- Время, - пробормотал он. - Сотни, тысячи лет - и ты, женщина…
Старые страхи пробудились, и она вскинула руки перед собой, потом усилием воли понудила себя остаться на месте.
- Я монахиня! Я принесла обет Амида Бутсу… Будде. Он кивнул, преодолевая внезапное оцепенение.
- Разве иначе ты смогла бы странствовать свободно?
- Я не всегда пребывала в безопасности, - упало с ее губ нелегкое признание. - Случалось, меня насиловали в диких краях. И не всегда я стояла на пути истинном. Порой я находила приют у мужчины и оставалась с ним до его смерти.
- Я буду добр, - пообещал он.
- Знаю. Я спрашивала… о некоторых здешних женщинах… Но как быть с клятвами? Прежде я думала, что у меня нет выбора, но теперь…
Он хохотнул громче, чем следовало бы:
- Хо! Я освобождаю тебя от них.
- Но уполномочен ли ты?
- Я ведь Учитель, разве не так? Люди не должны мне молиться, но ведь молятся, я знаю - и, быть может, чаще, чем своим божкам. Ничего дурного от этого не случается. Напротив, мы здесь обретаем мир и покой - поколение за поколением.
- А ты… предвидел это?
- Нет, - развел он руками. - Мне самому… наверно, мне полторы тысячи лет. Я уж и не помню, когда пришел сюда.
Им овладели воспоминания. Устремив взгляд в стену перед собой, он говорил, говорил негромко, торопливо:
- Годы сливаются, смешиваются воедино, мертвые кажутся живыми, живые становятся нереальными, как мертвые. На какое-то время, давным-давно, я утратил рассудок и будто грезил наяву. Меня подобрали монахи; мало-помалу, уж и не знаю как, я опять научился ворочать мозгами. Вижу, что нечто схожее случалось и с тобой. И теперь я зачастую с трудом разбираю, какие воспоминания - настоящие. А многое просто забылось. Как и ты, я обнаружил, что безопаснее всего прикинуться странником в поисках веры. Когда меня здесь приютили, я намеревался задержаться самое большее на пару лет. Но годы шли и шли, место оказалось уютным, и враги уже боялись навещать это становище, как только весть обо мне разошлась по округе; а чего ж еще, чего же лучше? Я старался не причинить своему народу зла. Кажется, они считают, что я приношу им добро.
Он встрепенулся, подался вперед, взял ее ладони в свои - большие, сильные, но не такие мозолистые, как у крестьян. Она слыхала, что он живет, в общем, за их счет, хотя порой находит развлечение в прежнем ремесле кузнеца.
- А ты? Кто ты, Ли? Чем живешь?
Она внезапно ощутила безмерную усталость.
- Я носила много имен - Окура, Асагао, Юкико… Но какую роль играют для нас с тобой имена? Имена меняются вместе с переменой положения, можно даже, чтобы каждый из друзей звал тебя по-иному. Я была придворной дамой - сам этот двор давным-давно ушел в небытие. Когда я больше не могла делать вид, что смертна, но убоялась объявить, что бессмертна, я постриглась в монахини и жила подаянием, переходя от святилища к святилищу, от приюта к приюту.
- Мне, наверно, было легче, - откликнулся он, - но я тоже открыл, что лучше не задерживаться на одном, месте и держаться подальше от сильных мира сего, ибо те могут пожелать оставить меня при себе. Так и скитался, пока не набрел на этот райский уголок. А почему ты покинула… Ниппон - так, что ли, называется твоя родная земля?
