Иван повернулся к дерзкому старику. Взглянул в его удивительные глаза - под нависшими седыми кустами бровей ярким разноцветьем горели зеленый и голубой огоньки.
Сильвестр, ничуть не смущаясь царского взора, стоял прямо, держа у груди Писание.
- Пройди со мной во дворец, - сухо обронил Иван, покидая крыльцо.
Старик послушно засеменил следом под пристальными взглядами придворных…
Глава пятая
Монастырь
… - Государь! - вдруг рыкнул над ухом знакомый голос.
Иван вздрогнул и открыл глаза.
Мертвый лес стеной вдоль дороги. Конский бок в заиндевелой попоне. Скрип полозьев. Лошадиные вздохи.
Малюта - весь огненно-медный от бороды и прихваченного стужей лица - склонился с седла к царским пошевням.
- Государь! - снова пророкотал он густым звериным басом. - Не дремать бы на морозце тебе… Не ровен час, застынешь и не заметишь.
Меховая шапка съехала Малюте на глаза, почти скрыв их - сквозь ворс был виден лишь настороженный блеск.
Царь подивился, глядя на приближенного - будто медведь взгромоздился на вороного коня, обрядился в теплый кафтан да заговорил по-человечьи.
"Ни дать, ни взять - того самого Еремы племянник, - усмехнулся Иван. - Хоть верным псом себя называет, а все ж медвежьей стати холоп…"
Скуратов заметил усмешку царя, истолковал ее по-своему.
- Напрасно, государь. От врагов и предателей я тебя уберегу, не сомневайся! Душу положу на это! А от мороза-воеводы смерть коварная, ее не сразу разберешь. Казалось, задремал саму малость - и вот и лежит человек, тверже бревна телом стал.
Иван пошевелил пальцами на руках и ногах, прислушиваясь к ощущениям.
- Не убережешь, стало быть, царя от мороза? - спросил он с напускной строгостью и скинул рукавицу. - Глянь, Григорий, как побелели-то… Даже мех соболиный не спасает!
Иван растопырил перед лицом Малюты озябшие пальцы. Тускло сверкнули массивные перстни на них.
Царский охранник выпрямился и беспокойно заворочался в седле:
- Вели, государь, стоянку делать! Костры запалим!
Царь покачал головой и хитро сощурил глаз.
- А ну как огня бы не было? - с любопытством спросил он.
Не раздумывая, Малюта рванул ворот кафтана. Распахнул до выпуклого живота, схватился за рукоять ножа.
- Брюхо себе вспорю! - срывая голос, воскликнул "верный пес" Скуратов. - Чтобы в требухе моей руки свои грел, умолять буду!
Иван рассмеялся. Нырнув узкой мосластой кистью в рукавицу, нагнулся за лежавшим в ногах посохом.
- Побереги живот свой, Гришка. Дел нам предстоит много. Не пальцы себе спасаем - государство свое уберегаем.
Скуратов задумался. Кашлянул в кулак.
- Я вот как думаю… - осторожно произнес он, испрашивая взглядом разрешения продолжить.
Царь кивнул.
- Они ведь пальцы и есть на руке твоей, государь, - пророкотал Малюта.
- Кто?! - удивился Иван.
- Города эти! - с жаром пояснил опричник, поправил шапку на низком лбу и продолжил: - Москва наша - как ладонь. А тверские, новгородцы, псковичи да остальные - пальцы. Потеряем - ни еду взять, ни саблю удержать!
"Гляди-ка, медведь медведем, а рассуждать берется…" - подивился про себя государь, вслух же сказал одобрительно, скрывая насмешку:
- Быть тебе, Григорий Лукьяныч, главой Поместного приказа, как вернемся!
Малюта вздрогнул. Сорвал шапку и прижал ее к груди - будто мохнатого зверька поймал и придушить решил.
- Смилуйся, государь! - Лицо опричника выглядело не на шутку перепуганным. - Не губи в Посольской избе! Не мое это - под свечой сидеть да пером скрипеть… Уж лучше бросай под Тайницкую башню, на дыбу!
Царь, выдержав паузу, расхохотался.
