Приятно познакомиться! Обитатель "блатного" загробного мира, в котором после смерти (чаще всего - насильственной) "живут по понятиям" наши родные "братки", воскрес!
Притом - путем не эзотерическим, а привычно-криминальным! А вместе с ним вернулся на грешную Землю верный друг и соратник по послесмертью - полуцутик, тоже намеренный сделать в нашем мире бандитско-бизнесменскую карьеру! Что дальше?
Жизнь - во всех ее проявлениях!!!
Ироническая фантастика? Ироническая фэнтези? Решайте сами!
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
Глава 1 1
Глава 2 6
Глава 3 10
Глава 4 19
Глава 5 23
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 29
Глава 6 29
Глава 7 35
Глава 8 42
Глава 9 49
Глава 10 56
Глава 11 62
ГЛАВА, КОТОРАЯ ВООБЩЕ-ТО ДОЛЖНА БЫТЬ ПРОЛОГОМ 64
Глава 12 64
ПОСЛЕСЛОВИЕ 66
Антон ТВЕРДОВ
ПРИЯТНО ПОЗНАКОМИТЬСЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Спросил у чаши я, прильнув устами к ней:
"Куда ведет меня чреда ночей и дней?"
Не отрывая уст, ответила мне чаша:
"Ах, больше в этот мир ты не вернешься. Пей!"
О. Хайям
С недавнего времени меня замучила одна странная болезнь, которой я, не обращаясь к медицине, самостоятельно дал название - избирательная ретроградная амнезия. Лечиться я даже не пытался, так как понимал, что болезнь эта у меня крайне запущенная и, вполне вероятно, давно перетекшая в хроническую стадию.
Дело в том, что каждый вечер, выходя из дома, я утром оказывался в совершенно незнакомом мне месте, а воспоминания о том, что было накануне, исчезали бесследно, будто кто-то всесильный вырезал их, как фрагменты кинопленки, из памяти ножницами и складывал в специальный ящик, куда мне доступа не было. В кино такая процедура называется "монтаж" и применяется для того, чтобы, не утруждая зрителей просмотром необязательных деталей, сразу перейти к чему-то более значимому. Попытавшись однажды решить свои проблемы с помощью подобной логики, я потерпел полный крах, вспомнив, что ничего более или менее значимого в моей жизни попросту нет. Это открытие так неприятно поразило меня, что, выйдя в тот вечер прогуляться, я очнулся только через неделю в какой-то странной квартире, полностью лишенной мебели, зато тесно заставленной картинами и рисунками исключительно скабрезного содержания. Мне запомнился только розовый слон, вооруженный гигантским синим фаллосом, произрастающим из того места, где у всех нормальных слонов находится хобот.
Пройдясь по квартире, я застал в одной из комнат парня в домашнем халате и домашних тапочках. Парень молча сидел на полу, одной рукой приобняв ведро с мусором. Наученный горьким опытом моих предыдущих болезненных приступов, я немедленно смутился и стал извиняться перед хозяином квартиры за свое вторжение, хлопоты, которые я, возможно, причинил…
- Жена меня убьет теперь, - прервав меня, проговорил парень, тоскливо поглядев в потолок.
- За что? - смутившись еще больше, участливо спросил я.
- Я мусор ходил выносить, - ответил парень.
Я выразил сомнение - в том смысле, что как такое безобидное занятие вроде выноса мусора может повлечь за собой порицание?
- Так я еще три дня назад ушел, - пояснил парень. - А теперь и домой ехать боюсь.
И замолчал.
Я тут же поспешил ретироваться, не дожидаясь настоящего хозяина. А мой собрат по несчастью так и остался на полу в мягких тапочках возле мусорного ведра.
Понятно, что никакая общественно-полезная деятельность с моей болезнью была несовместима. Наверное, объясни я все подробно, начальство выписало бы мне отпуск по состоянию здоровья, но объяснять что-либо я не хотел и, главное, не мог.
Да, остался я без работы.
- Достукался, дурак, - сказала бухгалтер Мухина, выписывая расчет. - Чем жену с детьми кормить будешь?
