* * *
Если надвинется ночь - да храни тебя луч,
Если тяжелый удар - сохрани тебя дар.
Как бы ни был замок скрипуч - повернется мой ключ,
Как бы топор ни остер - отведу я удар.Если ты тьмой ослеплен - мой светильник зажжен,
Тьма не поглотит весь свет и наступит рассвет.
Синей весной принесен будет сладок твой сон,
Будешь дыханьем согрет - невозможного нет.Если я в полночь проснусь - не сомкну больше глаз,
В сердце рождается стук - отзывается звук.
Если твой голос угас - он окрепнет тотчас,
Да сохранит тебя круг неразомкнутых рук.Если надвинется ночь - не затупится меч,
Даже в далеком краю, даже в смертном бою.
Луч твой и свет твой и речь - я смогу уберечь.
Знаю, что нежность мою никогда не убьют.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Он вернулся. Старела луна,
Ее серп был уже неширок,
Да и свет ее выдать не мог
Беглеца. У реки тишина
Прерывалась дыханьем воды,
Плеском рыб и русалочьих рук.
Затихая, непрошеный звук
Не рождал в нем предчувствья беды.
Лес застыл. И, боясь шевельнуть
Даже веткой, бродягу укрыл
От недоброго глаза. И был
Мягок мох. И хотелось уснуть,
Позабыть, что настанет рассвет
И опять его будут искать,
И помчится погоня опять,
И собаки возьмут его след.
Он вернулся, он дома, он смог…
Что за грех оставаться живым?
Он вздохнул. Повторяя за ним
Этот вздох, налетел ветерок,
Нежно-нежно коснулся волос."Спи! Еще далеко до утра,
Еще рано тебе умирать,
Спи! Еще не сбылось, не сбылось.
Спи! Ты дома, здесь тишь и покой,
Лес не выдаст своих сыновей,
Спи под крышей из темных ветвей,
К корню дуба прижавшись щекой.Здесь никто не отыщет следов,
Здесь никто не отыщет пути.(Шелохнулся еще и затих,
Уходя в дивный мир странных снов.)Спи, мой мальчик! Мой чудный герой,
Мой малыш! Ты прекрасен во сне.(Он тянулся навстречу луне,
Одеваясь прохладной корой.)Успокойся! Ведь в этой глуши
Даже псы тебя сыщут едва.(Он кудрями тряхнул, и листва
Задрожала без ветра в тиши.)Все забудь, не грусти ни о ком,
Верь лишь мне… Наконец-то уснул!"(Словно руку, он ветку тянул
С пятипалым кленовым листком.)…Он очнулся. Был пасмурным день,
Ветер слабо листву шевелил,
Лес спокоен и сумрачен был.
Отряхнувши с локтей и колен
Влажный сор, он продолжил свой путь.
Ничего о погоне не знал,
Только в спину никто не дышал,
Только стрелы не целили в грудь,
Только псы, от хозяев сбежав,
Рядом шли. И виляли хвосты.
А внизу, среди листьев и трав,
Попадались то плащ, то сапог.
И деревья стояли вокруг,
Словно люди. Внезапный испуг
Их заставил застыть. Он не мог
Вспомнить сон… Ветер что-то шептал,
Или лес говорил с беглецом,
Или Кто-то, Чей голос знаком,
Только Имени он не узнал?…Так он шел. И в руке уносил
Ярко-алый кленовый листок.
А зачем? Объяснить бы не смог,
Но расстаться с ним не было сил.
* * *
Красив старинный город Арч. Красивы двенадцать его разноцветных башен, вздымающихся над белыми стенами, красив герб его: белоснежный лебедь, несущий в клюве золотой ключ. Любят жители Арча свой город. Любят его славную историю, яркие праздники… Любят большую осеннюю ярмарку. Ах, арчинские ярмарки - чуть свет, а уж на поле у самых городских стен пестрят разноцветные шатры, торговцы созывают покупателей. Чего только не увидишь на ярмарке. Тут и мед, и пшеница, и длинные золотистые косы лука, лотки с пряниками и пирогами, в корзинах квохчут куры и гогочут гуси, у коновязей бьют копытами дивные скакуны и смирнехонько стоят усердные крестьянские лошадки. Тут овцы, козы, коровы… Ржание, блеяние, мекание, мычание… Всякий найдет на ярмарке товары по вкусу… Тут и серьги, и бусы - девушки примеряют, достают зеркальца, любуются. На кавалерах поскрипывают новенькие башмаки…
Ах, ярмарка…
- Плохо нынче на ярмарке, - сказал пожилой крестьянин, останавливаясь передохнуть и перекинуться парой слов со своим земляком, только еще прибывшим и распрягавшим лошадь.
