А Любовь Николаевна осталась одна в растерянности и печали. Оглядела стены, прошла на маленькую уютную кухоньку, где ждал-остывал немудреный завтрак… Но разве стала бы верная супруга равнодушно услаждаться чаем с конфетами, в то время как ее возлюбленного протоиерея повлекли пред начальственные очи! Да никоим образом! Любовь Николаевна укрыла тарелки и чашки кружевной вязаной салфеткой, читая по памяти псалом "Помяни, Господи, Давида и всю кротость его". На словах "Священники его облеку во спасение, и преподобнии его радостию возрадуются" в окошко кухни постучали. Любовь Николаевна отогнула занавеску.
- Олюшка, ты? - удивилась она.
Перед окошком маленького протоиерейского домика с самым загадочным видом стояла жена дьякона Арсения и очень выразительно глядела на попадью. И так же выразительно поздоровалась.
- И тебя с праздником, Олюшка, - машинально ответила добросердая попадья, а потом вдруг расплакалась: - Не знаешь ты, что за оказия? Почему это моего отченьку к архиерею повлекли?
Ольга посмотрела еще таинственнее.
- Знаю, - шепотом сказала она, оглядываясь.
- Заходи, - потребовала Любовь Николаевна. Весь дом протоиерея Тишина состоял, по сути, из двух солидных по размеру комнат. В гостиной стоял диван, днем предназначавшийся для визитеров, а ночью превращавшийся в ложе для отца Емельяна; вдоль стен пристраивались шкафы с книгами, небольшая этажерка с разными редкостями вроде хрустальных пасхальных яичек и камешков со Святой земли (это батюшке надарили благочестивые прихожане), письменный стол с кипой "Епархиальных ведомостей" и подшивкой "Православной беседы" (здесь протоиерей готовил свои проповеди) и красивая ширма с вышитыми блестящим шелком павлинами и пионами, привезенная старшей дочкой из Китая - отцу в подарок. На полу лежал старенький ковер с вытершимся от долгого употребления ворсом, с потолка свисала люстра "под хрусталь". В красном углу перед иконами горели всегда три лампадки пунцового, темно-синего и лилового стекла. Ни телевизора, ни даже радио не было, но вовсе не из-за ханжества или узости взглядов протоиерея. Просто отец Емельян очень любил мирную, почти деревенскую тишину, нарушаемую только квохтаньем кур, печальным скрипом колодезного ворота и шумом березовых рощиц… А для оперативной информации у отца Емельяна был дьякон, в отличие от своего патрона имевший не только все прелести техники, но и выход в Интернет.
Спальня была отдана Любови Николаевне, и матушка, с тех пор как выросло и вылетело из родительского гнезда последнее чадо, устроила в своей спаленке нечто вроде музея (отец Емельян иронично называл его "Родительская кунсткамера"). Здесь на стенах красовались дипломы, медали, грамоты и похвальные листы, в разные годы полученные детьми супругов Тишиных за успехи в постижении различных наук. Тут же было и огромное количество фотографий: со свадьбы каждой из трех дочек, с рукоположения старшего сына Константина (он служил в далеком приходе под Ярославлем, но исправно слал родителям пространные и ласковые письма), с кандидатской защиты младшенького - Юрия, который в Москве остался в докторантуре и прославился как прекрасный, хотя и молодой специалист по русской духовной поэзии… Конечно же с фотографий улыбались и внуки - младенчески-беззубо. И отдельная стена отведена была под "вернисаж", где детские рисунки дочек и сыновей соседствовали с первыми художественными опытами внуков и внучек…
- Если в чем и горда, - говаривала матушка Любовь Николаевна, - так это в том, каких детей мне Господь дал.
Кухня и остальные службы помещались в небольшой деревянной пристройке к дому, выстроенной в незапамятные времена самим отцом Емельяном при помощи сыновей. Далеко не евродизайн, конечно, зато всякому, кто когда-либо переступал порог протоиерейского жилища, на душе становилось покойно, уютно и радостно. Словно вся житейская скорбь, суета и злоба оставались где-то далеко, а здесь даже самое время текло по-своему и не властно было над хозяевами.