Засмеялись и оба ехавших позади саней Басмановых - старший ухнул гулко-раскатисто, а младший рассыпался полудевичьим смешком, сверкнув белоснежными ровными зубами.
- Не пугайся, Гришка! - отсмеявшись, утер слезу Иван. - Ты мне возле ноги нужен. Пером другие поскрипят…
Малюта облегченно выдохнул, перекрестился. Зло зыркнул в сторону Басмановых и нахлобучил косматую шапку на свою медвежью голову.
Впереди показался невысокий холм, густо поросший деревьями, между которых петляла и взбиралась на вершину узкая, едва в ширину саней, дорожка. Едва различимые, виднелись над черными верхушками крон светлые резные кресты.
- Монастырь? - повернулся Иван к Малюте. - Это какой же?
Рыжебородый опричник пожал плечами.
- Похоже, Вознесенский…
Основная же, широкая и накатанная дорога огибала холм, подобно речному руслу, и полого стекала в заснеженную долину, терялась в сизом сумраке скорого зимнего вечера.
За едва видной полосой Сестры растянулся вдоль ее берега темный, приземистый Клин.
Царь подал знак к остановке.
Эхом прокатились возгласы по всей длине обоза. Войско встало.
- Старшего Басманова сюда! - приказал Иван, хищно вглядываясь вдаль.
Тотчас с другой стороны саней затоптался, фыркая паром, рослый конь воеводы. Крепко ухватившись за окованную луку седла, его наездник ожидал распоряжений.
Государь замер в санях. По лицу его пробежала гримаса - будто что-то раздирало его изнутри, скручивало и жгло. Глаза Ивана заслезились. Подняв голову к темнеющему небу, царь беззвучно зашевелил губами. Борода его, выставленная острым пучком, подрагивала.
Кряжистый Басманов невозмутимо покоился в седле, роняя быстрые взгляды на принявшегося страстно креститься государя.
Малюта ревниво наблюдал за обоими, насупясь и пытаясь угадать, что велит царь, когда иссякнет его молитвенный пыл. Придерживая на груди разорванный кафтан, Григорий Лукьянович мысленно чертыхался - так и чудились ему в позе и басмановском выражении лица небрежение, самодовольство и даже насмешка. Если над ним, царским слугой, насмехается надменный боярин - это полбеды. А ежели над государем и страстями его…
Царь неожиданно прервал молитвы. Вскочил в санях. Опираясь на посох, принялся лихорадочно озираться. Бегающие глаза его обшаривали небо над черным лесом.
- Нет знака! - в отчаянии вдруг воскликнул Иван, вонзив взгляд в Басманова. - Алешка, нету мне ответа и указания! Как… Как быть, Алешка?! Как узнать, что не сбился, что прям путь мой?!
Басманов молчал.
Царь сокрушенно махнул рукой. Плечи его опустились, от всей фигуры повеяло унынием.
- Ну так… - сдержанно вдруг пробасил воевода-опричник, избегая встретиться взглядом с государем. Ладонью, словно бабью выпуклость, он оглаживал блестящую седельную луку. - Известно как… Ты, Иван Васильевич, - государь. Тебе и решать. А мы уж исполним.
Иван скосоротился в ядовитой усмешке:
- Верно говоришь - мне решать!.. На мне вся кровь, на мне все грехи наши! Один я, Алешка! Понимаешь, один! Одному и расплата…
Басманов вскинулся и повел рукой в сторону войска:
- Да как же один, государь?! Да нас погляди сколько с тобой! А расплачиваться - пусть изменники готовы будут. Их судьба!
Испытующе взглянув на воеводу, царь уселся обратно в сани. Тяжело задумался, почернев лицом и разом осунувшись. Запавшие глаза неподвижно глядели в сторону снежной равнины, куда уходила дорога.
- Вот что… - обронил он после долгого молчания. - Веди, Алексей Данилыч, войско на Клин. К темноте как раз выйдете. Я заночую тут, у монастырских. Грехи отмаливать буду. Со мной сотня Малюты и грязновские - все пусть останутся. А ты, не мешкая, выдвигайся. Ждите нас завтра пополудни.
