Я выскакиваю из кошачьего домика с такой радостью и вдруг осечка: робость, неуверенность, девичья гордость не дают обнять твоё нежное лицо. Я буду ждать и томиться до вечера, когда ночь нас обнимет. С помощью луны я так прильну к тебе, мой сладкий Зая, обовью твою шею и нежно – нет, нет, напротив! – горячо, с жаром припьюсь к твоим губам и буду целовать, целовать, целовать, пока оба не будем пьяные. Как хотела бы быть твоей спутницей… Горе и радости делили б без обиды пополам. Тебе кучка – мне кучка. Обе равные. Я готова ждать. Лишь бы знать, что твоё пылкое сердце стремится к моему ещё более пылкому. Меня просто бросает в жар, когда вижу твой почерк на конверте. Ещё больше бросит в жар, когда увижу твой образ. Почему не вышлешь свою фотку? Жаль? Или нет грошей? Ведь любишь. А кто любит, тот исполняет все капризы. Сколько тебя не видела, а образ твой всегда передо мной. Эха, Зая, как хорошо быть вместе!
Сашок, опиши подробно о себе с самого раннего детства и мечты на будущее. О своей семье и товарищах. Есть ли у тебя там девушка? (Я всё ещё сомневаюсь.) Молодость требует порой то, что невозможно исполнить. Очень прошу, напиши, с какого ты года, а то я столько тебя знаю, а вот с какого ты года не знаю.
Мой Зая, я с тобой поговорила. Так легко на сердце стало.
Да! От уличных прилипальчиков я слыхала, что я похожа на какую-то Кармен. Ты не знаешь, кто эта Кармениха? Ну да ладно… Пиши каждый день, а то сомневаться буду в верности твоих чувств. Вот ещё что волнует меня и очень даже. Сдал экзамены или нет? Я столько ждала из Воронежа письмо: хотелось ободрить, поддержать в трудную минуту. Почему не написал? Забыл? Некогда? Переживал? Дома я очень весело отдыхала. Веселье было исключительно разнообразное. А сейчас иду умываться и спать, почерк дурной стал и глазам больно: с дороги устала. Из дома только.
На этом кончаю свою филькину грамоту, не обижайся и не упрекай за прямоту, мой тюльпанчик сериглазый.
В будущем безраздельно твоя Тоня Зиброва.
Как же, как же…
Держи, Кармен, шире!
1960
Сандро
Кто всегда смеётся – дурак, кто никогда не смеётся – несчастный.
Подъём большой – и спуск трудный.
Грузинские пословицы
Под одной красной черепичной крышей жили столовая и магазин.
Верховодил в магазине "самый длинный Сандро" с тонкими прозрачными пальцами, как у неврастеника.
Какой продавец!
Про него даже газеты писали, что он "настоящий боец на фронте культурного обслуживания покупателей".
Эта страсть к культуре появилась у него после одного очень пикантного приключения.
Приходят раз к нему трое работяг:
– У нас тут пожар… Шланги горят! Дай одну на троих. Надо ж тушить!.. Долг запиши в тетрадку.
– Ваймэ! Нэт, дорогие друзиа.
– Для друзей да ещё дорогих всегда есть.
– Нэ всэгда, – усомнился Сандро.
– Так будет всегда! – было ему авторитетно обещано.
Часов в десять вечера Сандро прикрыл свою лавочку, пересчитал выручку и, довольный, насвистывая "Сулико" после честного трудового дня, резво затрусил к себе в новенькую походную избушку, которая, как символ вольнолюбия хозяина, стояла не на курьих ножках, а на арбе с колёсами. Только он эдак благородно щёлкнул за собой крючком, как его закрыли на вертушку.
Сандро не спопашился, как лёгкая деревянная его летняя резиденция перевернулась и закачалась на заботливых руках.
Её несли.
Сандро лежал, как он потом рассказывал, спиной на стене, ставшей полом, и усердно звал родительницу в освободители от тёмных сил.