- Я всегда надеялась отыскать кого-нибудь подобного себе, положить конец одиночеству, а точнее - бессмысленности существования. Пыталась обрести смысл жизни в буддизме, но просветление так и не пришло. Потом до нас дошли вести, что монголы - те, что завоевали Китай и пытались вторгнуться к нам, но Божественный Ветер разметал их корабли, - так вот, что они изгнаны. А китайцы в те времена ходили по морю в самые дальние края, в том числе и к нам. Эта страна - наша духовная родина, мать цивилизации. - Заметив его недоумение, она припомнила, что он низкорожденный и удалился от мира еще до ее появления на свет. - Нам были ведомы многие святые места Китая. И мне подумалось, что если где и есть прочие… бессмертные, то непременно там. Вот я и пустилась в паломничество; капитан судна взялся доставить меня из благих побуждений, а на этих берегах я отправилась в пешее странствие… Я тогда просто не представляла, сколь велика эта страна.
- И тебя никогда не тянуло домой?
- Что есть дом? Кроме того, китайцы теперь оставили мореплавание и уничтожили все свои большие корабли. Покидать пределы империи запрещено под страхом смертной казни. Разве ты не слыхал об этом?
- Тут над нами нет правителей. Что ж, добро пожаловать, добро пожаловать! - Голос его обрел силу и звучность. Он выпустил ее руки и вновь положил ладони ей на талию, но на сей раз его объятие окрепло, дыхание стало чуточку терпким. - Ты нашла меня, теперь мы вместе, ты - жена моя! Я ждал и ждал, молился, приносил жертвы, творил заклинания, но, в конце концов, оставил надежду. И тогда пришла ты, Ли!
Его уста отыскивали ее губы. Она подставила щеку, слабо запротестовав, что еще рано, это слишком быстро, так не пристало… Но он не внял ее протестам. Он не пытался надругаться над ней, однако его натиск был неукротим. И она подчинилась его воле, как подчинилась бы урагану или сновидению. Во время близости ее терзали беспокойные мысли. А он на время стал сонным и ласковым, а потом исполнился буйного веселья.
3
Зима началась с яростного, слепящего снежного бурана. Вьюга бушевала среди домов, тянулась снежными пальцами сквозь каждую щелочку в дверях и ставнях. Затем пришло безветрие, пронизанное таким холодом, что тишина будто сомкнулась вокруг деревни плотным кольцом; лишь бессчетные звезды морозно сверкали над отражающим их сияние плотным снежным ковром. Люди выходили на воздух лишь по нужде - накормить скот и набрать топлива. Дома они жались к своим крохотным очагам или подолгу отсыпались под грудами овчинных одеял.
Ли по утрам мучили приступы дурноты, как всегда в начале беременности. Ду Шань часто возлежал с ней, и неудивительно, что она понесла. Она и не сожалела о том. Он хотел лишь добра, а она шаг за шагом, не раскрывая своих намерений, обучала его искусству любви и сама порой забывалась в радостном упоении, чтобы очнуться в счастливой истоме, ощущая рядом его тепло и обоняя пряный аромат его пота. Быть может, их дитя тоже не будет знать старости.
И все же она не радовалась этому так, как он. В лучшем случае она забывала о дурных предчувствиях, и только. Ах, если бы для нее нашлось какое-нибудь дело! В Киото, по крайней мере, были краски, музыка, церемонии, интриги - подчас злобные, но куда чаще приятно будоражащие кровь. В пути была смена ландшафтов, людей, неуверенность в будущем, маленькие победы над трудностями, опасностями или отчаянием. Здесь она могла бы, если пожелает, - хотя работы по дому должны выполнять послушники - ткать одни и те же ткани, готовить одни и те же блюда, мести одни и те же полы, опорожнять те же ведра с нечистотами, вновь и вновь обмениваться одними и теми же словами с женщинами, чьи мысли не простираются дальше огорода на будущий год.
Интересы их мужей были не богаче, лишь отдельные люди поднимались над общей серостью, да и то не намного. Рядом с ней всё они чувствовали себя неловко, признавая в ней избранную Учителем и оказывая ей должное уважение на свой неуклюжий манер. Вскоре Ли превратилась для них в данность, священную, но естественную часть повседневной жизни, как и сам Ду Шань; но при этом она оставалась женщиной - а женщинам на советах мужчин делать нечего.
