– Лом, блин, "свои" кричать надо! Мы тут чай кипятим, а ты… – сказал я, дернувшись было прятать чайник.
– Ладно, начальник, понял, – протянул Лом и показушно взял под козырёк.
– К пустой голове честь не прикладывают, – поддел Коля.
– А вообще-то, медик говорит, что чистить зубы тёплой водой вредно, – сказал я.
– Почему?
– Потому что ее нет.
– Блин. Попадалово. И давно?
– Со вчера.
– Облом.
Лом с силой ударил самодельную боксерскую грушу (мы с Валерой Пуховым сшили её из брезентового мешка набитого песком), и теперь на ней отрабатывали удары все, кому не лень.
– А колоть тебе кто будет? – спросил Колю Лом, не оборачиваясь и сосредоточенно дубася грушу.
– Крот, – он говорит, что умеет.
– Ну, смотри сам.
Я расположился рисовать на пайолах, положив кальку поверх вахтенного журнала. На кальке постепенно появлялись выразительные девчачьи глаза, рот, очертания лица…
Вдруг броняшка в электростанцию резко распахнулась.
– Шура, атас! – крикнул Коля.
Я мгновенно спрятал кальку под вахтенный журнал и поднялся. Лом остановил качающуюся грушу и повернулся к входу.
В электростанцию неожиданно и быстро, как понос, ворвался хохол – мичман Пономаренко, белобрысый, щуплый, с детским конопатым лицом и оттопыренными ушами. Это был командир нашей с Колей группы электриков. Главный электрик на корабле. Хотя словосочетание "электрик Пономаренко" само по себе было оксюмороном, таким же нелепым, как и "воинский демократизм". Были у нас на корабле те, кто, как говорится, не мог отличить Бебеля от Бабеля, Бабеля от Кабеля, и Кабеля от Кобеля… и, наконец, были те, кто и Кобеля от Суки отличить не мог. Так вот, в электрическом смысле, мичман Пономаренко относился как раз к этой последней категории. Главный корабельный электрик знал об электричестве только то, что оно есть, и очень его боялся. К несчастью мичмана, в нашей электростанции этого самого электричества имелось очень много. Здесь располагался главный распределительный щит – ГРЩ, контролировавший всё электропитание корабля от светильников в гальюнах до пусковых ракетных установок. С лицевой стороны ГРЩ представлял собой длинный шкаф с рядами рубильников и выключателей, а с тыльной стороны – переплетение медных пластин (шин), под напряжением 380 вольт. Мичман относился к ГРЩ с большим уважением и даже немного побаивался.
Не только главный электрик опасался ГРЩ и боялся подходить к нему с тыла. На корабле многие находились в состоянии вполне объяснимого трепета перед этим реально существующем высоким напряжением. Мы с Колей Кондрашовым с успехом этим страхом пользовались. За щитом, под пайолами, мы прятали железный ящик со всем нашим общим неуставным добром, альбомами, фотографиями, дембельской формой. Кроме того, мы разместили за ГРЩ матрас и спокойно спали там во время приборок и авралов, незаметные для большинства проверяющих. Только однажды Коля неловко перевернулся во сне и задел рукой открытую электрическую шину. Коля довольно долго потом многоэтажно выражался по поводу электрика-француза Вольта. Это происшествие, однако, не помешало нам и впредь дрыхнуть за ГРЩ. Настоящий электрик от подобной электровстряски только крепчает. Не впервой. И мы спокойно посапывали в двадцати сантиметрах от гудящих под напряжением шин.
Главный электрик корабля мичман Пономаренко ворвался в электростанцию в поисках прихвата.
– Дежурный по электростанции матрос Кондрашов, – лениво отрапортовал Коля ворвавшемуся лопоухому начальству.
– Опять картошку жарите? – принюхался мичман.
– Устав изучаем, товарищ мичман.
– Сейчас проверим.