- Почему? - спросил земляк. - Товаров, наверное, много.
- Товаров много, - задумчиво протянул крестьянин. - А уезжаю с пустыми руками.
- Не сторговался?
- Сторгуешься, когда все одну цену держат. Да и товары мне такие не нужны.
- Какие "такие"?
- А ты походи, приглядись, - напутствовал пожилой крестьянин. - Да с кошелька глаз не спускай. Опомниться не успеешь - срежут. - И он, выругавшись, указал на завязки у пояса, где должен был крепиться кошелек.
Земляк присвистнул и торопливо переложил кожаный кошель за пазуху.
Тут к нему подскочил маленький вертлявый человечек с бегающими черными глазками и предложил купить всю пшеницу. Разом.
Крестьянин привез две телеги пшеницы и такому предложению обрадовался. Чем весь день самому стоять, да еще продашь или нет… Ну в деньгах немного потеряешь, зато хлопот меньше.
- И сколько предложишь?
Когда перекупщик назвал цену, крестьянин озадаченно поскреб затылок. То ли он туговат на ухо стал, то ли торговец шутит?
- Сколько-сколько?
Тот повторил. Лицо крестьянина налилось багрянцем.
- А ну проваливай!
Перекупщик не обиделся:
- Ты постой, подумай. С бывалыми людьми посоветуйся. Я скоро вернусь.
Крестьянин плюнул ему вслед. В это время подошел невысокий светлоглазый человек; крестьянин узнал его тотчас: в прошлом году их возы стояли рядом на ярмарке.
- Нет, ты только послушай… - возмущенно начал крестьянин.
- Не кричи. - Светлоглазый говорил шепотом и как-то странно оглядываясь.
- А что такое? - Крестьянин невольно понизил голос.
- У тебя зерно хотят купить? Соглашайся.
- Да ты что! - завопил крестьянин. - По такой цене!
- Тише, - сердито буркнул сзетлоглазый. - Не вздумай артачиться. Дядю моего помнишь? Упрям был не в меру. Убили. А соседа, спасибо, добрые люди подобрали, водой отлили, травы приложили. Может, выживет.
- Куда же стражники смотрели? - ужаснулся крестьянин.
- Стражники с ними в сговоре. Сам видел, как кошель из рук в руки передавали. Лучше не спорь. Предлагают - продай.
- Да я в Милип поеду…
- Думаешь, там другие порядки?
- В Милип, - засмеялся невысокий человечек, судя по выговору из северных селений. Он пересчитывал на ладони монеты и прислушивался к разговору. - Разориться хочешь? Попробуй добраться до Милипа! Дороги чуть не через каждую милю рогатками перегорожены. Надо проехать? Плати.
- Погоди, - не понял крестьянин. - Мы уже платили налог на дороги.
- Так то королю, а теперь каждый лорд требует.
- По закону… - попытался возразить крестьянин.
- Мало ли что по закону. - Северянин высыпал монеты в кошель. Встряхнул, прислушался, как звенит. Вздохнул: не много заработал. - У них сила.
- Это не все, - подхватил светлоглазый. - Я пока из Дубравья добрался - намучался! Заплатил, миновал рогатки. И тут, откуда ни возьмись, подлетают дюжие молодцы на добрых конях. Опять плати!
- Надо лорду пожаловаться, - заикнулся было крестьянин.
Собеседники его дружно расхохотались.
- Поди пожалуйся! Эти молодцы денег не требуют. Сам отсыплешь им монет, да еще умолять станешь, чтобы взяли.
- Почему?
