И от этого голос его только креп, и печальная песня трогала до слез его самого: он хотел передать, рассказать им всю боль маленькой серой птицы, выразить так, чтобы все это поняли и плакали вместе с ним. Ему казалось, что плотная людская стена пьет его голос, впитывает в себя, и назад к нему возвращается нечто, что не вмещается в груди: смесь восторга, и боли, и блаженства, и скорби. И то, что не вмещалось в груди, выливалось обратно вместе с песней.
Когда над толпой повисла и замерла последняя нота, все молчали, и слезы медленно стекали по их щекам, и мужчины смахивали их осторожно, женщины промокали краями платков, мальчишки размазывали по грязным щекам, а девочки прятали лица друг у друга на плечах. Лешек и сам плакал, чего с ним обычно не бывало. И кто-то из толпы сам кликнул колдуна, и положил в его шапку с собольей оторочкой мелкую монету, и за ним к колдуну потянулись другие руки, и даже мальчишки, у которых монеток не было, сунули, посовещавшись, в шапку какой-то красивый круглый полупрозрачный камушек. Одна девочка сняла с себя подвеску в виде маленького колокольчика, подошла к Лешеку и поманила его пальцем:
– На, возьми, – она протянула колокольчик на веревочке, от чего он несколько раз тоненько звякнул, и, смутившись, отвернулась.
Лешек кивнул и от слез ничего не смог ей ответить.
Он спел еще две песни, с не меньшим успехом, но, закончив последнюю, почувствовал вдруг, что вот-вот упадет: у него не осталось сил ни плакать, ни радоваться. Колдун подхватил его на руки и усадил на телегу, вытирая ему слезы, а потом, внимательно посмотрел Лешеку в глаза, развернул к себе спиной, и мял руками его голову, словно она была тестом для пирога.
– Устал? – заботливо спросил он.
– Ага… – шепнул Лешек.
– Ничего. К этому просто надо привыкнуть. Я знал, что с твоим пением не все так просто, а сейчас убедился. Надо съесть что-нибудь сладкое, и все пройдет.
Колдун кликнул какого-то мальчишку, с любопытством смотрящего на Лешека, дал ему монетку и послал купить меда в сотах, и, как Лешек не отнекивался, заставил его сжевать большущий сладкий восковой кус.
Как ни странно, после этого Лешек ощутил невероятный голод, но, прежде чем пойти обедать, колдун купил на торге множество сластей, две свистульки, красные стеклянные бусики, и дорогущие височные подвески с молочно-белыми камнями в виде капель.
– Мы после обеда пойдем в гости, надо принести хозяевам гостинцев, – пояснил он и подмигнул Лешеку.
Пообедали они жареным гусем, купленным на торге, присев под деревом недалеко от въезда в село. Лешек отдохнул и готов был петь снова, но колдун сказал, что на сегодня хватит.
– Знаешь, сколько денег ты заработал тремя песнями?
– Нет.
– Ну, на лошадь не хватит, но сапожки можно купить еще одни.
– Так много?
– Конечно. Так что в случае чего, голодным ты никогда не останешься.
– А что, ты тоже поешь?
Колдун хмыкнул:
– Да, наверное. Только не людям – богам. Пойдем.
Большое село лежало вдоль широкой Пели, и дома в нем стояли как попало, как показалось Лешеку. Он бы точно заблудился среди многочисленных дворов, огороженных прозрачными палисадами из тонких жердей – одно название, а не ограда. Они проехали по берегу на самый дальний его край, и у домика, стоящего немного особняком, колдун остановился и слез с коня. Во дворе росли высокие вишни и раскидистые яблони. Лешек спешился вслед за ним и увидел во дворе женщину, очень красивую. Впрочем, ему почти все женщины, а особенно девочки, казались красивыми. Эта женщина подвязывала ветви яблонь, еще не склонившихся под весом тяжелых плодов, но, судя по тому, сколько мелких зеленых яблочек на них висело, к осени это бы точно произошло. Она была небольшого роста, и, когда вставала на цыпочки, рубаха обтягивала ее высокую грудь и пышные бедра, и обнажала загорелые гладкие щиколотки. Темно-русые толстые косы упали ей на спину, и она недовольно поправляла их, стараясь закрепить вокруг головы венком, но они падали снова.