Басманов наклонил голову, показывая, что приказ ясен.
Иван обернулся к Скуратову:
- Едем к чернецам, Лукьяныч! У них и отогреемся!
Малюта ударил в бок коня, развернулся, взрыхляя снег, и ринулся извещать о царском приказе.
- И обозным вели пяток саней с нами оставить! - крикнул ему вслед Иван. - Чтоб было куда подарки складывать!
Царь откинулся в санях и хрипло засмеялся. Облачко пара из его рта устремилось вверх, навстречу небесной волчьей шерсти, затянувшей весь небосклон.
Раздвоенным змеиным языком поползло опричное войско, будто ощупывая холодную равнину да лесистый холм. Черные ленты потянулись к скромной обители на вершине да к тихому ремесленному городу за рекой, и некому было остановить это движение.
…Первыми на холм влетели удальцы из грязновской сотни. Окружили монастырь, завертелись на конях, увязая в снегу. Следом подтянулись степенные Малютины люди. С ходу, без лишних слов, деловито принялись ломать ворота.
Опираясь на руку Скуратова, Иван вылез из саней. Ступил в рыхлый снег, прислушался к звонким ударам топоров и жалобному треску.
Поджал губы. Удрученно покачал головой:
- Все бы твоим ухарям крушить да ломать наскоком… Так ли себя гостям подобает вести?
Малюта растерялся. Недоуменно вытаращился на царя, потом бросил взгляд на толпу возле ворот и снова уставился на Ивана.
- Государь… Так мы же… Ведь я думал…
Иван сдвинул брови и тяжелым взглядом окинул монастырские стены.
- От мирской жизни чернецы огораживаются. От соблазнов и недобрых людей стены их защищают. А царю неужели преграду чинить будут? Соблазна и злоумыслия в царе быть не может. Царь на то и царь, чтобы лишь Божью волю исполнять. Монастырь, от государя закрытый, - все равно что от Бога сокрытый. А вы - что же?! Как вы там в песенке своей разбойничьей горланите? "Въедут гости во дворы… заплясали топоры… приколачивай, приговаривай!" Тьху, мерзопакостники!
Царь тер бороду от слюны и налетевшего с ветром снежного крошева.
Малюта засопел, разводя руками и виновато моргая.
- Ишь ты… Пыхтит, чисто медведь!.. У-у!- замахнулся на него посохом Иван, грозно выпятив редкую бороду. - Царским словом учись ворота отпирать!
Скуратов рухнул на колени, увяз почти по пояс и тотчас упал лицом в снег.
- Казни, государь! - глухо прозвучало из-под ног царя.
Иван опустил посох.
- За что же? - спросил удивленно.
Опричник не отвечал.
Царь без раздумий хватил его посохом по широкому откляченному заду.
- Вынь харю-то! Иль ты вздумал с государем холопьим своим гузном беседовать?!
Малюта высунул лицо из сугроба. Захлопал глазами.
- За что казнить-то себя велишь? - Глядя на облепленное снегом лицо своего "верного пса", Иван едва сдерживал смех.
- Так ведь… За скудный ум мой! Не сообразил - ломать приказал. А надо было иначе.
- А как же? - живо спросил государь, подрагивая уголками рта.
- Так царским же словом! - переведя дух, старательно ответил Малюта.
Иван многозначительно кивнул. Посмотрел в сторону монастырских ворот - те уже вовсю раскачивались. Еще чуть - и слетят с петель створы. Хитро прищурился и спросил:
- Знаешь ведь, про царское слово какая прибаутка есть? В сказках, что бабы ребятишкам говорят?
Скуратов сглотнул, выпалил:
- Что тверже гороха оно!
Царь, не в силах сохранять серьезность, затрясся в смехе.
- Эхе-хех-хе, подумать только - гороха!
Малюта растянул губы и осторожно поддержал государя деланым смешком. В глазах его по-прежнему блуждала растерянность.
- Гороха-ха-ха-а! - продолжал куражиться Иван, повиснув на посохе и вздрагивая.
Неожиданно он замер. Медленно распрямился. На лице не осталось и следа от веселья.
Насупившись, жестом приказал слуге подняться.