- Они тебя остановят, объяснят: мол, оборотня ищут. Если не сообразишь вовремя завязки кошелька распустить, то в поисках этого самого оборотня так твое добро разворошат - мало что уцелеет.
- Ну что, надумал? - Как из-под земли вырос перекупщик.
Крестьянин махнул рукой и согласился. Едва деньги были отсчитаны, подскочил сборщик налогов, потребовал выплатить положенное. Глядя на оставшиеся гроши, крестьянин уныло раздумывал, что коня купить не сумеет.
Жена его, все это время робко стоявшая рядом, расплакалась.
- Пойдем, - сказал крестьянин, - хоть взглянем на ярмарку.
Покружив полдня по ярмарке, он понял, почему собрат уехал с пустыми руками. Товаров и впрямь было много. Да что проку крестьянину в таких товарах? Ну зачем ему бархазские благовония? Все эти дорогие ароматы для господского замка… Замок-то на всю округу один, а возле замка десятки селений, где приходится думать о хлебе… Неужели жена его пойдет в поле в одежде, привезенной из Лильтере, даром что глаза у нее разгорелись. Одежда эта как молодой бычок стоит. Витые подсвечники и зеркала в резных рамах хороши, спору нет, но для кого они? Только для богатых… Расшитых серебром седел - хоть отбавляй, а простой упряжи для крестьянской лошаденки не найти. Никто не делает: мол, слишком дешево стоит!
Но когда крестьянин увидел, по какой цене продают его зерно на ярмарке, - онемел от ярости. Это что же? Он год надрывался, а перекупщик получит вдесятеро больше?!
Потом ему стало страшно. Почем же станут отпускать в лавках муку, изготовленную из этого зерна? Кто сможет купить булочку из такой муки?
Теперь он понял, почему торг полнился каралдорскими и бархазскими лакомствами. Лишь несколько простаков, вроде него, привезли свое зерно, да с десяток женщин продавали молоко, творог, сыр. Словно по всему королевству разом перестали сеять и жать. Еще бы! Он тоже теперь умнее будет. Поле вспашет - чтоб самому хватило… А на продажу - за такие гроши - охота была надрываться! Что налоги не съедят - воры отнимут!
Жена устала и проголодалась, и у самого живот подвело. Разных булочек, лепешек, овощей, жареного мяса продавалось вдосталь. Крестьянин попробовал прицениться, но только безнадежно рукой махнул. Это в былые времена, уезжая с ярмарки, пояса распускали - и одного лакомства успевали отведать, и другого, и пятого, и десятого… А сейчас… Смешно отдать за пару лепешек и жареную рыбешку половину жалкой выручки.
- До дома потерпишь, - строго сказал он жене.
Так и продолжал ходить и сердиться. То и дело тревожно схватывался за грудь, проверял - на месте ли кошель. Неожиданно в одном из рядов увидел давнего своего знакомого - сапожника. Тот продавал расшитые бисером головные уборы. Разумеется, привезенные из Лильтере.
- Сколько же такая красота стоит? - не удержался крестьянин.
Сапожник сообщил, что, конечно, старому другу отдаст почти даром. И назвал несусветную цену. Крестьянин ощущал, как цепко пальцы жены обхватили его локоть, потому не ушел сразу. Только нахмурился, припомнив, как в голодный год подкармливал семью сапожника.
- Что же ты, ремесло свое совсем забросил? - спросил он.
- Мало я спину гнул? - откликнулся словоохотливый торговец. - День целый сидишь, надрываешься, весь кожей провоняешь, грязь в руки въестся - не отмыть. И что получаешь? Того гляди, ноги с голоду протянешь… А теперь? Два убора продам… - И он сделал жест, означавший: летать буду вольной птицей.
- Жаль, - сказал крестьянин, - башмаки ты славные мастерил. Соседские сорванцы как раз подросли, надеялись, ты их обуешь.
Сапожник развеселился:
- Ну, платили бы мне за башмаки золотом…
Крестьянин покачал головой:
- Ты бы нашел, где платят еще больше. Если все равно, чем заниматься…
Сапожник перестал улыбаться.