Он вмиг умолк, когда очутился в воде. Тут Сандро своей чугунной головой снёс дверь с петель и вынырнул.
Фу ты!
Его бросили в круглый цементированный бассейн с высоко выступавшими над водой осклизлыми боками, который был на взлобке посёлка и издали смотрелся кратером на Везувии.
Сандро понял, что матушка его зова не услышит, а потому стал выкрикивать безадресные мольбы о помощи.
– Бей водяного! – услышал Сандро, и в бассейн посыпались градом пустые бутылки, банки и даже невесть откуда взявшиеся старательно обглоданные рыбьи позвонки.
Сандро в мгновение ока оценил соотношение тёмных и светлых сил и прибился к берегу, откуда бросали.
Баталия утихла.
До ограды не дотянуться. Стать на дно в бутылках – захлебнёшься. Правда, это не обязательно, если сможешь отхлебнуть с десяток цистерн. Но такой вариант не по зубам Сандро, и он тоскливо взобрался на свой катафалк и простоял, продавая дрожжи, на нём до утра по грудь в воде.
Он слышал, как к его резиденции подбегали ночные клиенты и, не найдя её на месте, не ударялись в панику, лишь торопливо расплёскивали сахарок в районе колёс, ворча снисходительно:
– Какой-то жлобина пожадничал и уволок для персонального удобствия.
Утром Сандро извлекли из бассейна посредством верёвки и отвезли в город к врачу, потому что Сандро взял моду бить себя по чердачку и причитать, по временам кусая несъедобные локти:
– Зачем ты меня, мама, с такой дурной головой родила!?
Голова не носовой платок, не купишь в магазине. Дефицитный товар. Не достанешь из-под полы, а в открытой продаже тем более.
Вот после рассказанного случая всё это Сандро намотал себе на ус, и у него появилась нервная страсть к культуре.
Теперь, когда у него спрашивали то, чего нет, он молча тащил покупателя за прилавок, сбрасывал всё с полок небьющееся на пол:
– Смотри!
Потом властно вёл перепуганного покупателя на склад, переворачивал всё вверх дном:
– Смотри, родной, дорогой! Нэту!
А потом на три дня закрывал магазин, чтобы привести в божеский вид своё хозяйство.
На дверь же вешал записку:
"Пашол на палчиса пакюшат шашлик на патружка".
Теперь кидало в жар Сандро и отсутствие присутствия бумаги.
Ну да! Той самой, для обёртки.
А без неё ни а, ни бэ, если желаешь культурно обойтись с товарищем покупателем.
И хитрый Сандро нашёл выход.
Он подружился с дядей Федей.
Дядя Федя – комендант. Человек для каждого из нас важный. Пусть он не отец-кормилец, но отец спокойствия.
У дяди Феди нет руки.
А ту, что есть, левую, моет он интересно. (Тётя Надя, жена, не любит его и никогда ему не поможет.) Из толстенной алюминиевой кружки он набирает воды в рот, обливает столб, который держит перила и карниз крыльца, намыливает мокрый кусок деревяшки и трёт об него левую свою со всех сторон – от ногтей до плеча. Потом поливает на руку изо рта, продолжая ею тереть – смывает мыло. При этом на его лице столько брезгливости и отчуждения, что, кажется, он жалеет, почему война не оторвала и левую.
Столько отчаяния в нём было каждое утро…
Конечно, наши тимуровцы не могли пробежать мимо чужой беды. Они составили график, и по утрам приходили поливать на руку дяде Феде и ревниво набирали себе очки.
Раз тётя Надя подкараулила и так выдрала за уши Витьку Стадникова, что теперь ни одного тимуровца палкой не подгонишь к дяде Феде и калачом не заманишь.
Свой выпад тётя Надя прокомментировала так:
– Пусть поменьше прикладывается! А руку он не на войне посеял. Оттого отнялась – больно много чарок за себя вылил. Он же не пьёт! За себя только льёт!
