поскольку и сами из последних сил, на грибах, рыбе и травах, дотягивали до нового урожая.
Лютава и Молинка, пока похлебка варилась, обсуждали с зашедшей большухой возможность истопить баню – после долгой дороги под солнцем им хотелось и помыться, и прополоскать рубахи. Вдруг что-то отвлекло их от разговора – какой-то протяжный крик, раздавшийся сверху. Трубный звук летел откуда-то с неба, тревожил – от неожиданности Жгун, мешавший в котле, даже выронил ложку.
А Доброслав мгновенно переменился в лице, вскочил и бросился к реке. Лютава побежала за ним – это все неспроста.
Над рекой и оврагом, вдоль которого вытянулась весь, кружил лебедь – крупный, белый. Завидев людей, он не умчался прочь, а даже снизился, описал еще один круг над крышами и снова закричал.
– Ой! – отчетливо услышала Лютава за спиной голос другого кметя, Кресака. За время подневольного путешествия она запомнила почти всех.
Доброслав, придерживая шапку, не отрываясь следил за лебедем. Белая птица Лады описала над головами еще один круг и скрылась за вершинами рощи. Княжич проводил ее глазами, и на его лице отражались самые разнообразные чувства: волнение, тревога и в придачу скрываемая радость.
Лютава тоже не отрывала от птицы глаз. Та появилась здесь вовсе не случайно. При виде нее Лютаву наполнило стойкое ощущение, что она видит не просто живое, а разумное существо. Или перед ними был посланец богов, или…
На опушке мелькнуло что-то белое, и сразу подумалось, что лебедь, улетевший за лес, возвращается, только почему-то по земле. К тому же он заметно прибавил в росте… только лебединые широкие крылья остались те же.
Из-за деревьев вышла молодая женщина – высокая, стройная. Ее волосы прятались под простым повоем без "рогов" – значит, у нее пока нет детей, – а широкие рукава верхней рубахи спускались до травы. Нетрудно было узнать одежду волхвы, посвященной богине Ладе. Узоры вышивки и пояса, когда женщина подошла поближе, эти догадки подтвердили, но только мало кто стал бы разглядывать узоры, видя перед собой это лицо. Женщина-лебедь отличалась ослепительной красотой – белая кожа, правильные черты, яркие голубые глаза, тонко выписанные черные брови. Ее лицо сияло каким-то победным внутренним светом, выражая гордую уверенность и силу, ум, дружелюбие и даже нежность. Неудивительно, что у кметей, выбежавших из землянки на крик лебедя, при виде нее сделался ошарашенный вид.
Княжич Доброслав шагнул ей навстречу и поклонился.
– Здравствуй, матушка, – хрипловато сказал он.
И Лютава наконец сообразила, кто это может быть. Жрица Лады, да к тому же "матушка" Доброслава – это Семислава, старшая дочь князя воронежских русов-поборичей Будогостя, ставшая младшей женой оковского князя Святко. Мачеха была ровесницей Доброслава, но ему приходилось обращаться к ней с сыновним почтением. Хотя при первом же взгляде на эту пару Лютаву пронзила догадка, что Доброслав испытывает к мачехе не вполне сыновние чувства…
– Здравствуй, свет мой ненаглядный! – ласково ответила Семислава княжичу. – И вы, соколы, здравствуйте! – Она приветливо кивнула кметям. – А это что за красны девицы? – Ее взгляд с любопытством остановился на замерших Лютаве и Молинке. – Нет, молчи, я сама! – Она махнула пасынку, который только успел открыть рот, и шагнула ближе к девушкам. – Да вы никак князя Вершины угрянского дочери! – скользнув взглядом по узорам на рубахах девушек, определила она. – Ну, здравствуй, Лютава Вершиновна! – Она поклонилась, достав рукавом до травы.
– Здравствуй, Семислава Будогостевна! – Лютава тоже поклонилась, ничуть не удивляясь, будто они и раньше не раз встречались. У Семиславы тоже бровь не дрогнула. – Спасибо тебе за честь, что не поленилась выйти встретить.
Она слегка подчеркнула слово "выйти", намекая, что отлично понимает, что за лебедь вот только что пронесся над головами и как вообще молодая княгиня из Твердина попала в эту замшелую и полувыморочную весь. При этом Лютава старалась подавить невольную зависть. Она сама еще не умела в Явном мире принимать облик покровителя, хотя носила имя одного из звериных воплощений самой Марены.
Весьма вероятно, что Семислава угадала ее скрытые чувства, но не подала вида, не выказала ни малейшего торжества из-за своего превосходства, хотя некий дух соперничества между молодыми жрицами одного поколения, но разных богинь всегда имел место. Молодая волхва-княгиня настолько привыкла к тому, что она – лучше всех всегда и во всем, что это не возбуждало в ней никакого тщеславия: она принимала свое превосходство как должное, умела радоваться ему, не задевая гордости других, всегда казалась веселой и приветливой, так что на нее было просто невозможно сердиться за все ее несомненные совершенства. И Лютава ничуть не удивлялась тому трепетному, самозабвенно-восторженному выражению на лице замкнутого гордеца Доброслава, которого сам он, захваченный своими чувствами, совершенно не замечал.
– Что ты примчалась, лебедь белая? – Доброслав слегка прикоснулся к руке своей мачехи, и впрямь, казалось, сотканной из чистейшего лебединого пуха. – Что там, в Твердине? Что в доме? Все ли хорошо?
– Я в воде увидала, что ты нынче воротишься. – Семислава улыбнулась. – Уж как мы ждали тебя, сокол ясный, поджидали, сестра моя все глаза проглядела. Она ведь девочку в березень-месяц родила, а ты и не ведаешь!
– Девочку?
– Князь хотел Белоликой внучку наречь, говорил, беленькая личиком будет, коли мать все на снег глядела! Да сказали чуры – имя бабки Примиславы дать.
– Ну, спасибо за новость! – Доброслав улыбнулся.
– Да я не для того к вам спешила. Сказать хотела, чтоб не ездил ты в Твердин, а сворачивал на Зушу, в Воротынец. Там сейчас и князь, и братья, и дружина. Там войско собирается, чтобы на Дон идти.
– А на Дону что?
– Плохо дело. Воевода воронежский, свояк наш Володыня, в первом же бою погиб, а Воислав лебедянский к нему на помощь не пришел вовремя. Хазары вверх по Дону идут, а путь заградить им некому. Если не выступим – на своей земле и нам их встречать придется. Отец тебя ждет, места не находит – все думает, приведешь ли ему подмогу.
Доброслав опустил голову, зажмурился и даже сжал зубы, пытаясь справиться со стыдом и досадой. Помощь нужна вятичам как воздух, а он проездил почти напрасно!
– Умер князь Велебор, – глухо произнес он. – Наследовала ему дочь, Избрана.
– Избрана! – вскрикнула Семислава. – Она!
– Она! – Доброслав в досаде кивнул. – И разговаривать со мной не хотела, мало что на двери не указала.
– Да, от Избраны нам дружбы не дождаться! – согласилась Семислава, хорошо помнившая юную вдову. – Она что, замуж не вышла?
– Нет.