Колдун не спешил зайти в калитку, а остановился и, разложив локти на частых тонких жердях, опустил подбородок на руки, глядя на женщину и хитро улыбаясь. Лешеку очень хотелось увидеть ее лицо, и когда она обернулась, он восхищенно, а может, и испуганно вздохнул, как будто только что вынырнул из воды: у нее были ярко-зеленые, глубокие глаза, которые смотрели так странно, так отрешенно, как будто и не видели ничего вокруг. Но вместе с тем этот безучастный взгляд обжег его, скользнув по лицу, словно за один миг женщина разглядела всю его сущность. Однако через секунду лицо ее просияло, собольи брови взлетели вверх, щеки покрылись нежным румянцем, и губы тронула радостная улыбка.
– Охто! – женщина подбежала к забору и остановилась напротив колдуна, нерешительно взглянув на Лешека. И, хотя она стояла в паре шагов от него, Лешек все равно почувствовал, какая она теплая.
Колдун, прямо через забор, обвил ее шею рукой, притянул к себе и поцеловал в щеку.
– Смотри, что я тебе принес, – он достал из кошеля подвески-капли и покачал ими у нее перед лицом.
Ее зеленые глаза вспыхнули и щеки загорелись еще ярче, отчего лицо колдуна стало довольным и радостным.
– Мне ничего не надо, – улыбнулась она.
– Конечно, не надо. Ты и так красивая. Но возьми все равно. Только Леле не отдавай, мала она носить такие штуки. Я ей бусы купил. А это, – колдун кивнул на Лешека, – тот самый певун.
– Как тебя зовут, малыш? – ласково спросила женщина, но Лешеку все равно показалось, что ее глаза обжигают. Он думал, что перестал быть похожим на малыша: колдун время от времени мерил его рост на косяке двери, и получилось, что за зиму он вырос на целых полтора вершка.
– Он не малыш, – колдун посмотрел на обиженное лицо Лешека, – он совсем взрослый парень, ровесник твоему Кышке. И зовут его Лешек.
Колдуну Лешек позволял называть себя малышом, почему-то в его устах это звучало необидно.
Хозяйка позвала их в дом, и по дороге колдун обнимал женщину за пояс, и Лешек чувствовал себя лишним, до тех пор пока не увидел на крыльце девушку. Наверное, это была Леля, про которую говорил колдун, потому что тот вручил ей стеклянные бусы, и она так обрадовалась, что, не смущаясь Лешека, прыгала на одной ноге и смотрела сквозь бусины на солнце. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать, а может и больше. Лешек остановился внизу, не смея к ней приближаться, и рассматривал ее долго и пристально: тонкие и в то же время округлые руки, мягкие черты лица, с зелеными глазами, как у матери, но вовсе не обжигающими, а прозрачными на солнце; ее гибкий, опоясанный цветной веревочкой стан, ее босые ноги, совсем маленькие, и розовые уши, и толстую косу, и выпуклую грудь. Женщины казались ему удивительными существами – нежными, мягкими наощупь, и… беззащитными, чувствительными.
– Чего уставился? – девочка надменно повела плечом.
– Ты очень красивая, – честно ответил Лешек.
– Конечно. Только не про тебя! – усмехнулась она и тряхнула косой.
Лешек не понял, что она имеет в виду, но ему все равно стало немного обидно.
– Почему? – спросил он.
– Мал еще!
– Хочешь, я спою про тебя песню? – он шумно сглотнул: ему хотелось сделать для нее что-нибудь приятное, с одной стороны, и чтобы она посмотрела на него благосклонно, с другой.
– А ты умеешь? – скривилась она.
– Умею.
– Ну, спой, – она снова повела плечом, опустила косу вперед и присела на ступени крыльца, перебирая ее кончик пальцами.
