- Чернецы, что ли? Двое?
Тешата привстал на стременах и похлопал глазами, как филин.
- Не разобрать. Похоже, так. Мешок везут, иль еще кто едет с ними. Поближе надо.
Штаден еще раз обвел взглядом пустынные окрестные снега и угрюмый мертвый лес вдали. Тоска и холод.
Немец поежился, потер руки и погладил пищальное ложе.
- Как там у вас говорится? "Не догоним - так хоть согреемся".
- Верно, - гыкнул Тешата, радуясь предстоящей потехе. - Гойда ли?
Штаден, оживляясь, кивнул:
- Гойда!
…Выскочивших из жидкого перелеска всадников брат Михаил заметил сразу же.
Обернувшись, крикнул:
- Беда!
Вскочил на колени, огрел вожжами лошадиный круп:
- Пошла, пошла, родимая! Выручай!
Перепуганное животное неслось во весь опор, из-под копыт летели снежные комья.
Сани мотало из стороны в сторону. Козьма, вцепившись в толстую жердь, испуганно оглядывался. Стеганую накидку с него сдуло. Грузно взмахнув серым краем, она слетела на дорогу и вскоре оказалась под копытами лошадей преследователей.
- Неужто выследили?! - крикнул старик молодому монаху, но тот не отвечал, лишь нахлестывал лошадь.
Сквозь тряску Юрка разглядел, как один из всадников склонился чуть вбок и стянул с плеча что-то длинное.
- За пищалью полез! - воскликнул старый монах, очередной раз оглянувшись..
Схватив мальчишку за голову, прижал к настилу саней.
- Пригнись, пригнись!
Глухо треснуло - сквозь ветер, крик возницы и лошадиный топот звук был едва слышен, - и в тот же миг Козьма тонко вскрикнул и отлетел к передку саней, будто невидимый бык поддел его рогом. Тело монаха ударилось о спину брата Михаила. Тот, не переставая взмахивать вожжами, оглянулся - оскаленный, белоглазый, весь запорошенный. Что-то прокричал, но Юрка не смог разобрать. Мальчишка подполз ближе, не отрывая взгляда от черной дыры в груди Козьмы.
Михаил снова принялся кричать, выворачивая шею. На этот раз Юрка слышал почти все:
- Под одеждой! Снимай скорее с него… Нательный пояс снимай!
Мальчик испуганно взялся за одежду монаха. Потянул, пачкаясь в липкой крови. Пытаясь не вылететь на полном ходу из саней, принялся шарить под тканью. Нащупав тесьму, потянул, но узел не поддавался.
- Дергай сильнее! Рви! - раздался крик Михаила. - Скорее! Нагонят!
Юрка вскинул голову и совсем близко от саней, саженях в десяти, увидел оскаленные конские морды и обнаженные сабли в руках всадников.
Всхлипнув, отчаянно дернул тесьму, так что все тело Козьмы встрепенулось, будто он ожил. От страха рванул еще раз и упал навзничь с длинным белым лоскутом в кулаке. Внутри было зашито что-то небольшое на ощупь.
Михаил оглянулся и оскалился еще сильнее.
Юрка подполз к передку, протянул сорванный с тела Козьмы пояс, но монах мотнул головой:
- Не уйти! Прыгай с саней… В лес беги, в чащу! Там на конях не пройдут!..
- А это? - крикнул мальчик, крепко сжимая пояс.
- Вернись в монастырь… Игумену отдашь! Он перешлет в Чудов!
Юрка намотал концы пояса на кулак и крикнул:
- Сам доставлю!
Михаил оглянулся. Времени спорить не было.
- Прыгай! Прыгай и в лес!
- А ты?
Ни слова больше не говоря, монах схватил его за воротник и вышвырнул из саней.
Белая пелена кувыркнулась перед глазами Юрки. Совсем рядом горячо всхрапнул конь и взметнулось копыто. Мальчик прокатился по снегу, поднял голову, отплевываясь. В следующее мгновение он уже бежал, проваливаясь по пояс, к спасительным деревьям.
