Тивас
Они были очень разными и очень похожими. Мощный телом Саин и гибкий, тягучий враг его. Почти одного роста, одинаково мягкие, обманчиво медлительные движения. Готовые взорваться. Мне сильно повезло с этим парнем. Он был лучше. Тот, другой Саин никогда бы не отказался от права меча. А против этого чудовищного клинка у Граика просто не было никаких шансов. Я видел, как порхает в руках Саина его бастард. Классической методе прямых клинков противостояло нечто новое. Неизвестное искусство боя. Парень не переставал меня удивлять. Для поединка он выбрал оружие, годное для того, чтобы обезоружить. Он сам слегка модифицировал дзюттэ. Меня не покидало ощущение, что Саин приготовил Граику очередную неожиданность.
Граик, конечно, собирался биться в своей излюбленной басконской манере. Сошлись. Без приветствия встали в позицию. И Граик, не мудрствуя лукаво, атаковал глубоким выпадом. Взметнулись неуклюжие клинки и, расшвыряв шпагу и даго, замерли. Граик отошел и атаковал вновь. Вновь. Вновь. Сильный и быстрый, он атаковал снова и снова, проявляя чудеса гибкости и ловкости, рубил с разворота, атаковал в прыжке, обрушивая на Саина каскад отточенных до совершенства ударов, которые проваливались в никуда. Не делающий никаких эффектных движений, так любимых бродячими воителями, Саин перемещался почти лениво, но кургузые клинки оказывались всегда на пути мечей, овеянных славой, и пару раз мне показалось, что сверкали они чересчур близко от тела магистра Ордена прямых клинков. В два кошачьих шага Саин разорвал дистанцию, Граик попытался достать его в глубоком выпаде. И почти достал. Саин, сбившись с ритма, неловко взмахнул правым мечом и попал им в ловушку даги, мелькнула шпага, и, дабы не потерять кисть руки, Саин выпустил меч. Тот пару раз крутанулся в воздухе и снулой рыбой шлепнулся на песок арены.
– Что, страшно? – радостно проскрежетал Граик. И добавил, как плюнул: – Пес.
Мудрость старой русской пословицы о ехании на рать и с рати очевидна, но не все эту крылатую фразу знают. Граик не знал и потому стал хвалиться, не дождавшись окончательного результата. Звон благородной стали прервал какой-то немузыкальный лязг. Саин как-то странно развернулся, и верный клинок господина магистра вырвался из его мощной десницы и, мелькнув в воздухе, рукоятью влип в ладонь Саина, который, воспользовавшись замешательством удивленного внезапной потерей Граика, пнул последнего ногой в грудь. Причем так ловко, что тот воспарил в воздух, пролетел пару метров и крепко хлопнулся оземь той частью тела, где спина теряет свое благородное название и именуется уже по-другому. Когда же возмущенный апологет прямых клинков решил вскочить и высказать свое возмущение, в этом благородном намерении ему помешал его же собственный клинок, упертый в межключичную впадину.
– Сдавайся, – сказал Саин. И удивленный Граик выпустил рукоять даго.
– Ты опять победил, – изумленно проговорил он.
– Вставай, – протянул ему руку Саин. – Теперь ты служишь у меня.
Тот оттолкнул руку и вскочил.
– Никогда. Ты слышишь. Никогда я не буду служить тебе. – Разъяренный, с горящим взором и раздутыми ноздрями, он производил впечатление. – Я лучше убью себя.
– Ну и дурак. Нам еще дочь твою искать. А такой строптивый раб, как ты... Нет уж. Увольте. Поступай ко мне на службу. Мне нужны хорошие воины.
– Я хочу знать, для чего, – задрал подбородок Граик.
– Спасать мир, – скромно сообщил Саин.
Магистр посмотрел на него, как на глубоко психически нездорового человека, вдохнул воздух для яростной, судя по всему, отповеди. Выдохнул. Сдулся.
– Я согласен.