Скуратов вскочил, весь перепачканный снегом. Застыл, преданно глядя на государя.
- Все верно ты сделал, Малюта, - сухо проговорил Иван. - Все правильно. Твердость царского слова не горохом надо мерять.
Ток! Ток! Ток! Ток! - доносились от монастырских ворот сильные удары.
Озаренный догадкой, Скуратов выдохнул:
- Топором!
Иван шевельнул бровями, скупо обозначив похвалу.
Между тем в ворота стали лупить чем-то тяжелым.
Бу-бух! Бух!
Ходуном заходили крепкие створы.
Раздался громкий треск и ликующие возгласы.
Царь и его приближенный повернули лица к лесной обители.
Ворота вздрогнули от еще одного страшного удара, дернулись, завихляли и поплыли, полусорванные. Тотчас еще громче взревели грубые голоса. Забурлило людское месиво, затолкались промеж воротных опор царские слуги, размахивая оружием и торопясь друг вперед друга пролезть в обитель.
Над мельтешащими опричниками аршина на полтора возвышался Омельян Иванов, кривя страшное лицо в слюнявой улыбке. Похоже, от его удара и разлетелись в прах монастырские запоры.
Малюта сокрушенно наморщил лоб.
- Азарту у ребятишек много, а навыку не хватает, - покачал он громоздкой головой, жалуясь государю. - Не обвыклись еще приступы делать.
- Будет у них время. Научатся… - поежился царь. - Холодит, Гриша, в санях меня. Раньше ездил - кровь гуляла. Теперь - кость ноет. Надо бы сменить на что подобающее. Пойдем, глянем, чем богаты чернецы.
Опираясь на посох и проваливаясь по колено в снег, Иван направился к монастырю.
За частоколом виднелась кровля звонницы и чуть глубже - высился острый шатер церкви. Косматое небо нависало над резным крестом, царапало себе брюхо, и сыпалась оттуда сухая снежная крупа.
Опричники ворвались на монастырский двор и начали крушить все подряд.
Вытаскивали монахов из келейной пристройки. Пинками и ударами сабель плашмя выгоняли из ненадежных убежищ.
Выбежал из часовни настоятель. Застыл на ступенях, опознав в одном из незваных гостей самого царя. Совладав с изумлением, кинулся на выручку братьям-инокам - опричники, как волки в овчарне, налетали на растерянных монахов, сбивали с ног, вязали пенькой. Текло из разбитых носов, кровенели бороды. Настоятель цеплялся за одежду царских слуг, взывал к Господу и бросал отчаянные взгляды в сторону царя. Иван же стоял возле скособоченных створок ворот и с любопытством оглядывал монастырское хозяйство, намеренно не замечая игумена.
И полечь бы игумену в числе первых - озлобленный его вмешательством, ряболицый Федко отпустил схваченного молодого монашка, потянул из рукава ремешок кистеня, взглядом уже примеряясь для удара… Но Иван, краем глаза заметив, повернулся и крикнул, чтобы не трогали старика.
- Разговор у нас прежде будет! - недобро пообещал государь.
Федко с сожалением спрятал кистень. Настоятеля схватили под руки и оттащили в стоявшую посреди двора монастырскую церковь.
В сопровождении Малюты и десятка его подчиненных в храм направился и помрачневший Иван, перешагивая через связанных и громко молящихся монахов.
Уже на ступенях Скуратов обернулся и указал на стоявший неподалеку монастырский возок:
- Не сечь, не ломать! Царева вещь! Остальным - обладайте!
Царские слуги времени терять не стали.
Принялись рубить топорами и саблями выпущенную из хлева животину. Отчаянно, трубно заревев, упала с подрубленными ногами пестрая корова. Завалилась вторая - шумно вздыхая и взмыкивая, выгнула шею, задрала заднюю ногу. Из распоротого брюха лезли внутренности и валил пар.
Надсадно блеющие козы сбились в углу двора, мелко переступая копытцами.
Заполошно метались по двору куры, попадали под клинки. Летели в воздух птичьи перья и брызги крови.