И Лешек спел. Ему часто удавалось петь сразу, без всяких размышлений – и слова, и мелодия рождались в нем по волшебству. Нет, для этого, конечно, нужен был определенный настрой: так просто могло и не получиться, но сейчас именно такой настрой он в себе и чувствовал. И песня его порхала вокруг ее головы, как бабочка, из-под нежных крыльев которой лилось еле заметное дуновение. Он пел про волшебный сад, полный цветущих деревьев, среди которых, под лучистым солнцем распускается прекрасный белый цветок. Про трепетные полупрозрачные его лепестки, и яркую, спрятанную в них сердцевину. И кончалась песня хорошо: цветок срывал красивый юноша, и он не вял над его постелью, даже когда наступила зима.
– И это – про меня? – тихо спросила девочка, наклонив голову и подняв брови.
– Да, – ответил Лешек смущенно.
– Пойдем, – она решительно поднялась с крыльца и направилась в сад.
Лешек пошел за ней, опустив голову и глядя на ее мелькающие под рубахой щиколотки – и ходили женщины особенно: плавно, ступая узко, и ему казалось, что земля слишком тверда для прикосновения их ступней.
Девочка завела его вглубь сада, где по обе стороны от дорожки росли цветы, долго рассматривала их, а потом выбрала самый большой, только не белый, а чуть розоватый, безжалостно сорвала и протянула Лешеку.
– На, возьми. Только он завянет.
Лешек кивнул: ему не хотелось, чтобы цветок завял.
– Пойдем, я тебя познакомлю с моими братьями. Домой сейчас нельзя, мама рассердится, так лучше уж поиграть на улице.
– А почему мама рассердится? – спросил Лешек.
– Глупый ты, потому что маленький. К ней же Охто пришел, они будут любить друг друга, и нам на это смотреть незачем.
– А разве нельзя смотреть на то, как люди любят друг друга?
Девочка прыснула:
– У тебя что, папы с мамой не было?
– Были, конечно. Только папа умер, когда мне был всего год. А мама, когда мне было пять.
– А Охто тебе кто?
Лешек задумался: а кто ему колдун?
– Он мой друг, – ответил он, перебрав все варианты, – так почему на это нельзя смотреть?
– Потому что это должно происходить наедине, когда никто им не мешает.
– Тайно?
– Нет, не тайно, а просто… чтобы никто не видел.
– А если кто-нибудь увидит?
– На такое нехорошо смотреть.
Лешек ничего не понял, и решил спросить об этом колдуна.
– Мой папа тоже умер. Давно, – сказала девочка, – я его помню. Он был очень сильный и красивый.
Братьев Лели они не нашли, и долго сидели на крутом берегу реки, разговаривая. Лешек до этого никогда не говорил с девочками, и ему было очень интересно. Выяснилось, что девочки знают гораздо больше мальчиков из монастыря. Он успел поведать Леле свою историю, правда, опустив некоторые подробности монастырской жизни. Ему, например, было стыдно ей признаться, что Лытка его защищал от других ребят, и совершенно невозможным казалось рассказать, что в монастыре его секли розгами – он считал, будто это настолько унизительно, что ни одна девочка не захочет с ним после этого разговаривать. А тем более такая умная и красивая, как Леля. И историю с Дамианом пересказывать не стал, она с самого начала и до конца представлялась ему бесславной, просто сказал, что тяжело заболел, а когда она спросила, чем, ответил, что простудился.
Зато от нее он узнал, что ее мать зовут Малушей, что она – ведунья, и все село ходит к ней спрашивать совета в делах. А Лелей ее назвали по имени богини весны и девичьей красоты, но она родилась очень похожей на мать, и тоже станет ведуньей, когда научится. Она и сейчас умеет кое-что угадывать. Например, что Лешек соврал про простуду.
– Почему? – Лешек покраснел и спрятал глаза.
Она рассмеялась:
– Знаешь, это любой бы угадал, по твоему лицу сейчас. Но когда ты врал, это было незаметно, ты здорово умеешь врать. Я, например, никогда не вру.
– В монастыре не врать нельзя…
– Почему?
Лешек вздохнул:
– Просто нельзя и все.