Впрочем, Ли решила, что потеря не так уж велика. Но один из зимних дней остался в ее памяти, будто островок посреди пучины, поглотившей все остальное. Дверь распахнулась, и в дом ворвалось ослепительное сияние дня; сугробы сверкали белизной, отбрасывая голубоватые тени. Дохнуло морозом. На пороге, перекрыв свет, выросла темная фигура. Ду Шань вошел и захлопнул дверь. В доме опять воцарился сумрак.
- Хо-ху! - заливался он, притопывая и отряхивая снег. - Такой холодище, что заморозит огонь с наковальней заодно.
Она сто раз слышала эту и еще несколько его любимых поговорок. Ли, преклонившая колени на циновке, подняла лицо. Перед глазами заплясали яркие зайчики - из-за бликов на гранях бронзового сундучка, благоговейно начищенного послушниками до блеска. Какое-то время - час? два? - Ли неподвижно взирала на сундучок, пока не погрузилась в полузабытье, служившее ей убежищем от пустоты долгих будней.
И вдруг ее поразила внезапная мысль. Даже дыхание занялось. Позже она ломала голову, почему же это не пришло ей в голову раньше; вероятно, новизна обстановки заставила ее позабыть обо всем на свете до тех пор, пока жизнь не вошла в неизменное, застойное русло. Итак, она сказала:
- Кузнечик, - наедине она называла Ду Шаня этим ласковым прозвищем, - а почему я ни разу не заглядывала в этот ларец?
Челюсть его отвисла, он хотел что-то сказать, но долго не находил слов.
- А, это, - наконец медленно выговорил он, - там книги. И свитки, ага, свитки. Священные письмена.
- Можно взглянуть? - радостно оживилась она.
- Они не предназначены, ну, для взора простых людей.
- Я тоже бессмертная! - вскочив на ноги, гневно бросила Ли. - Или ты забыл?
- Нет-нет, не забыл! - Он неуверенно взмахнул руками. - Но ты же женщина. Ты не сможешь их прочесть.
В мыслях Ли вернулась на столетия назад. В Киото придворные дамы были поголовно грамотны, хотя в Китае такое в диковинку: дескать, постичь классические иероглифы дано лишь мужчинам. Однако Ли, не считаясь с трудами, изучала китайскую письменность еще дома, да и здесь, в Поднебесной, Ли пользовалась каждой возможностью освежить свои знания в дни отдохновения в каком-нибудь тихом месте. А поскольку тексты в сундучке, скорее всего, буддистские, - эта вера сплелась здесь с даоизмом и примитивным анимизмом, но тексты-то, надо полагать, первозданные, - удастся распознать хотя бы отдельные отрывки.
- Смогу, - заявила Ли.
- Сможешь? - разинул рот Ду Шань и тряхнул головой. - Что ж, боги выделили тебя из прочих… Хорошо, взгляни, если хочешь. Но только осторожно. Они очень старые.
Ли радостно устремилась к сундучку и подняла крышку. Вначале она увидела лишь наполняющую его тьму, подхватила лампу, поднесла поближе. Тусклый мерцающий огонек высветил содержимое ларца, и увы! В чреве его царили гниль, плесень и грибки.
Ли застонала, едва не пролив из лампы горячий жир. Сунув свободную руку внутрь, она нащупала что-то и вытащила на свет серые лохмотья.
- Ну и ну, - склонившись над ларцом, пробормотал Ду Шань. - Должно быть, вода попала. Как жаль!
Ли выронила лохмотья, поставила лампу на место и тихо спросила, повернувшись к Ду Шаню лицом к лицу:
- Когда ты в последний раз заглядывал в ларец?
- Не знаю, - отвел он взгляд. - Не было нужды.
- Ты ни разу не перечитывал священные письмена? Ты знаешь их наизусть?
- Это дары паломников. Что они мне? - бросил он с напускной бравадой. - Мне не нужны письмена. Я Учитель. Этого достаточно.
- Ты не умеешь ни писать, ни читать! - догадалась она.