Что так, то так. Ни убавить, ни прибавить.
Дядя Федя ко всем вхож, как медный грош. Почтальон!
Именно это и обратило к нему взор Сандро.
Дядя Федя был из того сорта людей, которые, случайно сделав кому-нибудь приятное, не могут уйти, не получив, сами понимаете, вознаграждения.
За почтой он бегал раз в неделю, в трудный понедельник.
К нему приходили сами или он, подкараулив и нагрянув на адресата у пивной стойки, говорил нехотя:
– Тут тебе прислали. На. Потом прочитаешь. А то пиво кончится.
У него был нюх, присущий, видимо, только почтальонам. Он по почерку угадывал, о чём писали. Если радостное – он мог уйти за пять километров на плантацию, где работал человек, и, сияя, вручить письмо.
При этом, конечно, он не спешил уходить.
Письмо читалось вдоль и поперёк, потом обсуждалась с подчёркнутым энтузиазмом каждая строчка.
Инициатива, естественно, была в цепких руках дяди Феди.
Подходил обед.
Почтальон и владелец письма, мило перетирая свежие и позапрошлогодние новости, заходили в магазин.
Расчувствованный письмом человек покупал за труды дяде Феде гранёный стакан зверобоя. Это полагалось за радость по таксе, установленной безапелляционно самим почтальоном.
Потом он весёлым шагом отправлялся в посадку, клал гору газет в головы и сосредоточенно читал все письма на тот случай, что они имели необъяснимый для самого почтальона обычай пропадать. Так он хоть скажет беднягам, что там было. Любопытство его никогда не мучило.
Едва дядя Федя слипал глаза, как из засады выбегали резвые пионеры-второсменники, выхватывали из-под головы все газеты и письма и со спокойным достоинством несли в родную школу. План по макулатуре надо же как-то выполнять. Это взрослые могут на корню план зарубить, а детям это сделать высокая сознательность не позволяет. План они всегда дают любой ценой, как и взрослые.
За такой оборот дела никто не обижался.
У почтальона и без того горя хватало. Все ему сочувствовали. Нет у человека руки, не любит жена. До чужих ли писем тут? К тому же он комендант, тамада всех весёлых мероприятий. А где комендант, там и радость. Ну, как на него поднимется язык? Да и стоит ли из-за каких-то писем и газет! Газет ещё пришлют, журналисты без дела не сидят. Кому нужно, тот и письмо ещё раз начирикает. Ничего с ним не случится.
И вот тут-то вышел из тени на свет предприимчивый Сандро.
– О мудрейший! О высокочтимый Фёдоре! – лихо закручивал он игольчатый кончик чёрного уса. – Зачэм тебе терять газети где-то? Приноси мне, я – тэбе! – Сандро ловко расставил пальцы на высоту гранёного стакана. – Не бойся. Я тэбя нэ обману. Ти не покупател.
– Как-то совестно не носить хоть раз от разу, – набрасывает цену дядя Федя.
– Воскресни газэт я не трону. Эйо будэшь отдавать. Эсли спросят, где остальние, ответь: зачэм тебе зря тратить времю? Читай в воскресни статью "Мир за неделю" и всё будэт ясно, как дважди два – пятизвёздочни коньяк! И ти доволен, и я культурно работаю. Счастливи и наш общий друг товарищ покупател и читател: несёт селёдку нэ в кармане и нэ в кэпке, а в свежи газэт. Можэт и почитать, пока идёт на доме. Во-от на какую високую висоту поднимэт Сандро Квирикашвили торговлю на селе!
Знал, куда стрелял.
Проблеснули в газете портрет его и покупательская похвалюшка:
"Нет слов, чтобы выразить благодарность продавцу нашего посёлка Квирикашвили. У него всегда чистые руки, доброе сердце и обёрточная бумага. Пусть приезжают и поучатся продавцы у него, как надо обслуживать славных сельских тружеников!"