– Ладно, не хочешь – не говори. А про простуду ты соврал, потому что болезнь выглядит не так, как рана. Ты был ранен, и очень тяжело. А если ты встанешь, я смогу сказать – куда.
– Не надо, – Лешек замотал головой.
– Да чего ты боишься-то?
– Я не боюсь, я не хочу.
– Ну, пожалуйста! Мне так интересно проверить, правильно я чувствую или нет!
Лешек пожал плечами:
– Если тебе так нужно… мне не жалко.
Он поднялся на ноги, а Леля начала водить вокруг его тела открытыми ладонями, но не прикасалась к нему, просто держала их близко к телу. Но даже это показалось Лешеку очень приятным и ему очень хотелось, чтобы она случайно до него дотронулась.
– Как-то странно… – пробормотала она, – ничего не понимаю. У тебя что, была не одна рана?
Лешек покачал головой.
– Тогда вот так, – она провела пальцем вдоль одного из шрамов, – вот так, так, так и так. Правильно?
– Молодец! – раздался вдруг голос колдуна, – абсолютно точно.
– Ничего себе! А как так получилось? – удивилась Леля.
– Это в лесу на него прыгнула рысь, – совершенно серьезно ответил колдун, – он не растерялся и свернул ей шею. Но раны загноились, поэтому он чуть не умер.
– Правда? – Леля открыла рот, глядя на Лешека совсем по-другому, – а зачем врал про простуду?
Когда они с колдуном возвращались домой, Лешек, прижимающий к себе розовый цветок, спросил:
– Охто, а можно сделать так, чтобы он не завял до самой зимы?
Колдун пожал плечами:
– Попробуем. Но, вообще-то, это неправильно. Он уже не будет живым и от него останется одна скорлупа, а настоящего цветка за этим не будет.
– А можно, чтобы он остался живым?
– Нет, Лешек. Нельзя заставить цветок цвести, если он сам этого не хочет. И никакое колдовство не поможет. Но мы можем его прорастить, и тогда он распустится на следующий год. А может и раньше, если будет жить в тепле.
– Охто, расскажи мне, что значит "любить друг друга".
– Ну… Вот ты любил Лытку, а Лытка – тебя. Я люблю тебя, а ты – меня. Мы заботимся друг о друге, жалеем, помогаем, скучаем. Разве это непонятно?
– Нет, я про другое. Я про то, на что нехорошо смотреть.
Колдун покосился на него, не понимая.
– Ну, вот вы сейчас с Малушей любили друг друга?
– А! Вот ты про что! – улыбнулся колдун, – ну да, любили. А ты откуда знаешь?
– Мне Леля сказала.
– Леля больно умная стала, замуж ее пора отдавать, – усмехнулся колдун вполне беззлобно.
– Так почему на это нельзя смотреть?
– Потому что мужчина и женщина в такие минуты беззащитны. Для них не существует ничего, кроме их двоих, они хотят быть как можно ближе друг к другу, ласкают друг друга. И не хотят, чтобы кто-то на них смотрел. Это как разговор наедине, только… телесный.
– Но матушка, например, меня любит и меня ласкает, разве нет? И ты на это смотришь совершенно спокойно.
– Нет, это не то. Твой монастырь – просто кошмарное место! Каждый ребенок, выросший в семье, знает, что такое любовь между мужчиной и женщиной!
И колдун пустился в долгие объяснения, и Лешек, наверное, кое-что понял, но все равно не до конца.
А на следующей неделе колдун взял Лешека с собой, и на этот раз они ездили по деревням – с медвежьей шкурой, бубном, поясом, увешанным оберегами: колдун просил у богов хорошего урожая.