- А ты давай трудись от рассвета до заката. Не досыпай, не доедай, исходи потом… Ты же вот стоишь, наряд своей жене купить не можешь, детей гостинцами не порадуешь…
Крестьянин молчал. Он думал в тот миг о льнущих к руке тяжелых золотых колосьях, о клочке земли, на котором трудились еще его дед и прадед. Он знал каждую неровность почвы, помнил, как впервые разминал в руке теплый ком земли. Эта земля была настоящей. Вечной. Он уйдет, а земля останется. Будет вновь укрываться снегом, дышать, принимать семена… И тот, кто польет ее своим потом и придет снять урожай, невольно вспомнит его, нынешнего, как вспоминает он своих предков. И связь между ними не прервется. Эта земля - дорога в прошлое и будущее. Разве могут открыть подобную дорогу бархазские побрякушки? Ну а чтобы соседушка не слишком задавался…
Крестьянин вывернул кошель на прилавок:
- Считай.
Тихо ахнула жена, скорее испуганная, чем обрадованная. Крестьянин и сам уже чесал в затылке, дивясь, почему вдруг изменила практическая сметка? Мгновение - и жена прижимала к груди нарядный убор.
- О, да ты разбогател, - враждебно сказал сапожник.
Все еще недоумевая, крестьянин побрел к своей повозке. Вдруг в самой толчее жена его опустилась на колени, что-то торопливо собирая в передник.
- Что случилось?
Жена подняла на него полные слез глаза. Оказалось, убор был сделан весьма небрежно. Одну из нитей не закрепили как следует, и бисер рассыпался по земле.
* * *
В последний день ярмарки актеры обычно давали большое представление. И в этот раз один актерский фургончик приткнулся на обочине дороги. Два музыканта и Плясунья удрученно разглядывали луг, на котором после свертывания ярмарочных шатров высились горы мусора.
- Нет, - решительно заявила Плясунья, - мы все это убрать не сможем. Даже если расчистим объедки и поставим фургон, зрителям негде будет разместиться. Придется давать представление на другом берегу реки.
- Кажется, я начинаю понимать стариков, - вздохнул Флейтист. - С их вечными сетованиями: мол, в прежние времена было лучше. И впрямь подобного безобразия что-то не припомню. Раньше возле каждого торгового ряда выставляли огромные корзины для мусора. Одно время даже была забава - кто такую корзину лучше украсит. Оплетали бумажными цветами, привязывали банты, рисовали смешные рожицы… Кстати, уборка мусора позволяла беднякам заработать. Городские старшины платили щедро.
- Долго плести корзины, так почему было не выкопать яму? Побросали бы все туда, а потом засыпали.
- Так это же копать надо, - желчно отозвался второй музыкант. - Самим трудиться неохота, нанять кого-то - денег нет…
- При чем здесь деньги? - рассвирепела Плясунья. - Если я иду по улице, а мне на голову из окна выплескивают помои, что это означает? Хозяину лень бежать до выгребной ямы, и он готов в выгребную яму превратить всю улицу.
- Вот что, друзья мои, - заметил седоусый Флейтист. - Мы преисполнились злобы, а это никуда не годится. Как-никак, собираемся играть для этих людей, значит, должны их любить. Иначе все потеряет смысл. Как взывать к сердцу и рассудку тех, кого ненавидишь?
Заплатив пошлину и перебравшись через мост, Плясунья и музыканты направились к лесной опушке. Еще издали заслышали яростный стук топоров.
- Что? - воскликнула Плясунья. - Неужели…
Она соскочила наземь и побежала, опередив медленно катившуюся повозку.
В лесу вовсю кипела работа. Широченные просеки расходились во все стороны. По одной из них двигалась упряжка тягловых лошадей, волочивших огромную сосну. Плясунья мгновенно отметила, что дерево было целым - без дупел и гнили, мощная, крепкая сосна, одна из лучших. И дальше, сколько видел глаз, светились пни. Свежие спилы. Все - сосны вековые, неохватные. Рядом лежали стволы, уже очищенные от веток и коры. На минуту стук топоров стих, со страшным треском надломилось и пошло вниз дерево, ломая примостившиеся подле молоденькие березки и рябины.
- Да что же это! - вскрикнула Плясунья.
Один из лесорубов обернулся к ней.