- Запалить бы! Запалить! - возбужденно орал плюгавый Петруша Юрьев, выбежав из келейной с ворохом монашьей одежды.
- Я тебе запалю! В зад факел вставлю и в лес прогоню! - прикрикнул на него Тимоха Багаев, стягивая пенькой руки очередного монаха. - Не слышал разве - на ночлег тут встанем.
- А-а-ах! - в дурном веселье Петруша бросив одежды себе под ноги, начал исступленно приплясывать, топтать.
Как утес посреди бурной воды, стоял на дворе Омельян, не обращая внимания на творившееся вокруг. По-бычьи наклонив голову-глыбу, великан-опричник неторопливо высматривал что-нибудь подходящее себе для забавы. Вдруг борода его шевельнулась - обычная улыбка стала шире. Омельян обрадованно заурчал и грузно потопал прямиком к трехколокольной звоннице из светлого дерева.
Кирилко с Богданом отвлеклись от рубки монастырских коз, утерли взмокшие лбы и уставились на его необъятную спину.
- Глянь, чего Омелька-то удумал! - усмехнулся Богдан, поправляя шапку.
Кирилко вытер саблю о козью шерсть и кивнул:
- Чем бы дитя ни тешилось…
Расхаживавший вдоль связанных чернецов Василий Грязной тоже заметил, куда направился Омельян, и свистнул Багаеву:
- Эй, глянь-ка! Ну теперь-то малец точно пуп надорвет!
Тимофей наступил на лицо одного из монахов, подышал себе на ладони, согревая. Внимательно посмотрел на звонницу.
Шесть крепких сосновых столбов в три человеческих роста. Сверху двускатная кровля на добротных балках. Перекладины в два ряда. На нижних, в мужичью ногу толщиной, висят малые колокольцы, а над ними, на тесаных бревнах, подвешены пять колоколов поболе. Самый мелкий пудов на шесть потянет, а в "благовестнике", что посредине, все сорок будет.
- Да не… - протянул Тимофей, однако без особой уверенности. - Должен справиться!
Грязной хохотнул, подбежал к нему, протянул руку.
- Об заклад?
Багаев поколебался, но вызов принял:
- Об заклад!
- Что ставишь? - прищурился Василий.
Тимофей помялся в раздумье. Взглянул еще раз на Омельяна, который уже похлопывал огромной ладонью по столбу звонницы, приноравливался, поводил плечами. Решился и рубанул:
- Рубль ставлю!
- Эка… - уважительно подивился Грязной. - Ну, стало быть, по рукам!..
…В храме Иван первым делом опустился на колени перед образами. Посох бережно положил перед собой.
Молился недолго, но страстно - громким шепотом, с обычными для себя вскриками и пугливой оглядкой через плечо. Иногда замирал, будто прислушивался. В такие мгновения взгляд его метался от икон к потолку, глаза расширялись и стекленели - будто там, в черных от лампадного и свечного нагара досках, притаился некто, видимый ему одному. Рот Ивана приоткрывался и скорбным полумесяцем темнел на изможденном лице.
Опричная свита неподвижными истуканами застыла позади, отрешенно наблюдая за молящимся.
Внезапно царь застыл с поднесенными ко лбу пальцами, будто вспомнил о чем-то.
Скосил глаза на стоявшего поблизости игумена.
- Ну а ты что же? - спросил недоуменно. - Отчего не молишься?
Монах, которого крепко держали за руки двое опричников, тихо, но твердо ответил:
- Не могу, государь.
- Что ж так? - Иван опустил руку и по-птичьи повернул голову слегка набок, насмешливо рассматривая старика.
Игумен вздохнул.
- Не люди твои мешают на молитву рядом с тобой встать - тревога за братию, невинно побиенную слугами твоими. Государь, вели прекратить надругательства и бесчинства в месте Божьем!
Скуратов сгреб монаха за плечо. Зашипел ему в ухо, срываясь на медвежий рык:
- Как с царем говоришь, чер-р-р-нец!
Опричники заломили руки игумена, согнули его перед царем.
Превозмогая боль, старик глухо выкрикнул:
- Меня не щади, если воля твоя такова! Братию же оставь, молю тебя!