Хорошо, что никто не приехал перенимать опыт.
1961
Конкурс невест
Куда скачет всадник без головы, можно узнать только у лошади.
Б. Кавалерчик
У меня два брата.
Николай и Ермолай.
Ермолаю, старшему, тридцать три.
Мне, самому юному, двадцать пять.
Я и Ермолай, сказал бы, парни выше средней руки.
А Николай – девичья мечта. Врубелев Демон!
Да толку…
И статистика – "на десять девчонок девять ребят" – нам, безнадёжным холостякам, не товарищ.
Зато мы, правда, крестиком не вышиваем, но нежно любим нашу маму. Любовью неизменной, как вращение Земли вокруг персональной оси. Что не мешает маме вести политику вмешательства во внутренние дела каждого.
Поднимали сыновние бунты. Грозили послать петицию холостяков куда надо.
Куда – не знали.
Может, вмешается общественность, повлияет на неё, и мы поженимся?
Первым залепетал про женитьбу Ермолай.
Он кончил школу:
– Ма! Я и Лидка… В общем, не распишемся – увезут. Её родители уезжают.
Мама поцеловала Ермолая в лоб:
– Рановато. Иди умойся.
Ермолай стал злоупотреблять маминым участием.
В свободную минуту непременно начинал гнать свадебную стружку.
Однажды, когда Николайка захрапел, а я играл в сон, тихонечко подсвистывал ему, Ермолай сказал в полумрак со своей кровати:
– Ма! Да не могу без неё!
Это признание взорвало добрую маму.
– В твоей голове ветер!
– Ум! – вполголоса протестовал Ермолай. – У меня и аттестат отличный.
– Вот возьму ремень, всыплю – сто лет проживёшь и не подумаешь жениться!
Кавалер – хны, хны.
Я прыснул в кулак. Толкнул Николашку и вшепнул в ухо:
– Авария! Ермолка женится!
– Ну и ёпера!
– У них с Лидкой капитал уже на свадьбу есть. И ещё копят.
– Ка-ак?
– Он говорит маме: Лидке дают карманные деньги. Она собирает. Наш ещё ни копейки не внёс в свадебный котёл.
– Поможем? – дёрнул меня за ухо Коляйка. – У меня один рубляшик пляшет.
– У меня рупь двадцать.
Утром я подкрался на цыпочках к сонному Ермаку и отчаянно щелканул его по носу. Спросонья он было хватил меня кулаком по зубам, да тут предупредительно кашлянул Николаха. Ермолай струсил, не донёс кулак до моих кусалок. Он боялся нашего с Николаем союза.
Я сложил по-индийски руки на груди и дрожаще пропел козлом:
– А кто-о тут жеэ-э-ни-иться-а хо-о-очет?
Ермак сделал страшное лицо, но тронуть не посмел.
От досады лишь зубами скрипнул.
– Вот наше приданое, – подал я два двадцать (в старых). – Живите в мире и солгасии…
Я получил наваристую затрещину.
Мы не дали сдачи. На первый раз простили жениху.
В двадцать пять Ермак объявил – не может жить без артистки Раи.
– Это той, что танцует и поёт? – спросила мама.
– Танцует в балете и поёт в оперетте.
– Я, кажется, видела тебя с нею. Это такая некормлёная и высокая?
– Да уж не низкая…
– Сынок! Что ты вздумал? В нашем роду не было артистов. Откуда знать, что за народ. Ты сидишь дома, она в театре прыгает и до чего допрыгается эта поющая оглобля… Не спеши.
При моём с Николаем молчаливом согласии премьер семьи не дала санкции Ермаку на семейное счастье.
Ермолай был бригадиром, а я и Николай бегали под его началом смертными слесарями.
Свой человек худа не сделает.
Эта уверенность толкала на подтрунивание над незлобивым "товарищем генсеком", как мы его прозвали.