Мичман стал рыскать по электростанции, приподнимая пайолы, ища неуставное оборудование. Ничего не найдя, он осторожно подошел к ГРЩ, с опаской приоткрыл решетчатую дверь, прикрывавшую доступ за электрощит, и в нерешительности остановился.
– Там радиация, тащ, – как бы между делом, напомнил я.
Мичман недоверчиво покосился на меня.
– Слышите, как гудит? – прислушался Коля.
– Там ток идёт… И превращается в напряжение. Отсюда радиационный фон. Может развиться импотенция.
– Обманываете, Федотов? – неуверенно проговорил мичман, но отошел от ГРЩ подальше.
Коля усмехнулся.
– Где плитку прячете? – продолжил осмотр Пономаренко, уставясь на Колю Кондрашова.
– Да иди ты…
– Агрессивно настроен, – констатировал мичман, отходя в сторону и продолжая обыск.
– Ага! – просиял вдруг главный электрик: в дальнем углу электростанции, на приборном шкафу булькал и клубился паром чайник.
Блин! Из-за этой Колиной кальки я совсем про него забыл.
– Это залёт, воины! – торжествующе прокричал Пономаренко, подлетая к чайнику.
Он схватил чайник за ручку и рывком поднял его, демонстрируя нам. Тут лопоухое лицо мичмана перекосилось. Дикий вопль эхом разошелся по кораблю. Судорога от удара током заставила кулак мичмана сжаться и он, потеряв контроль над мышцами и не имея возможности выпустить чайник, стоял посреди электростанции, дико выл и, дёргаясь всем телом, судорожно тряс зажатым в кулаке чайником. Кипяток плескался во все стороны.
– А-а-аааа!!! У-ууууууу!
Это было посвящение. На наших глазах крик зелёного мичмана плавно переходил в вой настоящего электрика. Но тут самодельный кипятильник-бритва коснулся дна чайника. Вспышка и хлопок от короткого замыкания слились с воем мичмана в один душераздирающий звук. На пайолы с шумом грохнулся полупустой чайник, вылетевший наконец из пальцев главного электрика.
Мы подбежали к своему начальнику. Бледный, как полотно, Пономаренко на полусогнутых ногах стоял, облокотившись на турбогенератор. Его всего трясло.
– Вы в порядке, тащ?
Мичман некоторое время молчал, переводя дыхание. Потом вдруг резко повернулся в нашу сторону и визгливо заорал:
– Кондрашов, Федотов, вы мне за это ответите! Хватайте кипятильник и со мной – к Большому Заму! Там и о картошке поговорим! Я вам всё припомню!
Мы с Колей переглянулись.
– Шура, прикрой-ка броняшку, – проговорил вдруг Лом, направляясь к мичману.
Я подошел к двери, с усилием надежно задвинул обе ручки броняшки и встал к ней спиной, преграждая выход. Лом двинулся на мичмана. Тот попятился от него, опасливо озираясь по сторонам.
– Товарищ старшина, товарищ старшина … – залепетал мичман, прижимаясь к переборке.
Не обращая на лепетания Пономаренко никакого внимания, Лом подошел вплотную к главному электрику, сгреб его за грудки и оторвал от палубы. Мичман беспомощно повис в воздухе, болтая ногами.
– Ты, чучело, сам прошлой ночью с нами за обе щеки эту жареную картошку жрал!.. Помнишь? С комбижиром. А сейчас Большому Заму хочешь сдать?
– Товарищ старшина… – болтал ногами Пономаренко, боязливо косясь на запертую броняшку. – Товарищ старшина…
И тут из репродуктора донеслось: Командиру электриков, дежурному электрику прибыть в пост борьбы за живучесть (ПЭЖ)…
– В-в-вызывают, – обнадеженно пролепетал мичман.
Лом с грохотом опустил Пономаренко на пайолы.
– Повезло тебе. Короче, если ты ещё раз сюда с прихватом придёшь, – мы тебя здесь за ГРЩ и похороним. Я понятно объясняю? – и Лом деловито поправил на мичмане Пономаренко покосившуюся фуражку.