Один из всадников, скакнувший было следом, вдруг вылетел из седла. Конь его, громко заржав, подломился в ногах, угодив копытом в заснеженную колею. Браня на чем свет стоит мальчишку и Бога, опричник поднялся и захромал к безуспешно пытавшемуся встать животному. Оглядев его ногу, разразился новыми проклятиями.
Сбросив Юрку в снег, брат Михаил отпустил вожжи. Сани почти сразу остановились.
Штаден, взбудораженный погоней и радостью от меткого выстрела, чуть не проскочил мимо. Загнанная лошадка монахов, покрытая пеной и паром, хрипела и заваливалась, выворачивая оглобли. Круто осадив коня, немец подъехал вплотную и с любопытством взглянул на возницу. Тот, казалось, не боялся за свою жизнь. Увидев, что выпавший из саней подросток скрылся в густой березовой роще, монах перекрестился и сгорбился, устало свесив длинные руки.
Удивленный внезапным безразличием недавнего беглеца, Штаден резко обернулся на чей-то громкий крик и увидел хромавшего к саням Тешату с искаженным от злобы круглым красным лицом. Другие члены штаденского отряда посмеивались из седел над незадачливым слугой немца.
- Коня покалечил! - ревел Тешата, сжимая кулаки и с ненавистью глядя на возницу. - Кто такие?! Почему от людей государевых удирали?!
Михаил, обернувшись и посмотрев на убитого Козьму, твердо ответил:
- Потому что мы - люди Божьи.
Немец без лишних слов взмахнул саблей, и рассеченный монах повалился на тело другого.
Порывшись в скудных пожитках чернецов и прирезав из жалости подыхавшую в оглоблях лошадь, опричники разочарованно влезли на коней. Штаден с усмешкой взглянул на топтавшегося в растерянности пешего слугу.
- Ты зачем, дурак, коня погнал наугад? Тебе на кой ляд малец тот сдался? Ты, не иначе, сундук с золотом у него на горбу приметил, раз коня загубить не пожалел…
Тешата хлопал глазами:
- Так ведь… Решили ж созорничать… согреться. В пылу-то не сообразил…
- Ну вот садись теперь в сугроб да соображай, где коня раздобудешь. У меня лишнего нет.
Генрих, проклиная московитскую тупость, махнул всем рукой, приказывая следовать за ним. Бросив Тешатку посреди поля, отряд тронулся по дороге, высматривая, не курятся ли поблизости дымки деревень.
***
Задыхаясь и утопая в снегу, Юрка бежал вглубь леса.
Снова смерть за спиной, как тогда, на льду возле полыньи.
Вновь он продирается через кусты и деревья. Колотится сердце, пересохший рот беспомощно ловит воздух, на ногах словно гири…
Когда сил не осталось совсем и он заметил, что барахтается на месте в сугробе, опустился лицом в колкий снег и заскулил обреченно.
Но погони не было.
Юрка перевернулся на спину. Долго смотрел на черные ветки и серое небо.
У кромки леса он успел на ходу оглянуться и видел, как брат Михаил бросил вожжи. Что ожидало монаха, заменившего ему отца, Юрка знал.
Ветви над головой расплылись - на глаза навернулись слезы. Снова он остался один. Нелепые, ненужные смерти, сколько их еще будет…
Юрка сел, утер лицо рукавом.
Пояс!
На кулак был по-прежнему намотан замызганный нательный пояс Козьмы.
Мальчик размотал его, пощупал через ткань спрятанное внутри. Пальцы плохо слушались, но он почти не сомневался - в поясе именно та вещичка, что относил он псковскому Николке. Подцепив зубами нитку на грубом шве, Юрка оборвал ее и потянул края, расширяя прореху. Подышал на пальцы, запустил внутрь, чувствуя, как ухватил что-то очень холодное. Осторожно, чтобы не выронить в снег, достал и положил на озябшую ладонь.
"Летела птица орел, садилась на престол…"
Вытряхнул из валенок снег, тщательно замотал странную фигурку в пояс и сунул за голенище.
Это - все, что осталось на память от батюшки Козьмы и брата Михаила.
Сам он отныне не Юрка, а как называли его монахи - Григорий.
Выбрался из сугроба. Еще раз взглянул на небо. Увидел, где оно наливается синевой близкой ночи.