* * *
Публика на трибунах была в восторге. Поединок получился весьма-таки зрелищный, и благодарные зрители щедро сыпали серебро в здоровенную серебряную же чашу. По традиции эта чаша доставалась победителю. Но по той же традиции некая, как правило большая, часть денежек уходила на угощение благодарных зрителей, ибо щедрость воителя не должна быть меньше его доблести.
В процессе облачения и рассовывания по местам многочисленных душегубских приспособлений я наслаждался комментариями своих благородных спутников.
– Прекрасно. Какая поэзия боя, – мелодично восхищался Унго.
– Наш брат полил мое сердце медом, – выпевал, вторя ему баритоном, Хамыц.
– Наш старший – великий воин, – резюмировал Баргул.
Когда процедура хлопанья по плечам и выдерживания ребросокрушительных объятий была завершена, к нам таки протиснулся корчмарь и, прижимая к мощной груди не менее лопатистые ладошки, начал приглашать победителя и, конечно же, его достойных спутников поднять и осушить бокал вина, выслушать многочисленные здравницы и вообще провести время в обществе ценителей клинковой забавы. Все, конечно же, за счет наших гостеприимных хозяев. Ибо это был такой бой, такой бой! Поминутно кланяясь, он ловко подпихивал нас своим немалым животом к вратам вверенного ему храма чревоугодия.
– Не соблаговолит ли господин наниматель представить меня членам своего гоарда? – раздался голос. Голос принадлежал магистру Ордена прямых клинков Граику.
Тот, как всегда, был великолепен.
– Этот воин поедет с нами, – сообщил я.
Спецназ промолчал. Гласом народа выступил, как всегда, велеречивый Унго.
– Он был груб с нами. И не принес извинений. Я не желал бы путешествовать со столь несдержанным и неучтивым человеком.
– Твоя речь полна благородства, достойный воин. Прошу принять мои извинения, – склонился в куртуазнейшем поклоне Граик.
– Он хорошо бьется. Такой воин в походе не может быть лишним, – высказался Хамыц. – Он смел. Не побоялся бросить нам всем вызов.
Баргул промолчал. Очень выразительно промолчал, поглаживая секиру.
– Я принимаю твои извинения, – высокомерно махнул кудрями Унго. – Вот моя рука.
– И пойдемте попьем. Пить же охота, – обхватил их за плечи Хамыц и повлек в кружал.
В зале было дымно и шумно. Порок табакокурения был здесь известен, и местные жители предавались ему со всем пылом своей средневековой души. Наше появление вызвало понятное оживление, и какое-то время мы купались в лучах славы. Однако наш хозяин, судя по всему не первый раз попадавший в подобные ситуации, отважно бросился своим могучим чревом на толпу обожателей и пробил нам таки проход к тому самому столу, из-за которого нас выволок мстительный Граик. Не переставая приседать и кланяться, наш добрый корчмарь рассадил нас всех в резные кресла, которые заменили обычные скамьи, и гордо выпрямился.
– Турнирный кубок! – гулко пророкотал его голос.
В дверях появились двое дюжих мужичков, торжественно тащивших ту самую серебряную емкость, в которую благодарные зрители ссыпали материальное выражение своего восхищения. Серебра было с горкой, хотя емкость напоминала не кубок, а солидную такую кастрюлю на ножке. Корчмарь принял этот предмет и, с некоторым усилием удерживая его в руках, заговорил:
– Прими же нашу благодарность, достойный Саин, – и с этими словами опрокинул означенный кубок на стол. Одно слово – корчмарь. С деньгами обращаться умеет. Монеты приятной горкой улеглись на стол, и ни одна при этом не скатилась на пол. Их было много.
– Вина! – воздел он кубок над головой.
От стойки к нему уже спешили две очаровательные девчушки. С немалым напряжением притащили они нескромных размеров оплетенную бутыль с залитым сургучом горлышком и с трудом водрузили ее на стол.
– О! Аргосское! – удивленно пробормотал Граик. – А мне его даже не предложили.
– Да. Аргосское, господин мой Граик, – загордился хозяин.