Когда у Ермака выходила осечка с очередным свадебным приступом и он не мог защитить перед мамой общечеловеческую диссертацию – с кем хочу, с тем живу, – мы находили его одиноким и грустным и, склонив головы набок, участливо осведомлялись:
– Товарищ генсек! Без кого вы не можете жить в данную минуту?
Если он свирепел (в тот момент он чаще молча скрежетал зубами), мы осеняли его крестным знамением, поднимали постно-апостольские лица к небу:
– Господи! Утешь раба божия Ермолая. Пожалуйста, сниспошли, о Господи, ему невесту да сведи в благоверные по маминому конкурсу.
Бог щедро посылал, и Ермиша встречал любимую.
Ермак цвёл. Мы с Коляхой тоже были рады и частенько по утрам, проходя мимо проснувшегося Ермака, я яростно напевал, потягиваясь:
– Лежал Ермак, объятый дамой,
На диком бреге Ир… Ир…ты-ша-а!..
Ермак беззлобно посмеивался и грозил добродушным кулаком:
– Не напрягай меня. Лучше изобрази сквозняк!.. Прочь с моих глаз… Живей!.. Не то…
Год-два молодые готовились к испытанию.
Удивительно!
Мама квалифицированно спрашивала о невесте такое, что Ермак, сама невеста, её родители немо открывали рты, но ничего вразумительного не могли сказать.
Мама спокойно ставила добропорядочность невесты под сомнение. Брак отклонялся.
Паника молодых не трогала родительницу.
– Для тебя же стараюсь! – журила она при этом Ермолая. – Как бы не привёл в дом какую пустопрыжку!
Раскладывая по полочкам экзекуторские экзамены, Ермолай в отчаянии сокрушался, что так рано умер отец. Живи отец, сейчас бы в свадебных экзаменаторах была бы и наша – мужская! – рука, и Ермолай давно бы лелеял своих аукающих и уакающих костогрызиков.
Столь крутые подступы к раю супружества заставили меня и Николая выработать осторожную тактику. Объясняясь девушкам в любви, мы никогда не сулили золотого Гиндукуша – жениться.
По семейному уставу, первым должен собирать свадьбу старшук. Ермолайчик. А у него пока пшик.
Мы посмеивались над Ермолаем.
Порой к нашему смеху примешивался и его горький басок.
С годами он перестал смеяться.
Реже хохотал Николайчик.
Я не вешал носа.
С Ермолая ссыпался волос. Наверное, от дум о своём угле. Потвердевшим голосом он сказал, что без лаборантки Лолы не хочет жить.
– Давай! Давай, Ермошечка-гармошечка! Знай не сдавайся! А то скоро уже поздно будет махать тапками! – в авральном ключе поддержал Николя.
А мама сухо спросила:
– Это та, что один глаз тудою, а другой – сюдою? На вид она ничего, ладная, а глаз негожий. Глаз негожий – дело большое.
– Ма!.. В конце концов, не соломой же она его затыкает!
– Сынок, дитя родное, не упорствуй. Ты готов привести в дом Бог знает кого! На, убоже, что нам негоже! Тогда не отвертишься. Знала кобыла, зачем оглобли била? Бачили очи, шо покупали? (Мама знала фольклор.) За ней через пять лет присмотр, как за ребёнком, нужен. Глаза же!
– Ма!.. Мне уже тридцать три!
– Люди в сорок приводят семнадцатилетних!
Теперь все трое не смеёмся.
На стороне Ермолая я и Николай.
Мы идейно воздействуем на слишком разборчивую в невестах маму.
Ермолай бежит дальше. Устраивает аудиенции Лолика и мамы, как очковтиратель профессионал раздувает авторитет избранницы, убеждает, что золотосердечная Лолушка-золушка не осрамит нашей благородной фамилии.
Лёд тронулся, господа!
Мама негласно сдаёт позиции.
Возможна первая свадьба.
Лиха беда начало.
1961