Мичман понятливо кивнул.
– Давай, дуй в ПЭЖ! – дал последнее указание Лом.
Я раздраил броняшку и вслед за мичманом стал подниматься по трапу. О кипятильнике мичман больше не заикался.
В ПЭЖе нас ждал командир БЧ-5 капитан третьего ранга Ериксонов. С ним находился незнакомый мне капитан второго ранга, с повязкой проверяющего на рукаве. Ериксонова в БЧ-5 все уважали. Он знал своё дело и не гнушался грязной работы. Он часто проводил время с матросами. Даже в душе он мылся не отдельно с офицерами, а в тесной матросской душевой, куда набивалось по 25 человек на пять душевых "сосков". Ему почтительно уступали место под струёй воды, и он залихватски намыливал свою густую рыжую шевелюру исключительно хозяйственным мылом. "Лучше любого шампуня", – любил приговаривать он.
– Командир группы электриков, мичман Пономаренко… – доложился мичман.
– Дежурный электрик, старший матрос Федотов! – отрапортовал я.
– Электрики, какое у вас на корабле сопротивление изоляции? – спросил проверяющий, переводя взгляд с мичмана на меня и обратно.
Мичман захлопал глазами.
– Надо замерять, товарищ капитан второго ранга, – проговорил я.
– Ну, так и замеряйте! – проверяющий протянул в нашу с мичманом сторону мегомметр.
Наступило никоторое замешательство. Было непонятно, кому этот мегомметр предназначается – мне или мичману. Я решил упростить выбор.
– Командир электриков, – я мотнул головой в сторону мичмана Пономаренко.
– Ну, давай, командир электриков, – сказал проверяющий, протягивая мичману мегомметр.
Для электрика замер сопротивления изоляции такая же обычная вещь, как для автомеханика замер уровня масла в двигателе.
Мегомметр – простой прибор. С виду очень напоминает старый дореволюционный телефон, где надо крутить ручку. К нему только как бы добавили два провода с зажимами-крокодилами и шкалу со стрелкой. При замере сопротивления изоляции один крокодил крепится к любой железке на корпусе корабля – "земле", а другой провод к любому электрокабелю – "массе". Крутишь ручку, и если стрелка на шкале мегомметра отклоняется вправо, показывая что-то сильно отличное от "бесконечности" – плохо. А если "бесконечность", значит, хорошо.
Пономаренко осторожно взял мегомметр и некоторое время оторопело вертел его в руках. Он внимательно изучал царапины на пластиковом корпусе прибора. Все в ПЭЖе с интересом наблюдали за его манипуляциями. Мичман не торопился. Рассмотрев прибор с одной стороны, он перевернул его несколько раз туда и обратно и потеребил провода… Вытер пальцем пыль с приборной шкалы. Глаза главного электрика выражали полную сосредоточенность. Время шло. Дежурные по ПЭЖу матросы заулыбались. Проверяющий недоуменно посмотрел на командира БЧ-5. Ериксонов нахмурился. Наконец проверяющий не выдержал:
– Ну, делайте же что-нибудь, мичман!
Главный электрик медлил.
– Отдайте мегомметр матросу! – с досадой проговорил наконец капитан второго ранга.
Я взял мегомметр из рук Пономаренко и в течение полминуты произвел замер.
– Мичман, вам уже матрос показывает, что, где и куда делать! – В сердцах сказал проверяющий, уничтожая Пономаренко взглядом. – А вдруг война или какое другое мероприятие?
Пономаренко молчал, внимательно изучая пыль на носках своих офицерских ботинок. С тех пор командир электриков предпочитал предусмотрительно обходить нашу электростанцию стороной. А мы и не возражали.