Вот и Ольга Горюшкина, едва оказалась в попадьиной кухне, заметно посветлела лицом и на немой вопросительный взгляд Любови Николаевны улыбнулась ободряюще.
- Не плачьте, матушка, - сказала она. - Пока ничего страшного нет…
- Рассказывай, Олюшка, - усадила гостью за стол Любовь Николаевна, налила той чаю и придвинула тарелку со свежими оладьями.
- Спасибо, а вы что же?..
- Милая, мне и кусок в горло не лезет… Не томи! Сама ведь, поди, знаешь, что к начальству просто так не вызовут. В чем мой Емельян провинился перед власть предержащими?
- Любовь Николаевна, - начала Ольга, - дело тут не в провинности. Мне Арсений такое рассказал… Нынче на службе у них было.
К удивлению Ольги, повествование о вызове, брошенном колдуном Танаделем протоиерею Емельяну, Любовь Николаевна выслушала спокойно. Когда юная супружница дьякона закончила, Любовь Николаевна истово перекрестилась:
- Слава Богу! А я-то уж что худшее подумала! Ольга захлопала глазами:
- Я поражаюсь вашему спокойствию, Любовь Николаевна! Ведь это не шутки! Арсений сказал - колдун этот просто кошмарен. Воистину исчадие зла какое-то, а не человек! Это будет не поединок, а издевательство над батюшкой Емельяном! Он это специально!
- Кто специально?!
- Да колдун же! - разгорячилась Ольга. - Он стремится таким образом дискредитировать православие! Показать всем, что верующие и их священство ни на что не годны!
- Ну, будет, будет, не части, - спокойно сказала Любовь Николаевна. Сейчас ее словно подменили - из испуганной и печальной домоседки она превратилась в женщину, исполненную строгого и красивого достоинства. - Много славы какому-то чародеишке Христову веру порочить. Уж сколько до сего мага находилось желающих православие высмеять, извратить, запретить, свести на нет, ан не удается. Смешно это и наивно, Оленька. Потому поступок сей выдает в чернокнижнике человека чересчур гордого и оттого недальновидного…
- А мне кажется, что недальновидно поступил отец Емельян, когда этот вызов от мага принял! - запальчиво воскликнула Ольга. - Ведь проиграет- и тем самым многие души отвратит от веры и церкви.
- Милая. - Любовь Николаевна погладила Олю по плечу. - Знаешь ли, когда-нибудь настанет день, когда все христиане на земле проиграют. И будет властвовать Антихрист. И будет считать себя победителем. Но ты же знаешь, что после всех победителей победит Христос.
- Это где написано? - нахмурилась Ольга. - Это случайно не Анри де Любак?
- Не знаю, милая. Мне так муж мой говорит… Может, он и вычитал у Любака либо у Анри, а я не особая книжница, ты знаешь. А касательно того, что появятся те, кто разочаруется в вере и отойдет от церкви из-за проигрыша отца Емельяна… Что ж, может, это и хорошо. Пусть это событие каждому поможет испытать свою веру на прочность. Вера- не тепличный огурец, ее закалять надо. Огнем и холодом искушений. И разочарований. И поражений. Впрочем, погоди… Почему ты думаешь, что отец Емельян этому колдуну проиграет?
- Но постойте… Разве батюшка может творить чудеса?
Любовь Николаевна усмехнулась:
- Чудеса бывают разные, Оленька. И некоторые не по плечу даже самым великим магам. Так что погоди отходную петь. Поглядим, как дело обернется. И конечно, будем молиться. Это нам вполне по силам, как думаешь?
- Да-да, - рассеянно кивнула Ольга. - Знаете, эта ситуация напоминает мне один фантастический роман…
- Опять ты за свое, деточка, - улыбнулась Любовь Николаевна. - Что нам романы? У нас и без них жизнь такая, что ни в одной книжке не написать подобного. Ты чай-то пей, остынет.
- Спасибо, только я пойду. Меня Арсений ждет, волнуется - с какими новостями от вас явлюсь.
- Пей, пей, вон твой взволнованный нетерпеливец собственной персоной к нам в калитку идет.
И впрямь во двор протоиерейского дома входил неуемный дьякон.
- Любовь Николаевна! Здравствуйте! - крикнул он в распахнутое по случаю жары окошко. - Моя красавица у вас?