- В чем дело? Мы сухостой валим, - заявил он, усмехнувшись ей в лицо.
- Сухостой? - Плясунья задохнулась от негодования. Думает, она глаз лишилась: живое дерево от сушняка отличить не может? - Да здесь же ни одного мертвого ствола! Нужен вам сухостой - кто за него заплатит? Вон засохшая сосна. И вон, и вон. - Она в ярости тыкала пальцем. - Что-то не торопитесь их рубить, пусть людям на головы падают!
Она могла бы сказать и больше, да только никто не слушал. В бессильном отчаянии стояла Плясунья, понимая, что не может спасти ни одного дерева. А взгляд ее отмечал все новые разрушения. Земля измята и покорежена; кустарник поломан - срубленные стволы волокли, круша все на пути. Травы затоптаны. Птицы распуганы на многие мили вокруг.
Она поворачивалась из стороны в сторону, пытаясь найти хоть что-то уцелевшее, памятное с детских пор. Она родилась в Арче. В этом лесу резвилась в детстве. Знала манящую тайну лесных тропинок, игру "А что там, за поворотом?". В углублении у корней большой сосны пряталась вместе с другими ребятишками и уверяла, будто оттуда начинается подземный ход в таинственное царство гномов. В день летнего солнцестояния ход откроется, и гномы одарят детей настоящими алмазами. Да, да, в это она верила так же твердо, как и в то, что в лунные ночи на полянах танцуют феи. Приходя в лес, приветствовала деревья, как старых друзей, и те ласково шумели в ответ. Плясунья гордилась тем, что ее узнают и привечают. Еще бы! Она была так мала. А старейшие из деревьев видели, как возводили белые стены Арча. Плясунья склонялась перед их величавым спокойствием. Деревья знали о мире то, что люди никогда знать не будут. Слишком короток людской век, и растрачен он на суету.
…Не было старой сосны, не было знакомых тропинок от мира детства ничего не осталось. Она почувствовала себя так, словно стояла на пепелище родного дома.
Рука Флейтиста легла ей на плечо.
- Что поделаешь, - сказал он с горечью. - За бархазские да каралдорские безделушки приходится платить. Платить тем, что имеет настоящую цену.
Плясунья вскинула над головой маленькие кулачки.
- Ну, ваше величество! - крикнула она, обратясь лицом на север, в сторону столицы. - Я простила вашу женитьбу. Но этого леса вовек не прощу.
…Когда фургончик Плясуньи и музыкантов снова оказался у городских стен, выяснилось, что представление все-таки состоится. Деревянные подмостки соорудили на обрыве у реки. В прежние времена все желающие не смогли бы там разместиться, но в этот раз, заявила Плясунья, столпотворения не ожидается. К их фургону присоединились еще несколько повозок. В одной прикатили певцы и жонглеры, а в остальных… О, это была настоящая труппа. Актеры, фокусники и акробаты. Ими распоряжался полный высокий человек, державшийся с поистине королевским достоинством.
- Знаешь, кто это? - проговорил Флейтист, наклоняясь к Плясунье. - Сам Овайль… Когда-то он соперничал с Дейлом.
- Сам Овайль? - Девушка благоговейно взглянула на главу труппы. - Как же ему удалось сохранить актеров в нынешние времена?
- Вот и спроси у него.
- Думаешь, он нам обрадуется? - усомнилась Плясунья. - Соперник Дейла.
И в самом деле, величественный Овайль нахмурился, едва завидел Флейтиста. Узнав, однако, что танцовщица и два музыканта согласны не устраивать собственного представления, а выходить на подмостки лишь в паузах между картинами его пьесы, - подобрел.
- Следует позабыть старые распри, - пробасил Овайль. - Взгляните, все, кто наживается на наших бедах: торговцы, и сборщики налогов, и господа из городского Совета…
- И Магистр со своей сворой, - ввернул Флейтист.
Овайль бросил на него взгляд из-под нахмуренных бровей. Старый глава труппы не был трусом. Громко, раскатисто повторил:
- И Магистр со своей сворой… Все они друг за дружку горой, все они вместе. А каждый из нас - сам за себя, в одиночку.