Я хотел сказать, что детей у меня нет, жены тоже, но промолчал. Мухина, отделенная от меня толстыми арматурными решетками, закрывающими похожее на амбразуру окошко кассы, скрипела ручкой по желтым листам квитанций. Вытянув шею, я глянул на приготовленную Мухиной тоненькую пачку денежных купюр, и мне стало так тоскливо, что я все-таки произнес:
- Нет у меня детей и жены, нет.
- Ну, за квартиру платить… - не отрываясь от квитанций, проговорила Мухина.
Я чуть было не сказал, что и квартиры-то, собственно, не имею, а живу в безвозмездно предоставленной теткой Ниной комнате, но вовремя осекся. Мухина явно меня жалела, а я не люблю, когда меня жалеют.
В грязной пельменной, куда я заглянул через час после разговора с Мухиной, я выпил дрянной водки, после чего меня занесло в близлежащий старый сквер, похожий па просевший именинный пирог с полусотней голых свечек. Побродив по гулким асфальтовым дорожкам, рассекавшим сквер вдоль и поперек, я остановился у скамейки, брусья которой были покрыты граффити такого устрашающего содержания, что я тут же подумал о том, как опасно для жизни прогуливаться в этом парке в сумерках. Но до темноты было еще Далеко, а вокруг пока никого не было, кроме пожилой четы, голубиной походкой приближающейся ко мне. Так что я все-таки присел на скамейку, прикрыв спиной выцарапанную гвоздем надпись "Бей армян, спасай грузин", а задницей - Света, сука, не уйдешь ты от ножа". Кепку я положил на скамейку рядом с собой на вырезанный чем-то острым рисунок, схематично изображавший пару, довольно изощренным способом слившуюся в половом экстазе.
Я закурил и посмотрел вниз. На мокром асфальте пестрела причудливая мозаика из опавших осенних листьев. Некоторое время я рассматривал ее, а потом освежил узор двумя желтыми листочками квитанций. И достал из кармана пальто припасенную заранее бутылку портвейна.
Портвейн оказался отвратительным, настроение у меня было поганое, самочувствие ужасное, погода портилась, потому что и в этом году, судя по всему, сентябрь выдался на редкость паршивый.
Портвейн закончился довольно быстро. Я посидел немного на лавочке, ожидая воспетый Хайямом счастливый момент между трезвостью и опьянением, но момент все не наступал или, может быть, давно миновал, а я его не заметил. Скорее всего так оно и было, потому что в голове основательно шумело, и со дна сознания, как пузыри в закипавшем чайнике, стали подниматься мысли о бренности бытия и необходимости пойти и взять еще одну бутылку. Тем более что сумерки постепенно сгущались и парк оживал. Откуда-то из-за деревьев стали доноситься оживленные возгласы, кто-то засвистел. Я покинул скамейку и быстрым шагом направился туда, где, как я помнил, располагалась пельменная.
Я еще во время первого посещения этой пельменной обратил внимание на то, что никаких пельменей тут не было и в помине. Отпускали водку, пиво и портвейн в розлив, а на стойке располагалась глубокая емкость, похожая на небольшое корытце. Емкость до краев была полна мутным рассолом, в котором плавали мелко порубленные соленые огурцы. Соленые огурцы я терпеть не мог даже в качестве закуски, поэтому, купив бутылку водки, присоединился к одному из столиков, за которым, терзая засушенные трупики воблы, пили пиво два мужика. Вообще за тем же столиком сидел еще третий, но он в трапезе не принимал участия, поскольку дремал, положив голову на замурзанную поверхность стола. Как я и ожидал, меня приняли в компанию немедленно после того, как я выставил свою бутылку.
- Степан, - представился один из мужиков, разлив водку по стаканам. - Отчество Игнатьевич, но можно просто - Степан. Я с колбасного завода, - добавил он шепотом, будто посвящая меня в тайну какого-то заговора.
- Антон, - сказал я, пожав протянутую руку.
Второй мой случайный собутыльник по сравнению с первым выглядел более внушительно. Угловатая, лишенная всякой растительности голова торчала между утесоподобных плеч словно выброшенный на мель крейсер. Кулаки, лежащие на столе, напоминали булыжники, а выражение лица - вещающий о русской угрозе агитационный американский плакат времен холодной войны. Тем не менее звали собутыльника - Абрам. Представляясь, он сказал просто:
- Если надо кому-нибудь поблизости в контрабас пробить, зови меня. Пробью.