- Тут! Заходи, Арсюша.
Надобно сказать, что Любовь Николаевна почтение к сану соблюдала и в церкви либо на людях именовала Арсения не иначе как "отец дьякон". Но в обыденной среде "отец дьякон" немедля превращался в Арсюшу, поскольку годился Любови Николаевне в сыновья, а материнский инстинкт этой женщины был воистину неослабевающим.
- Что слышно нового? - поинтересовался Арсений. - Где наш протоиерей боевой?
- К преосвященному потребовали, - сказала Любовь Николаевна. - Неужто, Арсений, это из-за давешнего колдуна?
- Возможно, - кивнул дьякон. - Хотя характер у владыки непредсказуемый.
…Однако в данном случае ошибки не произошло. Преосвященный Кирилл затребовал пред свои строгие очи протоиерея Емельяна именно потому, что тот, как было архиерею донесено, "влип в историю".
- Излагай, - коротко бросил архиерей пришедшему священнику и принялся мерить шагами свои покои. Толстый ковер пружинил под тяжелой владычней поступью, и даже стены, казалось, застыли в подобострастном трепете. Только отец Емельян стоял спокойно и деловито излагал суть происшедшего события.
- Так-так, - протянул Кирилл, едва отец Емельян замолк. - И ты принял вызов?
- Да, владыко.
- Гм, а я до сего момента тебя умным считал, отец настоятель.
- И если мир называет это безумием, то буду , безумным о Христе Иисусе, - сказал протоиерей.
- Ты мне тут не умствуй, я и сам богослов! - рявкнул архиерей так, что стекла в книжном шкафу задрожали и что-то гулко ухнуло в здоровенной напольной вазе, созданной местной гончарной артелью к Тысячелетию Крещения Руси. - Ишь, праведник выискался! Храбрец-удалец! А ты понимаешь, чем нам это грозит?!
- Нам? - напряженно переспросил протоиерей.
- Именно! Не только твоему приходу, но и всей епархии! Может дойти до патриарха, чем попы в Щедром занимаются! А занимаются они, оказывается, тем, что сражаются на дуэлях с колдунами!
- Что же мне было, отказаться? - спросил отец Емельян. - Или, может, в ноги ему пасть, вопиять, чтоб пощадил чернокнижник меня, православного священника?! Чтоб не марал руки об мои священнические ризы?!
- Молчи! Молчи, непокорный! - Владыка аж топнул ногой, а потом без сил повалился на диван. - Открой вон шкапчик, дай мне валокордину. Сорок капель.
Отец Емельян взял пузырек и принялся считать. Руки у него дрожали, а в глазах, впервые за много лет беспечального пастырства, стояли слезы.
- Спасибо, - принял рюмку преосвященный. Выпил, поморщился и посмотрел на своего подчиненного уже не грозно, а скорбно: - Как нам быть-то, Емельян?
Протоиерей понял, что час официального владычнего гнева миновал и можно говорить откровенно и по душам.
- А чего мы боимся? - в свою очередь спросил он. - Неужели только огласки этого события? Так что нам людские пересуды! К тому же такое положение отчасти в нашу пользу свидетельствует: не мертва еще Церковь Христова, коль с Ее священниками стремятся дратьря. Не мертва и, видно, кое-кому жить здорово мешает…
- Рассудил, - хмыкнул архиерей. - Так-то оно хорошо говорить, только…
- Простите, владыко, но мне кажется, вы от меня что-то скрываете. Недоговариваете.
- Прав, - уронил Кирилл тяжелое слово. - Не хотел я тебя этим знанием расстраивать. Ты ведь, отче, дорог мне. Одни вы с Власием да дьяконом Арсюшкой остались у меня в епархии попы не трусливые да не продажные. И думал я не трогать тебя, не вводить в искушение тем грехом великим, что сам совершил да и многих других за собой увлек. Но, видно, придется. Золото огнем испытывается. Слушай, в чем общая беда наша.
Отец Емельян внимательно поглядел на владыку…
- Погоди, - шепнул тот. - Тихонько протопай-ка к двери, глянь: не маячит ли поблизости мой келейник. Призови его, скажи: владыка требует, руки отекли, помассировать надобно.