Вокруг Пельского торга, на широких заливных лугах, деревень стояло несколько – это были свободные земли, и дань с них платили новгородскому посаднику. Лешек уже знал, что болото, отделяющее реку Пель от земель монастыря, называется "Безрыбный Мох", и очень удивлялся: а бывает ли болото рыбным? Но колдун на это рассмеялся и сказал, что рыбных болот он не встречал, а вот безрыбных – сколько угодно. Была и деревня, которая именовалась "Безрыбное", но, к удивлению Лешека, именно она и славилась рыбным промыслом – оттуда на торг везли здоровых осетров и красивых, вкусных стерлядок. А вот в деревне Рыпушки напротив, рыбы отродясь не ловили – словно, проплывая по Пели, она обходила это место посуху. Зато в Рыпушках родилось много хлеба, и сено оттуда везли в село – лучшего сена стоило поискать. Деревни эти были не велики – дворов десять-пятнадцать, но жили в них большие семьи, сразу три-четыре поколения.
Они прибыли в первую деревню, Ягово, ближе к закату, к тому времени колдун вторые сутки ничего не ел и не пил, и Лешек всю дорогу приставал к нему, как у него это получается, а главное – зачем.
– Понимаешь, чтобы петь богам, надо до них добраться. А сытое брюхо не очень располагает к путешествиям, – усмехался колдун.
– А можно я буду тебе помогать?
– Конечно. Только не подходи ко мне, пока горит костер. А вот как только огонь погаснет, тогда мне даже нужно помочь.
В деревне их приветствовали поклонами, и встречать их вышли в основном старики. Колдун кланялся им в ответ очень уважительно, и Лешек от него не отставал.
– Что просят боги в этом году, Охто? – спросил один дедушка, видно, самый старший их присутствующих.
– Пока не знаю. Для начала шелковый платок и зерно. Но овечку можете начинать жарить, ни я, ни боги не откажемся, – он улыбнулся, – если попросят что-нибудь еще, я скажу утром.
На невысоком холме, под которым стояла деревня, и в разные стороны от которой разбегались поля, уже приготовили дрова для костра, и колдуну оставалось их сложить островерхой пирамидой. Постепенно к холму подходили остальные жители деревни, но, в отличие от стариков, оставались на почтительном расстоянии от сложенного костра, переговаривались негромко: на их лицах отражалась торжественность предстоящего действа, они с уважением и страхом смотрели на колдуна и с любопытством на Лешека.
Колдун скинул плащ, кафтан и сапоги, подпоясался и надел медвежью шкуру, которую Лешек не без трепета помог ему застегнуть.
– Отойди к старикам. Когда от костра останутся только тлеющие угли, сделай им знак, что можно расходиться. После этого можешь меня поить вот отсюда, – он протянул Лешеку туесок, – на рассвете надо продолжить, времени не так уж много.
Он надел на себя медвежью голову, чем снова напугал Лешека, разжег костер и сел очень близко от него, прямо в шкуре. Лешек подумал, что колдуну не только жарко, но и душно под ней. Сначала колдун просто сидел перед высоким огнем, положив подбородок на колени – это было долго и скучно, но никто из деревенских не роптал. Однако когда костер начал догорать, колдун подсел к нему ближе и кидал на горящие угли какую-то траву, от которой вверх поднимался пахучий белый дым. Потом, когда трава кончилась, и последние клубы дыма растаяли в полумгле летней ночи, он снова замер и сидел совершенно неподвижно, как вдруг до Лешека донесся еле слышный звук, похожий на тонкое гудение насекомого, рассекающего крыльями воздух. Лешек не понял, откуда он исходит, и что может издавать этот звук, между тем, деревенские подняли головы и лица их оживились.
Звук нарастал медленно, и постепенно перешел в вибрацию, которая легкими толчками сотрясала воздух, и к нему присоединился шипящий свист. И каждый толчок, ударяя Лешека в грудь, заставлял его сердце стучать в такт этому биению. Только когда толчки усилились, обретая сложный ритм, и свист превратился в звон, Лешек понял, что это поет бубен колдуна.
Между тем фигура в медвежьей шкуре стала постепенно выпрямляться, настолько медленно, что уловить движения было невозможно. И вместе с ним над тлеющими углями начал подниматься огонь – так же медленно, неуловимо, и языки его метались в сложном ритме, который задавал им бубен. Лешеку тоже хотелось двигаться в этом ритме, и сердце его трепыхалось беспомощно, не в силах его повторить.