Он вытащил из-под своего белоснежного фартука устрашающих размеров тесак и аккуратненько отбил сургуч. Одна из барышень подала ему здоровенный блестящий штопор, и толстяк сопя начал вкручивать его в пробку. Напрягся. Из-под жира на шее прорезались чудовищные мышцы. Выдернул. По залу поплыл потрясающий аромат. Толстяк взял в обе руки кубок.
– Лейте!
Пенящаяся струя со звоном ударила в серебро. Аромат стал одуряющим. Пахло медом и коньяком, виноградом и полынью, первой весенней грозой и тихим осенним утром. Запах словами вообще сложно передать, а уж этот...
– Я поднимаю этот кубок за тебя, достойный Саин, победителя в этом поединке. За тебя, достойный Граик, с честью принявший поражение. За мудрейшего Тиваса, великого лекаря и исцелителя. За вас, могучие воины. За вас, честные селяне. За вас, дорогие гости нашей деревни. За господина нашего лорда Шарм’Ат. – И после небольшой паузы, с невероятным почтением: – За Блистательный Дом. – И после паузы: – За Императора.
Все в зале встали. А толстяк начал пить. Грешным делом я подумал, что он собирается сам опростать эту немалую емкость, но через некоторую толику времени корчмарь остановился, с сожалением посмотрел на бокальчик и со словами "Эх, стар я стал!" передал мне кубок.
– Благодарность моя не знает границ, – важно ответил я и приник к емкости.
Пить пришлось долго и много, но тяжела доля народного любимца. Зал замер и, когда стаканчик перевернулся, демонстрируя пустоту, взорвался восторженными воплями. Кубок грохнул о стол. Ребро ладони моей со звоном влетело в груду серебра и разделило ее на две неравные части, большая из которых двинулась в сторону толстяка. Герой дня приложил правую руку к сердцу.
– Прошу всех быть моими гостями. Вина всем!
Толстяк довольно кивнул головой. И по залу разбежались аккуратные девчушки с подносами, уставленными полными кружками.
– Ужель, достойный кормилец наш, всех ты будешь в сей день поить аргосским? – ехидно поинтересовался Граик.
– Увы мне, достойный воитель, но сего чудесного напитка хватит лишь нам. – И с этими словами почтенный корчмарь впихнул свою обширную талию в последнее из кресел, стоявших у стола.
– Хватит ли нам? – с сомнением хмыкнул магистр прямых клинков.
Сидящие за столом расхохотались. Кажется, лед отчуждения затрещал.
Пить здесь умели и к делу этому относились с большой серьезностью. Не один раз наполнились кубки и не один раз опустошились, когда наш достойный хозяин встал и поднял руку, украшенную вновь полной кружкой. Шум в зале постепенно затих.
– Теперь, когда гости усладили нёба и чрева свои, не желают ли они усладить и слух свой? – Его добродушное лицо украсила лукавая усмешка. – Ведь недаром эта корчма зовется "Сладкозвучная".
Массы радостным ревом подтвердили, что желают. На свободное от столов место вынесли лавку, на которую изящно вспорхнули две юные барышни лет тринадцати, очень похожие друг на дружку. Ясные голубые глаза, вздернутые носики, тугие щечки с ямочками от улыбок на пухлых губах.
– Доченьки мои. Солнышки светлые, – с трезвой слезой в голосе проговорил корчмарь.
И действительно. Девчушки являли собой значительно улучшенный вариант нашего достойного собутыльника.