Емельян кивнул, шагнул к двери. И впрямь, едва дверь распахнулась, оказалось, что за ней стоит келейник с лицом человека, находившегося тут совершенно случайно.
- Владыко велит вам руки ему помассировать, отекли, - сказал келейнику отец Емельян.
Тот кивнул, прошел в комнату, опустился на колени перед архиереем и взял его за набрякшие, в крупных переплетениях вен старческие руки.
- Ноют и ноют, - искренним голосом пожаловался келейнику Кирилл. - Ты уж постарайся, Роман.
Келейник Роман кивнул, молча принялся массировать архиерею пальцы. Отец Емельян в недоумении наблюдал за этой сценой. А архиерей вдруг тихо, но отчетливо проговорил:
- Агиос о Теос, агиос Исхирос, агиос Афанатос, элеисон имас!
Емельян ахнуть не успел, только смотрел в изумлении, как после произнесенной архиереем молитвы келейник Роман обратился в обтянутый желтой кожей скелет, вцепившийся в руки архиерея костлявыми пальцами. Кирилл аккуратно отодвинул не подающий признаков жизни скелет, достал платок, руки брезгливо вытер.
- По грехам моим наказуешь мя, Господи, - сказал Кирилл. - Какую погань при себе терпеть да привечать приходится…
- Как это вышло? - прошептал Емельян.
- Ты про скелет-то? То мертвяк поганый, зомби именуемый, - пояснил архиерей. - Тайно приставлен ко мне: следить и доносить, дабы не совершил чего против здешних властей. А кто у нас у власти, ты и сам знаешь, не ребенок…
- Тайно? А как же…
Архиерей хмыкнул:
- Не нашлась еще та сила, чтоб русского попа вкруг пальца обвела! Аккурат в прошлом году мэр ко мне приехал и привел этого… выродка. Племянничек, дескать, мой, очень верующий да богомольный, жаждет послушание иметь на службе у архиерея. Возьми, дескать, в келейники. А я в глаза-то верующему племянничку глянул - мертвые глаза! Да не просто мертвые, а неотпетого человека!
- Самоубийца?! - ахнул Емельян.
- Да. Я сразу это понял. Понял и для чего мертвяка этого мэр старается в моих покоях поселить. Чтоб за каждым моим шагом следил. Чтоб высматривал да выслушивал. И доносил. И на меня, и на подчиненных. Что ж, и начал я играть в игру.
При келейнике я - лютый зверь да верный приспешник мэра, а на деле…
- Владыко, а келейник, он… Не очнется?
- Очнется. Потом. Как поговорим, я нужное слово ему скажу. Ты только его сейчас по имени не зови.
- Хорошо.
- Я случайно узнал, как мертвяка выключить. Читал как-то правило молитвенное, он зашел, а я как раз "Трисвятое" на греческом произносил. Гляжу-а мертвяк упал и истинный свой облик омерзительный принял. Э, думаю, вот она какова, сила-то молитвенная! А потом читал псалом сто осьмнадцатый - он опять зашевелился, очнулся, заходил как ни в чем не бывало. И не помнил, что с ним за оказия была. Теперь я этим пользуюсь, когда секретно поговорить надо.
- Я весь внимание, владыко.
- Ты, Емельян, не думай, что я из-за поединка на тебя гневаюсь. То не гнев на самом деле, а страх. Ибо боюсь я за тебя. Да и за всех нас, за клир епархии нашей трепещу. И, прости уж за откровенность такую, - за бесстыжий свой лоб архиерейский.
- Владыко…
- Знаю, о чем говорю! Но, ежели рассудить, не согласись я на то бесстыдство - где бы и, главное, кем бы вы сейчас были… Впрочем, это потом. А почему боюсь - в том тебе покаюсь. Грех на мне, отче. Грех соглашательства с темными силами.
Емельян побледнел.
- Слушай. Было то двенадцать лет назад… Изяслав Торчков в первый раз тогда выборы выиграл, вожделенное кресло мэра занял. Как торжествовал! Весь городской бомонд собрал к себе на банкет. И архиерею приглашение прислал - как главе духовной оппозиции. Тот, разумеется, не пошел. За одним столом с некромантами да колдунами сидеть?! Только гордость эта боком вышла и архиерею, и всей епархии. Той же ночью к владыке Кириллу пришли. Брат единокровный пришел. С двумя подчиненными ему вампирами.