Ему - туда. Там Москва, там монастырь с красивым именем Чудов. Он дойдет, не испугается. Отрепье носим, да храбрости взаймы не просим.
А вещичка пока побудет при нем. Пусть не дает она воли ни в лесе, ни в поле, ни на синем море. Зато дает воли над всеми царями и царевичами, королями и королевичами.
Так уверял блаженный Николка. А он, похоже, знал, о чем говорил.
Глава двенадцатая
Четырнадцать лет спустя
Сумрак и холод.
Лишь трещат под киотом лампады. В тусклых чашах прыгают огоньки с черными хвостиками, копоть жирной струйкой тянется к тяжелым наборным окладам. Некому убавить фитиль, никто не подойдет. Только бесы и прозрачные тени наполняют царские покои - ползают по стенам, склоняются над постелью, беззвучно колышутся. К ним Иван за последние годы почти привык и перестал бояться, как раньше - когда вскакивал посреди ночи и бежал по дворцу, истошно крича, падал или повисал на руках слуг, а потом остаток ночи молился до ломоты в теле и хрипоты в голосе. Теперь и бежать не может, и поклоны бить не в силах. Тяжкий недуг разъедает изнутри, точит, словно холодный могильный червь.
Стынет больное, распухшее тело. Царь хватается за край ложа, пробует сесть. Слишком немощен. С горечью смотрит на свои безобразные руки. Кожа слезает кусками, обнажает влажную смрадную плоть. Не царь - оживший утопленник копошится и стонет на перепачканом покрывале, пытается перекреститься и с испугом глядит в черноту угла. Кто нынешней ночью явится оттуда, как станет терзать его измученную душу, чей настал черед тащить Ивана в омут страдания?
- Спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души моей…
Не так страшны безмолвные и бестелесные демоны, как те, кто возникает в царских покоях во плоти.
Прошлой ночью приходил новгородский купец Федор Сырков, такой же раздутый и гнилой, как его погубитель-царь. Держал деревянное блюдо, а на нем свою голову, черную и страшную. "Разглядел ли чертей, Иванец?" - вопрошала голова и хохотала, изо рта ее текла кровь, и вместо языка шевелился рачий хвост. Отвалились от купца обрубленные руки, упала голова на пол, подкатилась к Ивану, норовя цапнуть за ногу.
- Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать…
Вслед за купцом потянулась из угла вереница покойников - безглазые, безъязыкие или изрубленные на части, как богач-новгородец. Словно увечные на паперти, показывали они царю свои раны, проходя мимо его ложа, - сплошь страдальцы, опаленные жаровнями, с перебитыми хребтами и разъятыми ребрами. Умученные "виской", ошпаренные кипятком, подранные зверьем. Утопленники, удавленники, зарубленные и затоптанные…
- Вошел во глубину вод, и быстрое течение увлекает меня…
Почти каждую ночь приходит к нему сын Иван, несчастный мертвый царевич. Нарядный, умытый, расчесанный и бледный - ни кровинки в лице. Смотрит пристально, любуется отцовским плачем. Иван пытается ползти к нему, тянется в надежде обхватить его колени и молить о прощении. Но с начала зимы отказали ноги государя, а из рук ушла былая сила - та самая, что извела со света царевича. Бежал Иван из Александровской слободы, вернулся в Москву, в надежде, что останется дух убитого сына там, в проклятом опричном дворце, но нет - является он и под кремлевские своды. Два года длится эта лютая мука, и знает царь - ни на этом, ни на том свете не сыскать ему прощения. "Больно тебе, Иванушка?" - шепчет трясущийся старик. "Больно, батюшка", - отвечает сын, и тотчас на всю спальню слышится страшный костный хряск. На челе царевича кровенеет глубокая вмятина. Царь воет, впивается ногтями себе в лицо, трясет головой. Но снова раздается костяной треск, а вместе с ним и чавканье терзаемой плоти, и не умолкнет, пока не сочтется число ударов, что нанес он своему наследнику в припадке ярости.
- Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от тебя…
Нет больше у царевича лица - сплошная рана, и набрякает тяжелой влагой его борода, и капает с нее на белый атласный зипун. Кланяется ему сын Иван, обильно заливая кровью ковры в спальной, пятится в угол. Царь смотрит вслед, и, едва видение исчезает, отцовское раскаяние меняется вспышкой гнева - зачем строптивый отрок шел супротив, дерзил в глаза, укорял сдачей Полоцка и порывался во главе войска встать в Ливонии! Довел до греха страшного. Своими руками государь лишил себя наследника, обрек страну на разруху - разве малоумному Федору справиться… Сгрызут его бояре, едва на трон посадят. Погибнет все, ради чего Иван себя не щадил и других в жертву приносил без колебаний. И без того тяжелое время настало - Бог уже явил знак нынешней немилости, лишив побед на Западе. Но сохранились пока былые успехи - покорение казанцев и астраханцев, строптивого Кучумку удалось оттеснить и множество крепостей в Сибири возвести. Все русские земли вокруг Москвы собрал, княжеские распри пресек и боярскую грызню усмирил. Сколько злобы, крамолы и противления себе испытал! Разве довелось бы достичь всего, коли тех, кто мешал, не пустил бы под топор? Поддерживал его Бог, помогал покорять народы и земли, да неожиданно отвернулся. Может, все из-за проклятого подарка, что всучил ему черкесский князек вместе с дочерью-дикаркой своей? Ведь с каждым годом все реже складывал перста царь для крестного знамения и все чаще хватался ими за холодного, как сама смерть, Волка. Неужели и впрямь правы те, кто уверял - бесовские это зверушки?..
Молится старый больной царь, отражаются в его блеклых глазах коптящие огоньки лампадок, но нет душе покоя.
С прошлой зимы дьяки кропотливо пишут списки на помин отделанных за минувшие годы людей. В минуты просветления всплывают в памяти Ивана имена загубленных, и, возлежа на подушках, тихим голосом диктует он усердному писцу. Скрипящее перо выводит букву за буквой: "Благоверную княгиню Ефросинью, мать князя Владимира Андреевича, да два человека и старицы, которые с ней были… По Малютиной грамоте новгородцев отделал тысячу четыреста девяносто человек ручным усечением, а из пищали пятнадцать… Подьячих новгородских: Федора Маслова с женою и детей его: Дмитрия и дочь его Ирину; Ивана Лукина с женою да их детей: Стефана, Анну, Катерину; Семена Иванова с женою, детей их: Федора, Данило…"
Трепещет в страхе государь, велит во всех монастырях служить за упокой душ погибших и просить Господа за прощение и исцеление его. Дождем из монет и украшений осыпает он разоренные раньше обители, тысячи рублей жертвует чернецам, лишь бы возносили они свои молитвы громче и чаще.
В спальне чуть светлеет - уходит холодная ночь, сползает ее темное покрывало с кремлевских башен, и выкатывается бледное солнце. С отчаянием Иван вспоминает былые дни, когда тело и дух были несломлены и мчался он на вороном аргамаке наперегонки с женой и ветром на Поклонную гору, чтобы увидеть, как умывают рассветные лучи купола Москвы.
Теперь же под утро являются ему из черноты угла угрюмые опричники. Афонька Вяземский, казненный предатель, новгородский пособник. Басманов-воевода, зарезанный беспутным сыном по приказу Ивана. Сам Федька, удавленный на суку за ненадежность - раз отца смог убить, так и на государя посягнуть сможет… И хоть выделил Иван на помин Федькиной души сто рублей, а вот поди ж ты - скалит, пес такой, белые зубы и вводит в отчаяние. Мишка Черкасский, братец почившей Марии Темрюковны, на кол посаженый, злобно сверкает глазами на смуглом лице… Но этот сам виноват в муке посмертной, не впустил Христа в сердце, дикарем предстал перед Господом. Понуро смотрит на царя Тимошка Багаев, в наказание утопленный в том же Волхове, куда швырял связанных новгородцев, спустя год. А с ним еще десятки таких же кровопийц…
Ивану удается повернуться на бок, чтобы не видеть вылезающих из темноты харь. Он машет рукой, сплошь покрытой волдырями и язвами, и кричит:
- Чур! Чур меня! Сгиньте, душегубцы!