Барышни поерзали, наконец уселись, оправили на коленках чистенькие фартучки и запели. Звонкие детские голоса взлетели к закопченному своду корчмы, заполнили ее целиком, пихнулись в залежи обыденности в душах присутствующих, распихали их и сделали эти самые души лучше, добрее. К словам я в общем-то и не прислушивался, какие-то цветочки, птички... А голоса толкались в душу; и сложности, и трудности отходили, прогоняемые этими чистыми звуками. И вдруг рисунок песни изменился. Запел Хамыц. Запел без слов. И его широкий голос подхватил нежные голоса девчушек, оберегая и поддерживая. В груди лопнуло что-то давно набухшее, и я с удивлением почувствовал, что лицо мое мокро от слез. Внутри стало чисто и звонко. Я огляделся и увидел, что лица людей стали чище, засветились изнутри. И вдруг льющуюся мелодию украсил еще какой-то звук – это Унго подхватил сложный ритм мелодии, отбивая его перстнем по стальному полукружью Высокой Сестры. Песня вдруг взлетела и на самом верху прервалась. Тишина была такая!!! Как жужжат мухи, слышно не было. Они тоже молчали. А потом тишина лопнула. Ревом и криками. Народ повскакивал, заорал здравницы, поднимая кубки. Гомон перекрыли голос Хамыца и грохот победного кубка об стол.
– Вина мне налейте. За них пить буду.
И когда вино сравнялось с краями, поднял кубок перед грудью. Сказал:
– Счастья вам много. И не твои лишь это солнышки, – обратился к корчмарю. – Всем светите, – и приник к чаше. Зал затих. А он пил и пил. Пил и пил. Зал замер. Отпустил чашу. Выдохнул. Перевернул огромный кубок, и ни капли не упало на стол.
– Пусть столько горя будет в вашей жизни, сколько сейчас вина в этом кубке.
– Наши гости не только великие воины, но и великие певуны. А эта доблесть не ниже воинской. А и выше, – встал наш хозяин. – Малуша, а подай нам еще аргосского, – проревел он.
– И если мне кто-либо скажет о скупости корчмарей, – с неделанным изумлением проговорил Граик, – то расскажу я ему о том, что видят мои глаза. Два кувшина аргосского. В дар. Царская щедрость.
К Хамыцу бочком подобрался Баргул и что-то сунул ему в руку.
– Мой младший брат умен не по годам, – негромко проговорил тот, упрятав это что-то в своей длиннопалой ладони.
– Позволит ли нам достойный хозяин одарить этих славных певуний? Дар скромен, но для юных дев, думается мне, приятен.
– Отчего же не позволить? – удивился Бындур.
Хамыц подошел к лавке с барышнями и присел на корточки. Даже в таком положении он был повыше обеих.
– Закройте глаза, маленькие сестрички, и наклоните свои головы.
Те, слегка жеманясь, выполнили требуемое, и Хамыц быстро надел что-то скрытое в его ладонях на шеи обеим. Юные девы открыли глаза. Одновременно. Глянули друг на дружку. Одновременно. Взвизгнули. Одновременно. Определенно сегодняшний вечер был чрезвычайно богат событиями, и вспоминать его будут долго. Потому как зал хотя и не взвизгнул, но тем не менее удивленно замер. Ибо на нежных шейках малышек красовались тончайшей работы потрясающие ожерелья. Народ загомонил, подбираясь поближе, чтобы рассмотреть это чудо. Прекрасно ограненные камни играли, расшвыривая блески по залу, и даже на этом расстоянии было видно, что это – Камни. Возможно, две бутыли аргосского – весьма широкий жест. Но такие камни... Дар, достойный если не Блистательного Дома, то лорда. Вот уж действительно царский подарок.
– И если кто покусится на дар наш, клянусь всей кровью своей и своего рода, найду и страшно покараю покусителя. – Вставший во весь рост Хамыц обвел зал взором, нахмурив свои соболиные брови. И добавил: – Страшно.
В этот момент наш красавец выглядел не угрожающе. Страшно. Народ начал тихонько рассаживаться, негромко обсуждая очередное событие этого богатого вечера, а гарцующие от нетерпения барышни бросали на папашу жалостливые взгляды. Ведь надо же рассмотреть подарок, покрутиться перед зеркалом, поохать и навизжаться всласть. Естественно, добрый папаша вошел в положение своих любимиц и, подпустив строгости во взор, кивнул. Вихрем сорвались с места певуньи, взмахнув юбками, двумя стрелами протопали башмачками по корчме и исчезли за резной деревянной дверью.
– Богатый дар, – встал с места Бындур, – не знаю, как отблагодарить тебя, гость.
– Ты отблагодарил нас всех, достойный хозяин, подарив миру такое чудо. Но прости нескромность мою: есть ли хозяйка в твоем доме, мать детей твоих?
– Есть, – с подозрением глянул на гостя Бындур. – А что за дело тебе до нее?
– В моей земле не должно дарить замужней. Прими же дар для нее ты.
С этими словами Хамыц подошел к столу и сунул руку в свой немалый дорожный мешок. Что-то звякнуло, и в руках его оказался широкий серебряный пояс, богато украшенный жемчугом.
– Возьми, – протянул его Бындуру.
Тот ошеломленно принял богатый подарок.
– Не так богат я, как чужестранные гости мои, – раздумчиво проговорил он. – Но скажу, – возвысился его голос, – никто и никогда в этом доме не возьмет плату за стол и ночлег ни с тебя, чужеземец, ни с друзей твоих, и если будешь ты в землях этих и не посетишь дома этого, и не отведаешь пищи моей, и не усладишь нёбо винами погреба моего, то заболит сердце мое от грусти.
Внезапно поднялся Граик с кубком в руках.
– День сей событиями богат. Но более богат он щедростью невиданной и великодушием благородным. Так сдвинем же кубки, прославляя людей, богатых сердцем, – и вино, пенясь, хлынуло в добрые глотки присутствующих.
– Благородный Хамыц, ты своими подарками спугнул сладкоголосых и теперь хочешь, чтобы вечер мы провели, предаваясь грусти. А не споешь теперь сам?
– Такие люди кругом. Как не спеть. Такое вино во мне. Как не спеть. – Хамыц приобнял бутыль с аргосским. – Такое вино передо мной. Как не спеть, – захохотал он, демонстрируя окружающим свои крепкие, ярко-белые и, похоже, весьма острые зубы.
А Баргул уже добыл его странный музыкальный инструмент из переметной сумки. Хамыц занял место у камина. И запел. Это была другая песня. В ней был грохот срывающейся в атаку кавалерии, лютый посвист клинков, яростный визг стрел, пробивающих тело воздуха. Страшный треск ломаемых щитов и стон отлетающей души. Это было страшно и завораживающе. Это было талантливо. Эта песня рвала душу и ярила сердце. Эта песня звала в бой и рыдала, как мать, оплакивающая сына. И выжимала слезы радости.
То, что творилось в зале, иначе как безумием назвать было нельзя. Все, абсолютно все готовы были немедленно двинуться в бой. Руки судорожно нащупывали рукояти мечей, глаза сурово отыскивали затаившегося врага.
Наконец Хамыц умолк, отбросил со лба взмокшие волосы, обвел зал затуманенным взором и широко улыбнулся.
– Эй, люди! Мне вина дадут?
Народ попер к новой звезде с воздетыми кубками. Каждый хотел выпить с этим кудесником. А он и пил со всеми, и не пьянел, и пел, и снова пел. И ему подпевали. И неумелые голоса не мешали умельцу, но странным образом украшали каждую новую песню.
Народ подвис. Про меня, героя и победителя, все забыли, веселым ревом и топотом стимулируя Хамыца на распевание новых и новых героически произведений.
Кто-то слегка тронул меня за руку, я повернул голову и наткнулся на весьма пытливый взор своего недавнего недоброжелателя, а ныне сподвижника Граика.
– Кто ты? – без обиняков взял быка за рога магистр.
– Саин, сын Фаразонда, – дежурно представился я.
Он поморщился.
– Оставь. Саина я знаю без малого три десятка лет.
Значит, во время их знакомства я был еще нежным дошкольником. Очень радостно – здесь живут дольше.
– Ты не Саин. Кто угодно, но не Саин. Ты похож на него как две капли воды, но ты не Саин.
– И почему, интересно, ты так решил, благородный Граик?