Я пообещал, хотя не был уверен в том, что это значит: "пробить в контрабас".
Мы выпили, закусив воблой. Некоторое время Степан Игнатьевич и Абрам молча смотрели на меня, видимо, ожидая каких-то слов, но так как я не успел еще придумать подходящую тему для разговора, Степан Игнатьевич разлил по новой. - Хорошо сидим, - выпив, проговорил я. к Абрам кивнул и пошевелил могучими плечами. А Степан Игнатьевич сурово поглядел вперед, крякнул, вытер ладонью рот и сказал, явно продолжая начатый еще до моего появления разговор:
- Так вот правильно говорят - в лесу медведь, а в доме мачеха. Как отец мой эту лярву привел в дом, так мое счастливое детство и закончилось. Представляете, за каждую двойку лупила и ремнем, и по-всякому. А однажды засветила скалкой по шее, у меня ноги отнялись. Она сама даже испугалась: "Степочка, Степочка… Покажи, где больно…" Как будто сама не знает. Еле отлежался. А когда отлежался, документы забрал, серьги ее золотые взял, и ноги в руки. Ну, не искала она меня. Отец пытался, да тоже не особенно активно. А я в ремесленное поступил. В общагу устроился. Ну а там, сами знаете, с однокурсниками выпей, старшим поставь, коменданту на каждый праздник пузырек… Вот я и пристрастился. Скатился ведь, братцы, под гору. Что ни день, я тут сижу. И получается - мачеха мне жизнь сломала. Вдребезги разбила скалкой своей…
- Скалкой по шее - это еще что, - высказался Абрам. - Мне вчера стулом по спине досталось. Стул в щепки, а я ничего.
- То тебе! - неожиданно разозлился Степан Игнатьевич. - На тебя самосвал наедет, ты даже не почешешься. А я тогда маленький был.
- Ну, если маленький… - уступил Абрам, после чего Степан Игнатьевич смягчился и спросил его:
- А за что тебя? Стулом-то?
- Да жена это, - с досадой прогудел Абрам. - За то, что я электрический чайник пропил. Не может, чтобы не ударить. Я ведь ее раньше тоже это самое… Врежем после работы по пузырю, я домой приду, начну с ней разговаривать по-хорошему, а она сразу к участковому. Синяки ему показывала на теле. И ведь не стыдно… У меня даже подозрение есть, что он ее улюлюкал на этой почве. Иначе с чего бы ему вдруг меня на пятнадцать суток закрывать? Два раза уже пыхтел. Как отсидел последний раз, заклялся ее трогать. Так она осмелела и сама начала. Чуть что - сразу за мебель хватается. Стульев уже в доме не осталось. Я вчера на эту тему с ней и пытался поговорить. А она из-под серванта выбралась и орет…
- Из-под какого серванта? - перебил Степан Игнатьевич.
- Я сервант на нее случайно уронил, - смутившись, сообщил Абрам. - После того, как она меня стулом шарахнула. Разоралась на весь дом. Снова к участковому побежала. Я не стал дожидаться, ушел. Телевизор вынес, Семену с первого этажа продал. Теперь и не знаю, куда мне…
- Некуда, - согласился Степан Игнатьевич. - Эх, пропащая наша жизнь. Давай, что ли?
Он разлил по стаканам остатки водки. Я выпил и вдруг почувствовал большое желание пожаловаться.
- А меня с работы выгнали, - сказал я.
Видимо, собеседникам мои проблемы в сравнении с собственными показались ничтожными, потому что Степан Игнатьевич презрительно усмехнулся, а Абрам заглянул в свой пустой стакан и меланхолично произнес:
- Меня четыре раза с работы выгоняли. За пьянку. А потом четыре раза принимали обратно. Тоже за пьянку. Я начальнику по кадрам нашему пузырь поставлю, он мое заявление снова и завизирует. А потом все сначала. Получается, круговорот меня в природе, а водка вроде движущей силы выступает. Аномалия такая. Все собираюсь ученым написать в институт какой-нибудь в Москву, пускай разберутся.