- Здравствуй, - говорит, - братец Кирюша.
- Тебе не могу сказать, чтобы ты здравствовал, - отвечал владыка Кирилл брату своему. - Ибо ты уже мертв духом, а телесная твоя бодрость- одна видимость. Зачем явился, отступник?
Брат-вампир усмехнулся. Для того у него специальная имелась усмешка - чтоб человека неподготовленного в ужас ввести. Еще бы - при таких-то клыках да очах, мерцающих фосфорически!
- Злобен ты, архиерей, без меры, а еще служитель Того, Кто есть Любовь, - неласковой репликой сопроводил свою усмешку вампир.
- Злоба моя вовсе не к тебе лично, - ответил архиерей, - а к тому непотребству, что ты собой сейчас представляешь и каковое творишь. Почто ты стал мерзостным вампиром, брат мой? Почто осквернил в себе образ Божий? Продал душу за ложное бессмертие?
- Хоть оно и ложное, да все ж бессмертие, - отвечал вампир. - А моя душа не твоя забота. Сам рассуди. Коли человек получает душу от Бога и при этом имеет свободу выбора, как вы же сами учите, человек сам решает, кем ему стать - святым
или исчадием ада. А если Бога нет и нет посмертного воздаяния, так кого мне стыдиться, кого бояться? Лучше жизнь, полную страстей, прожить, да еще и плавно в бессмертие всесильное перейти. Как я это и сделал. Ты думаешь, я от ненависти к своей человеческой сущности вампиром стал? Или от глупого любопытства? Отнюдь, дражайший брат! Человеческая жизнь у меня была полная да сладкая, о такой каждый мечтает, да не каждому дается. Но в какой-то момент я понял, что к человеческому бытию хочу присоединить и нечеловеческое - чтоб опыт был. Чтоб сравнить можно было: вот так я жил человеком, а так - иным существом.
- Экспериментатор…
- О да! Эта идея захватила меня. Видишь ли, дорогой брат-, все удовольствия человеческого бытия - похоть, власть, деньги, слава - теряют привлекательность, едва ты начинаешь думать, что перед тобой могут открыться иные грани существования. Иные горизонты. Иные ценности. И ты можешь стать не таким, как все. Другим. Одним из серой толпы. Кстати, дорогой мой, разве не к тому же стремились все твои святые монахи, когда уходили от мира в пустынные скиты?
- Ты не путай! Монахами становились ради забвения самости и любви к Богу и ближнему, а ты…
- О, драгоценный мой, тут бы я с тобой поспорил, но не за дебатами пришел.
- А зачем? Я ведь даже и христианского погребения тебе дать не могу, изувер!
- Мне оно и не нужно, - скалится брат. - Я еще Поживу…
- Поживешь ?!
- Да! Это тоже жизнь, дорогой мой архиерей! И куда более привлекательная, чем существование немощного человека! Нет болезней, нет страха смерти - ведь ты уже мертв. Нет зависимости от власти, человеческих законов и денег. А есть, наоборот, собственное могущество, уверенность в собственных силах и собственной же непогрешимости.
- Силен… Только что ж ты по ночам по улицам крадешься вором? Что ж не радуешься яркому солнцу, которое, по слову Евангелия, светит на праведного и неправедного? Может, потому, что ты не относишься уже ни к одной человеческой категории? Стоишь, так сказать, по ту сторону добра и зла?! Не одиноко ли тебе там?
- Я не знаю, что такое одиночество. Мне для полноты бытия достаточно самого себя. Я, как бы это сказать, самодостаточен. Я есть вещь в себе, или, как говорят англичане, I am existing.
- Я не силен в английском языке, но тебе бы следовало употребить фразу "I am thing in itself", это было бы правильнее. А то, что сказал ты, означает: "Я - сущий". К тебе это не относится. Это сказано о Другом.
- Как ты ревниво относишься ко всему, что касается твоего Бога!
- Да. Аз возревновах о Бозе живе, - сказал архиерей, но вампир отмахнулся: