– Позволь мне возразить тебе, мальчик, – начал мягко Гэрри Кондит. – Очень много моих друзей сражалось в бригаде Авраама Линкольна но они не были коммунистами. Эти простые парни шли на смерть, чтобы ты не носил черную рубашку и не бил стекол в еврейской кондитерской по пути в школу. "Наша война" – так говорят в Испании, но это не только их война. Это была его война, моя война и, знаешь ли ты или нет, твоя война, война тех, кто стоял на стороне государства и вдруг обнаружил, что есть люди, которые хотят поступить с ними так, как соотечественники Ферни поступили со своим народом или еще хуже. Но им это не удалось, к счастью для всех, потому что те, кто в 1942 году готовил гробы для фашистов, снова вышли на арену. Поэтому нельзя быть таким терпимым и понимающим; кто знает, когда придется сойти со сцены.
Гэрри Кондит продолжал говорить тихо и спокойно, но все прочие разговоры прекратились. Вечерний северный ветер начал шевелить листья маленького пальмового дерева. Гэрри покровительственно дотронулся до плеча Синглтона и произнес уже шутливым тоном:
– Мы становимся чересчур серьезными, не так ли? Что, если нам еще выпить? Идем, Чарли, помоги мне приготовить выпивку.
Они исчезли на кухне. Ферни беседовал с Джорджо по-итальянски в дальней части балкона.
– Что думаешь об этом? – спросил Джо.
– Запроси Лондон, досье С.8 на него, и еще раз проверь Синглтона. Осторожность не помешает. А Синглтон вызывает некоторое сомнение.
Я смотрел, как волны набегают на берег. Тень каждой из них темнела, пока одна, потеряв равновесие, не вырывалась вперед. Она прорывала белую брешь в зелени океана и, падая, сбивала следующую, а та – следующую, пока белая пена моря не вырывалась из образовавшейся прорези.
Чарли и Гэрри появились из кухни с большим подносом, на котором стояли стаканы и кувшин, украшенный изображением девушек, танцующих канкан, и золотой надписью: "Да здравствует неравенство!"
Когда они проходили через дверь, Гэрри Кондит говорил:
– ...это единственное, чего мне не хватает из нью-йоркской жизни.
– Но я сделаю это для тебя, – пообещала Чарли.
– Правда, золотко? Я буду тебе очень признателен. Один раз в неделю было бы чудесно! Моя девушка может хорошо гладить хлопчатобумажные, но синтетическое волокно плавится. У них здесь слишком горячие утюги.
Затем Чарли громко произнесла:
– Мистер Кондит, я хочу сказать, Гэрри, приготовил для нас мартини, и, кроме того, у него все же есть холодильник!
– Ты же обещала, что это будет наш маленький секрет, – шутливо упрекнул ее Гэрри и ущипнул за зад.
– А вот это не по-американски! – воскликнула она.
– Конечно нет! – засмеялся Гэрри. – Увы, так мало осталось того, что приходится делать руками!
Волны катились, опрокидывались и обрушивались на пенистые гребни своих погибающих предшественниц. Я подумал – а скоро ли нам предстоит то же самое?
Глава 15Реакция на рынке
Понедельник выдался жарким и солнечным. Я оставался в доме, который Чарли называла "уютным". Я заметил ей, что, по-моему, у нее все руки заняты только Гэрри Кондитом, а Джорджо и она ответили – откуда мне известно, что не наоборот? Я не знал. Чарли попросила мою расческу, за полторы минуты привела в порядок свои волосы и вернула ее. Мы отправились на рынок. Она установила простые, фамильярные отношения с мужчинами, не вызывая вражды со стороны женщин.
Чарли говорила по-португальски очень бегло и знала даже местные названия некоторых овощей и рыб. Женщины видели в ней воплощение эмансипации, к которой они так стремились, а мужчины разглядывали ее, думая о том, можно ли иметь с ней дело за столом или в постели.
Бледно-розовое платье без рукавов особенно оттеняло ее загорелые руки. Светло-пепельные от природы, цвета портлендского цемента, некрашеные волосы обрамляли смуглое лицо. Она остановилась, чтобы потрепать пса, сидевшего посреди раскаленной дороги, свистнула вслед газовщику, а мальчик, торговавший овощами, позволил ей поработать на резательной машине, превращавшей капусту в груду проволочных нитей и добавлявшей тонкие полоски моркови и тыквы к булавочным головкам бобов.
Она разрезала желтые связки бананов ударом ножа, критиковала чеснок и помидоры и пробовала ногтем бобы. Она нравилась людям.
Мы прошли через рыбный рынок. На плоских бетонных скамьях блестели лещи, сардины и макрель. Солнце отражалось в море, сверкая миллионом маленьких блестящих огоньков, как будто там, на волнах океана, сидели различные птицы, сердито взмахивавшие своими белыми крыльями.
Ярко раскрашенные лодки рыбаков, вытащенные подальше от воды, тесно прижались друг к другу, будто на конвейере Форда. Снаружи светло-зеленые, выгоревшие розовые, черные и белые с изображением глаз, головы лошади или просто названием на носовой части, внутри большинство их было выкрашено в яркий ультрамариновый цвет. У некоторых развевались на ветру большие пучки шерсти животных – на счастье. В воскресенье лодки провели в море дождливую ночь, и теперь их слегка приподнятые носы напоминали сохнувшие паруса. Тут и там рыбаки проверяли сети – нет ли в них дыр – и чинили их под палящим солнцем.
Когда мы уходили с рынка, зазвенел маленький колокольчик, он известил о прибытии сборщика налогов. На солнце сушился морской угорь, а на булыжниках мужчина в рубашке то ли темно-синего цвета со светло-голубыми полосками, то ли наоборот скоблил большие весы для рыбы. Чарли спросила его, распродал ли он свой товар. Он сказал "да" и, когда она грубовато выругала его по-португальски, побежал, чтобы принести крабов, сделав вид, что оставил их для нее.
Даже полицейский подтянул свой кожаный ремень и улыбнулся ей. Рейтинг Чарли поднялся еще выше. Никто раньше не видел, чтобы он улыбался.
Каждый год здание с колоколом красят в горчичный цвет, а дверь соседнего бара – в ярко-оранжевый, но на солнце они день за днем выгорают, пока цвет не исчезает совсем. Внутри бара пол и стены выложены плитками в форме звезд. Солнечный свет, который проникает внутрь, как два белых коврика, холодно отражается от столиков с мраморными столешницами и сломанных голубых стульев. Цветные репродукции Глами, фотографии в рамках лондонского Тауэра и королевы, жены Салазара, украшают стены. В благодушном сосуществовании здесь находятся большая рыжая кошка и петушок Франсуа. Матросы говорили: "Спой, Франсуа!", чтобы заставить его прокукарекать для Чарли.
Вошел Джо Макинтош.
– Мы подняли одну канистру, вы пойдете?
Ферни вошел в бар в тот момент, когда мы выходили. Он пристально посмотрел на нас.
Глава 16Один лишний
Ставни на окнах были закрыты. В передней темной комнате сидел Джорджо и ждал нас. Синглтон чистил лодку и различные принадлежности. Он мог вернуться в любой момент.
– Мы решили подождать вас, сэр, – сказал Джо.
– Спасибо, – произнес я, будто принимая шлем королевы Елизаветы.
На столе, покрытом газетой, шестидесятиваттовая лампа освещала зеленую стальную канистру с закругленными краями и углами, две ее половины одинаковой формы соединялись намертво.
Я попросил Джо принести "Поляроид". Он принес аппарат вместе со вспышкой и зеленым фильтром, чтобы как можно лучше рассмотреть детали на зеленой окраске, и сделал шесть снимков. Они вышли вполне удовлетворительными.
Джо взял маленькие плоскогубцы и начал расковыривать канистру, пока ее древние петли не поддались и она не раскрылась.
Никто из нас, я думаю, не ожидал многого, но все же мы надеялись, что усилия наши увенчаются чем-то большим.
Увы, там оказались пара пригоршней белых хлопковых нитей не очень хорошего качества, старый кусок ткани размером с мужской носовой платок, несколько клочков белой бумаги и двадцатидолларовый банкнот, смятый и грязный.
Чарли протянула руку за купюрой, но, когда она взяла ее в руки, раздался шум двигателя мотоцикла. Он нарастал и заглох прямо под нашими закрытыми ставнями окнами.
– Ферни! – произнесла Чарли и нахмурилась.
Конечно, это ничего не значило. Мы просто убрали канистру, прежде чем впустить Ферни, а затем повели его на кухню, чтобы предложить кофе. Он принял чашку в своей вежливой сдержанной манере, приветливо улыбнулся и заявил, что он привез сообщение конфиденциального характера от первого человека в районе.
– Кто же этот "первый человек"? – спросил я Ферни. Он ответил:
– Сеньор Мануэль Гамбета до Росарио да Кунья, с вашего позволения, очень важный господин.
Я услышал с балкона голос Синглтона:
– Ну и что же это за сообщение?
– У меня, сеньор Фернандес Томас, принцип: позволять любому сообщать мне все что угодно в любое время.
– У меня тоже, сэр. – Он не подал виду, что слышал вопрос Синглтона, и вручил мне адрес, по которому я приглашался в пять часов пополудни, "чтобы узнать что-то полезное". – Мы встретимся там с вами, – сказал он, взял фетровую шляпу с мраморной стойки, вскочил на мотоцикл и загрохотал по узкой булыжной мостовой, по сторонам которой стояли выбеленные известью дома. Он не оглядывался.
* * *
В доме все сидели вокруг стола, уставившись на две двадцатидолларовые купюры. На каждой стоял номер серии из двадцати трех цифр.
– Две? – спросил я. – Мне показалось, что в контейнере лежала только одна.
– Так и есть, – кивнул Джо. – Чарли извлекла этого близнеца из корзины с грязным бельем.
Я взглянул на Чарли.
– Она лежала в кармане одной из грязных рубашек Гэрри Кондита, – сообщила девушка несколько смущенно. – Я предложила ему постирать их. – Я молча смотрел на нее. – Не все его рубашки, только синтетические...
– О'кей, – ответил я ей. – Но вы становитесь слишком близкими друзьями. Тебе его станет не хватать, когда он внезапно исчезнет.
Глава 17Да Кунья выкладывает
К западу от Албуфейры открывается вид на расстилающиеся в трех километрах от моря поля пепельно-серых смоковниц и виноградников.
Патио звенело голосами рыбаков и торговцев Албуфейры. На выгоревших на солнце столах стояли тарелки с черными каракатицами, угрями, высушенными на солнце, и жареными хрустящими сухариками. Посетители пили вино нового урожая, обсуждали его качество, снова пили и снова обсуждали. Слитое по старой мавританской моде в бурдюки оно брало за душу, как фадо. Белые ветряные мельницы с их вертящимися крыльями, живописно расположившиеся на соседней горе, казались звездочками на фоне яркого неба. Дальше за ними находилась железнодорожная станция, откуда дорога из Лиссабона поворачивала на Албуфейру и тянулась всего шесть километров.
Проходя мимо, Ферни пожимал руки людям, отламывавшим хлеб и поднимавшим стаканы с вином. Он потянул ручку тугой двери, и она запела как хор, многоголосо вибрируя. За ней в темноте стояли бочки, из которых для посетителей вино разливалось по бутылкам, кадки с маслинами и бадьи с зелеными оливками, ящики, переполненные инжиром. Ферни сунул руку в один из них и протянул мне горсть ягод. Мы вышли наружу через заднюю дверь.
Слева и справа низкие белые стены обрамляли красную глинистую землю. Дальше между оливковыми деревьями выделялась выложенная светлыми плитами дорожка, которая вела к бледно-голубому зданию со сложными белыми украшениями. Все это смотрелось как пейзаж Веджвуда на чайнике.
Это было одно из старинных баронских владений, или монтесов, которым принадлежали плантации пробковых дубов, оливковых деревьев и инжира.
Черные свиньи рылись под оливковыми деревьями, а за домом одиноко и безответно лаяла собака.
Ферни толкнул кованую железную калитку и, придерживая ее для меня, спросил на очень правильном изысканном английском:
– Вы имеете контакт с мистером Смитом?
– Конечно, – быстро солгал я.
Он молча кивнул и оставил меня одного около дома сеньора Мануэля Гамбеты до Росарио да Куньи, самого важного лица в районе.
К пяти часам вечера в октябре солнце опускается уже довольно низко. К северу горы окрасились насыщенным розовато-лиловым цветом, а белые дома стали такими же розовыми, как герани в горшках, стоявшие вдоль стен.
Последние лучи освещали с одной стороны костлявый череп да Куньи и за его спиной на книжных полках высвечивали золотые тиснения "Истории Древнего Рима" Моммзена и полного собрания сочинений Бальзака.
Дом был обставлен богато, и меня не стоило приглашать к обеду, чтобы я убедился в том, что сервиз на столе будет не пластмассовым.
На простом письменном столе да Куньи из красного дерева стоял и чернильный прибор из фарфора, отделанный золотом, и элегантная подставка для разогревания воска, использовавшегося при запечатывании конвертов, лежал и золотой ножик для разрезания страниц, печать и полдюжины листов, исписанных мелким почерком. Их придерживали тоже не крышки от кока-колы.
– Как я понимаю, взбаламучивая морское дно, вы пытаетесь установить, где находится утерянный предмет.
Это не было точное описание, но звучало вполне понятно. Я промолчал.
Да Кунья снял свои очки в золотой оправе. На его тонкой переносице от них остался красный след. Я подумал, каким же снобом нужно быть, чтобы держать такое на носу!
– На протяжении длительного времени это побережье притягивало авантюристов разный мастей. Не все они находили потерянные сокровища, и в большинстве своем они терпели неудачу. Город Олхао был построен исключительно на доходы, полученные от продажи товаров обеим сторонам во время битвы при Кадиксе. – Он произнес "битва при Кадиксе" так, как будто это произошло на прошлой неделе, а не в XVI веке. – Что касается вашей компании, я полагаю, мотивы, которыми вы руководствуетесь, не вполне благородны. – Он помолчал и затем добавил: – Я надеюсь получить от вас разъяснения.
– Вы блестяще владеете английским языком, – сделал я ему комплимент.
– Я провел 1934-й и 1935 годы в колледже Питерхауз; но вы не ответили на мой вопрос.
– Я не уверен, что ваши представления о благородстве вполне совпадут с моими, – уклонился я. – Вы могли бы купить по паре башмаков каждому босоногому мальчишке в Албуфейре за один этот письменный прибор.
– Десять лет тому назад мне захотелось бы объяснить вам, почему вы заблуждаетесь, однако сейчас...
Солнце исчезло за горой, оставив освещенными только несколько деревьев как бы для того, чтобы отметить свой путь. Да Кунья зацепил свои очки за одно ухо и затем натянул их на нос.
– Сейчас нет необходимости в дискуссии. Я могу дать вам то, что вы ищете. Надеюсь, что после этого вы покинете Албуфейру и ее людей и не станете возвращаться.
Он медленно пересек угол комнаты. Роскошный персидский ковер поглотил звук его шагов. Сунув руку в полку, где книги стояли не очень плотно, вынул сразу между двумя ладонями штук шесть из них. В открывшемся пространстве за книгами лежал пакет в коричневой бумаге размером примерно в половину коробки для сигар. Он потянул за красную ленточку и, поднеся пакет ко мне, положил его на свой стул красного дерева.