- Пускай разберутся, - подхватил Степан Игнатьевич. - Может, поймут, почему мы так хреново живем… Не во всем же одни евреи виноваты…
- Ну, ты не очень-то, - заволновался Абрам. - При чем здесь евреи? Почему всегда евреи виноваты? Откуда это пошло? Чуть что мы сразу евреев виним. А если мы сами евреи, кого тогда винить?
- Арабов, - подумав, сказал Степан Игнатьевич. Третий их приятель все так же спал, положив голову на стол. Мне видна была только его макушка с торчащими во все стороны жесткими светлыми волосами. Покинув увлеченных спором о проблемах наций Абрама и Степана Игнатьевича, я прошел к стойке и взял еще одну бутылку. Когда я вернулся, спор был в самом разгаре, хотя тема несколько свернула в сторону.
- А что тебе армяне?! - кричал Степан Игнатьевич. - Они работают и никого не трогают! Торговый народ! А грузины? Те ж совсем безобидные. Песни про Мимино поют по телевизору и вино делают. Вот азеров, чеченов всяких и дагестанцев, это да. Я их это, честно говоря, недолюбливаю… А за что их, спрашивается, любить?
- Дагестанский коньяк, - напомнил Абрам.
- Это не считается, - махнул рукой Степан Игнатьевич. - Он дорогой. Я его ни разу и не пробовал в жизни. А латыши…
- Не говори мне про латышей! - неожиданно и страшно вскипел Абрам. - Того участкового, который меня на пятнадцать суток два раза закрывал, фамилия Педалькис!
- Вот, - сказал я, ставя на стол бутылку. - Еще принес…
- Педалькис - это еще ничего, - принимая от меня бутылку, говорил Степан Игнатьевич. - Вот у нас на колбасном заводе завхоз работал - фамилия Рейган, а сам эстонец. А жена у него была, так это вообще чистая хохма. Всех на себя перетаскала, включая обслуживающий персонал подшефных магазинов…
- А у меня нет жены, - сказал я, снова пытаясь вклиниться в разговор.
Степан Игнатьевич в этот момент разливал водку по стаканам. Абрам покосился на меня, потом сказал, обращаясь к Степану Игнатьевичу:
- Я больше всего немцев уважаю. Если бы они в сороковых нас поработили, может быть, и жизнь у нас наладилась бы. Немцы, они порядок любят. Наш грузчик Валера Зайберт, он из поволжских немцев, даже на смену приходит в костюме и галстуке!
- Да ты что говоришь такое! - вспылил Степан Игнатьевич и яростно разодрал пополам воблу. - Да у меня один дед на фронте погиб, а другой - в концлагере! Его фашисты замучили!
- У Валеры тоже дед в концлагере погиб, - сказал Абрам, не глядя пододвигая ко мне стакан и кусок воблы. - Пьяный с вышки упал…
Я выпил, потом, не дожидаясь моих собеседников, налил себе сам и выпил еще.
"Странно, - думал я, ощущая, как тучей надвигается опьянение. - Может, я что-то не так говорю? Почему они понимают друг друга, горячатся, спорят о какой-то ерунде, а мне посочувствовать не хотят?"
Тут ход моих мыслей прервался. Во-первых, опьянение уже достигло той стадии, когда думать ни о чем не хочется, а во-вторых, я вдруг понял… вернее, почувствовал, что пришел в пельменную именно за тем, чтобы мне посочувствовали. Мне сначала стало немного стыдно, а потом все равно. Я выпил еще стакан водки - чего опять не заметили мои собутыльники - и закрыл глаза в желании немного подремать. Вокруг шумели, звенели стаканами и мелочью, кого-то, судя по всему, били громогласно, кто-то требовал вызвать милицию. Поняв, что поспать мне здесь не удастся, я открыл глаза, для чего, надо сказать, мне потребовались некоторые усилия.
Степан Игнатьевич и Абрам молча смотрели на меня. Безмолвный сосед по столику все так же спал.
- Ну, чего ты? - спросил Абрам, и я внезапно заметил, что глаза его светятся, словно электрические фонари. - Давай-ка…
У меня в руках снова оказался стакан. Повинуясь гипнотизирующему взгляду Абрама, я опрокинул содержимое стакана в глотку. Водка, прожурчав по извилистому серпантину моего пищевода, мягко толкнулась в стенки желудка, а потом вдруг стала разбухать, будто какой-то зверь, повинуясь Доисторическим биологическим законам.