Потом ему удается вздремнуть. Спустя несколько часов он пробуждается посвежевшим и желает принять горячую ванну. Слуги несут царя в мыльню, где с величайшей осторожностью протирают его болячки, тешат его песнопениями, одевают в свежее и возвращают в постель. Ночные кошмары позади. Иван чувствует прилив сил, даже смрад от тела поутих, как ему кажется. Приходит верный Богдан Бельский, скуратовский племянник - единственный человек, кому царь доверяет с тех пор, как пал Малюта при штурме ливонской крепости.
Государь велит подать шахматы. Не таков мастак в них Богдан, каким был Афонька Вяземский или немчура Генка Жаден, но один околел в оковах, другой вовсе сгинул бесследно. Кроме как с Бельским, не с кем Ивану душой отдохнуть за премудрой игрой. Претят ему остальные, да и видит он - тайком носы воротят, гнойного вида и запаха его сторонятся.
- Ну что там кудесники эти, Богдашка? - весело спрашивает царь, расставляя фигуры на полированной ореховой доске. - Они ведь мне мертвому быть напророчили на сегодня. А я вот он, живой и, Бог даст, здоровый скоро стану. Ступай-ка передай им, чтобы сами готовили шеи - раз проку в их прорицаниях никакого.
Бельский поспешно встает, кланяется и спешит в темницу, где вторую неделю сидят северные волхвы, привезенные в Москву во время приступа болезни царя и нагадавшие ему на сегодняшний день кончину. Разъяренный Иван приказал держать их под замком до назначенного времени, пообещав казнить за лжепророчества.
Похоже, сегодня так тому и быть. Не отвернулся Бог от царя, утешил за долгие ночные страдания, даровал облегчение!
В приподнятом настроении, что случается с ним в последнее время совсем редко, Иван тянется к резной фигурке короля из слоновой кости. С удивлением шевелит пальцами и никак не может дотянуться, ухватить за шишковатую голову, оправленную в серебро. Гневаясь, подается вперед всем телом и грузно падает, опрокидывая черное и белое воинства.
Верный Бельский, возвратясь от волхвов - дерзкие пройдохи оттягивают казнь и выклянчивают время до захода солнца, уверяя, что лишь с окончанием дня будет видна их правота, - застает его уткнутым лицом в доску. На миг Богдан застывает в ужасе, затем бросается к телу царя. Тот тянет руку к изголовью кровати - Бельский оборачивается, но ничего, кроме приставленного там царского посоха, не видит. Иван хватает своего любимца и доверенного советника за голову, шепчет в ухо несколько слов, каждое из которых дается с неимоверным трудом.
Царская палата наполняется криками и суматохой - кидаются за врачами, духовниками, поднимают по тревоге кремлевскую стражу, запирают ворота.
Прибежавший митрополит Дионисий торопится исполнить последнюю волю государя - тот возжелал перед смертью принять постриг. Над остывающим телом, от которого отходят растерянные лекари со своими уже бесполезными снадобьями, читают молитвы, наскоро совершают обряд пострижения, облачают в монашеские одеяния и нарекают усопшего Ионой.
Столпившись у смертного одра, испуганно и недоверчиво поглядывают на покойного бояре - а ежели восстанет он, как уже было раз, и уличит их в неверности или неусердной скорби?..
Лишь к исходу следующего дня решаются известить народ, выкрикнув с Красного крыльца слова, в которые трудно поверить: "Государя больше нет с нами!"
Полвека провел на троне Иван Васильевич, первый царь всея Руси.
Тягуче и печально плывет над Москвой колокольный звон на исход души.
У Кремля собирается огромная толпа. Народ волнуется, плачет, скорбит.
На третий день тело государя в монашеской схиме, с крестом на груди и с вложенным в руки царским посохом, усыпанным драгоценными камнями и увенчанным серебристой фигуркой волка, помещают под присмотром Бельского в каменный саркофаг. С громким шорохом задвигается тяжелая плита, на веки вечные. С почестями относят "монаха Иону" в Архангельский собор, где предают погребению рядом с телом убитого им двумя годами ранее сына Ивана.
***
Россию ожидают новые времена, которые назовут Смутными.
И как знать, какую роль в них сыграет монах Чудова монастыря брат Григорий, молчаливо стоящий во время похорон государя в толпе возле собора.