Я не прикоснулся к пакету.
– Мне претит, – напрягся да Кунья, – вся эта манера, мне она претит. Скажите об этом мистеру Смиту. Мне она очень не нравится.
Я подумал: "Скажу ему непременно, если когда-нибудь встречусь с ним".
Пока я думал о том, кто же этот загадочный мистер Смит и каким образом он связан с этой шайкой португальских пиратов, да Кунья предложил мне кофе.
Кофе был подан тем единственным способом, которым он мог быть подан в таком доме, – серебряный кофейник в сопровождении чашек из лиможского фарфора. Рядом на тарелочке лежали мягкие марципановые пирожные с начинкой из заварного крема. Да Кунья быстро, одно за другим, положил мне три из них.
– Я считаю, что наш Алгарв – тайный сад Европы, – сменил он тему. Наливая мне кофе, снова указал пальцем на опустошаемую тарелку с пирожными. – Миндаль, инжир, лучший в Европе виноград, приличное шампанское. Прекрасные оливки, орехи, апельсины, мандарины, померанцы и омары, сепия, крабы, угри, сардины, креветки и осьминоги. Я просто не в состоянии перечислить все. Над перевернутыми карнизами домов (перевернутыми, как средство от дурного глаза, – это вывезли португальские моряки из Китая) гнезда маленького соловья, так любимого арабскими поэтами.
– Правда, – согласился я, потягивая кофе.
Я предложил ему местную дешевую сигарету "Хай лайф". Он отказался и закурил свою – овальную турецкую, которую вынул из резной коробочки слоновой кости.
– Существует одна местная история, – продолжал да Кунья, – в ней говорится, что мавританский принц женился на русской царевне. Она таяла, тоскуя о своей окутанной снегом северной родине, пока однажды февральским утром, проснувшись, не выглянула из окна и не увидела, что все вокруг покрыто цветущим миндалем. Вам понравился бы наш Алгарв в феврале.
– Мне нравится он и сейчас, в моем буржуазном понимании. – Я взял еще одно миндальное пирожное. Он кивнул.
За второй чашкой кофе он рассказал мне о празднике Святого Марка, во время которого монахи бичуют на ступенях церкви теленка, чтобы болезни и беды всего скота в течение года перешли на этого беднягу. Я пил кофе и наслаждался.
Мистер Смит, несомненно, связан каким-то образом со следовавшей за мной по А-3 машиной. Он принимает сигналы британского флота из Гибралтара, перехватывая таким образом мои сообщения. Когда я приехал сюда, его имя возникает на каждом шагу, а теперь кто-то делает мне подарок, потому что думает, что мы с ним друзья.
Я представил себе, каково бывает несчастному теленку.
Угощая меня копченой свининой под соусом из паприки, да Кунья поведал о том, как в День святого Винсента люди поднимаются на гору. Если ветер задует горящий факел, значит, можно готовиться к хорошему году. Если факел будет продолжать гореть, значит, фермерам что-то помешает.
Позднее, после полдюжины кружек холодного пива, он сообщил мне о шабаше ведьм в субботнюю ночь на День святого Иоанна, когда девушки и парни, держась за руки, прыгают через костры. Девушка сжигает цветок красного татарника и затем сажает стебель в землю. Только истинная любовь может заставить этот стебель зацвести.
– Великолепно! – вполне искренне воскликнул я.
Сеньор Мануэль Гамбета до Росарио да Кунья встал из-за стола и подошел к двери, где пошептался с кем-то, а затем коротко описал мне, как важно в полночь накануне Нового года, пока бьют барабаны и звучат трубы на каждой площади Португалии, съесть двенадцать виноградин. Только тогда вы можете быть уверены, что будете счастливы двенадцать месяцев.
Дверь открылась.