Я вернулся в электростанцию и, рассказав Коле и Лому о происшедшем, достал кальку и продолжил работу. Дело спорилось, и к концу дня рисунок был готов. Вышло красиво, как Коля и просил. Девушка в тельняшке, гюйсе, с развевающимися из-под бескозырки кудряшками.
– Ну, удачи! – сказал я, передавая кальку Коле.
– Спасибо, братан, – Коле рисунок явно понравился. Он снял с вешалки бушлат, сунул руку в рукав… и тут же отдернул её.
– Во гадина! Чуть не укусила! – брезгливо крикнул Коля, вытряхивая из рукава полудохлую взъерошенную и перепуганную крысу: – Как она сюда забралась-то!
Крыса шлёпнулась на пайолы и, медленно переваливаясь с боку на бок, уползла в трюма. А Коля направился в машинное отделение к накольщику Кротову. Ему предстояла бессонная ночь экзекуции. Вернулся он только под утро.
– Ну как?! – Покажи, давай! – мы с дизелистом Халифаевым как раз чаёвничали, но отставили кружки и бросились к Коле.
– Нормально…
– Что нормально? …Покажи!..
Коля снял голландку и продемонстрировал своё раскрасневшееся плечо. Мы с Халифаевым переглянулись.
– Н-да, – протянул дизелист. Засада, однако.
С Колиного плеча на нас глядело бледное существо, к которому разве что подходили слова детской песни, что-то вроде "точка, точка, запятая минус рожица кривая…". От моей игривой улыбающейся морячки не осталось и следа.
Это был переломный момент в моем сознании. Я понял, что если хочешь что-то сделать хорошо, то за дело надо браться самому. Не фиг тут бояться! Дальше Камчатки служить не пошлют, хуже Колиной морячки наколку не сделать. Если кто не может нарисовать, то как он может думать, что сможет наколоть?! Просто тупо обводить контуры – мало! Наколка – это тоже искусство! На всю же жизнь рисунок! А тут, этот Микки Маус в бескозырке.
– Ну, что будем исправлять, – уверенно сказал я.
– Ну, Шура, это другой разговор, – поддержал Халифаев, – выручай земляка!
Коля не возражал. Мы подождали пару недель, чтобы ранки на Колином плече зажили. Коля за это время отладил наколочную машинку и заточил струну. Вдобавок к моральной подготовке я разрабатывал на листке бумаги стратегию исправления. Задача была непростая, это не "с нуля" колоть. Тут надо было учитывать уже имеющийся "образ". Нужно было нанести новый рисунок поверх старого. Просто переносить рисунок с кальки не получится. Рисовать придётся начисто прямо на плече. Чтобы замаскировать часть кривых линий, я добавил к рисунку корабельный штурвал и ещё пару деталей, не присутствовавших на первоначальном эскизе.
Когда настал день повторной наколки, я нервничал больше, чем Коля. Халифаев снаружи запер нас на ночь в электростанции навесным замком. Коля устроился на пайолах, и я приступил к работе. Смазанное в черной туши остриё струны мелкой дробью забило по Колиному плечу. Проступила кровь. Пошла первая линия. Коля терпел как партизан, не издавая ни звука. Я ощущал всё бремя ответственности. Тут нет стирательной резинки. Каждое движение оставляло след на всю жизнь. Нужна была предельная концентрация.
Время шло, и от моей первоначальной нервозности постепенно не осталось и следа. Я увлёкся работой, водя острием струны по Колиному плечу, как по бумаге. Постепенно входя во вкус и осваивая технику наколки, варьировал толщину линий, наносил тени и оттенки. Особенно я старался вывести лицо. Надо было, чтобы глаза были не просто точки, а игривые, со зрачками и ресницами. Очень помогало то, что Кротов наколол татуировку тонкими и бледными линиями. Выспавшись днём, мы продолжили работу и на следующую ночь. Когда татуировка была готова, Халифаев оглядел моё творение, цокнул языком и, хлопнув меня по плечу, сказал:
– Коля, ты Шуре бутылку коньяка на гражданке должен поставить. Он тебе руку спас.
Коля улыбнулся видно было, что ему тоже понравилось.
Потом я накалывал друзьям и акул, и ангелочков. Коле на другом плече наколол штат, добавив, по его просьбе, к стандартной ленточке с годами службы ещё и круглый водолазный шлем: Коля принадлежал к корабельной команде водолазов. Он ещё парусник на груди хотел, но не успел. В мае 1989 года мы с Колей демобилизовались.
А ту похвалу Халифаева я запомнил на всю жизнь. Она мне и сейчас сердце греет.
* * *
Лом, после дембеля, вернулся домой в Свердловск (Екатиренбург). Стал владельцем небольшого, но прибыльного бизнеса. Женился, родил сына, отстроил загородный дом. Часто приглашает в гости. Когда нибудь обязательно к нему выберусь.
Коля Кондрашов после службы вернулся домой в родную деревню в Рязанской области. Он живёт там и сейчас. Работает водителем на скорой помощи. Женился и вырастил красавицу дочь. В жизни у него всё просто, ясно и надёжно.
Макароны
Кто не сидел на киче, тот не служил на флоте.
(Поговорка)
Справка: Подволок – внутренняя (нижняя) сторона палубы, палубной обшивки, потолок корабельного помещения.
Гарнизонная гауптвахта Владивостока, именуемая в простонародии "кича", как и положено уважающей себя старинной военной тюрьме, была окружена аурой пугающей таинственности. В этой тюрьме, построенной при Николае Втором, ещё революционер Сергей Лазо сидел. О киче ходили самые невероятные слухи, их пересказывали все, кому не лень, хотя тех, кому на самом деле довелось там сидеть, были единицы, Это было, конечно, не потому, что пролетчиков, кандидатов на отсидку, было мало. Их-то, как раз, было хоть отбавляй. Просто, единственная на весь Владивостокский гарнизон гауптвахта, рассчитанная на шестьдесят два человека, физически не могла вместить всех желающих. Получалось так, что на кичу попадали только самые закоренелые, но даже им приходилось порой месяцами дожидаться заветного места. А незакоренелым же даже сутки ареста перестали объявлять, знали: бесполезно, все равно "мест нет". Я, так уж получилось, стал как всегда, исключением из правил. Я загремел туда "по карасевке, не отслужив на корабле и шести месяцев. А случилось это из-за макарон. Но, всё по порядку…
Ощущая в груди участившееся сердцебиение, я подошел к люку, ведущему в жилой кубрик радиотехнической боевой части БЧ-7. Во время заводского ремонта этот кубрик, рассчитанный для проживания сорока человек, "жилым" можно было назвать только в больших кавычках. Ряды обшарпанных двухъярусных шконок, палуба, на которой кое-где еще сохранились остатки старого линолеума, ржавые переборки – всё это напоминало лагерный барак после артобстрела. Унылые огоньки горстки тусклых лампочек, вживлённых "на соплях" в свисавших с подволока провода, света и уюта не добавляли.
С трепетом в сердце я приподнял неплотно закрытую крышку люка. Закрыться ей мешал толстый гофрированный шланг, протянутый в кубрик с берега. Зимой через этот шланг кубрик отапливали горячим паром. Тепла на всех всё равно не хватало, и личный состав спал зимой в шинелях, накрываясь лишними матрасами. Зато от чудовищной влажности даже булавочные уколы гнили и не заживали месяцами. Это сюда, в этот кубрик, я попал из уютной родительской квартиры, спустя всего неделю после призыва. И этот кубрик БЧ-7 стал моим домом на протяжении первого, самого трудного, года моей службы.
Никто из нас, духов и карасей, без крайней необходимости и не думал спускаться в этот кубрик в дневное время. Боялись привлечь к себе внимание скучающих годков. Поэтому, караси и духи стекались из своих шхер в кубрик только по ночам. Первая заповедь духа – вовремя зашхериться.