- Они, ну, все они считают, что умею, и… А что тут плохого?! - взорвался он. - Что плохого, я тебя спрашиваю?! Хватит пилить меня! Ступай! Иди в другие комнаты. Оставь меня в покое…
Ее охватила жалость. В конце концов, он так уязвим - обычный человек, простолюдин, по неведомой причине одаренный вечной молодостью. Кто бы ни отвечал за это - карма, боги, демоны или слепой случай, - выжить ему позволила крестьянская смекалка. Он заучил звучные фразы, какие следует провозглашать святому. К тому же он не уронил своего положения; он воплощает собой божество, требующее малого и в обмен дающее многое - чувства уверенности, защищенности, единства. Но неизменная череда лет, год за годом, без конца и краю, притупила его разум и даже, поняла вдруг Ли, лишила мужества.
- Прости, - проронила она, положив ладонь ему на руку. - Я не хотела тебя срамить. Разумеется, я никому не скажу. Я тут все почищу и впредь буду заботиться о таких вещах сама. Ради тебя… ради нас.
- Спасибо, - неуверенно ответил он. - И все-таки, ну, я хотел тебе сказать, что ты должна уйти в дальние комнаты и не выходить до вечера.
- К тебе придет женщина, - отчеканила она тяжелым, под стать этой мысли, голосом.
- От меня ждут этого, - голос Ду Шаня окреп. - Так заведено с… с самого начала. А что мне еще остается? Не могу же я ни с того ни с сего отказать им в благословении, как ты думаешь?
- А она молода и хороша собой…
- Ну, когда они немолоды и некрасивы, я ведь все равно добр к ним. - Он изобразил нарочитое возмущение. - Кто ты такая, чтобы обвинять меня в неверии и неверности?! Сколько у тебя самой было мужчин? А еще монашка!
- Я не сказала ни слова против тебя. - Она круто развернулась. - Будь по-твоему, я ухожу.
И спиной ощутила, что он испытал безмерное облегчение.
Четверо послушников сбились в кучку в одной из своих комнат, затеяв игру с рассыпанными по полу палочками; неверный свет лампы превратил их в сумрачные тени. Увидев входящую Ли, они вскочили на ноги и неуклюже поклонились, застыв в сконфуженном молчании. Они прекрасно знали, почему она здесь, но не могли придумать, что бы такое сказать.
Как они молоды, подумала она. И как милы. По крайней мере, Ван. Ей представились его молодое, стройное тело, его жаркие, исступленные объятия.
Быть может, позже. Перед ней расстилается необъятное "позже". Ли улыбнулась послушникам.
- Учитель хочет, чтобы я разучила с вами Алмазную сутру.
4
Деревня хоронила первенца Учителя и Госпожи под дождем. Ждали солнца, но и знахарь, и крохотный трупик подсказывали, что долее ждать неблагоразумно. Весна в этом году запоздала. Сырость и прохлада тянулись до лета - и украдкой просочились в легкие девочки. Несколько дней она, задыхаясь, металась в колыбельке, а потом успокоилась и затихла. Страшно затихла. Не кричала, не чмокала губками и не сопела носиком.
Ду Шань и Ли смотрели, как знахарь опускает гробик в плещущуюся на дне ямы воду. Рядом с ними стояли послушники, остальные жители деревни держались подальше, неровным кольцом. За их спинами Ли еле различала смутную тень горного склона, громаду которого поглотила серая бесформенная муть, увлажнившая ей лицо, капающая со шляпы, пропитавшая волосы. Смердела мокрая шерсть. Налитые молоком груди ныли.
Знахарь встал, вытащил из-за веревочного пояса погремушку и, потрясая ею, с воплями запрыгал вокруг могилы, отгоняя злых духов. Послушники и те немногие, у кого были молитвенные колеса, принялись их крутить, раскачиваясь вправо-влево. В сыром, тяжелом воздухе забился тяжелый напев: "…благословенные предки, великие души, благословенные предки, великие души…" - снова и снова. Ни Дао, ни Будда почти не коснулись этого языческого ритуала.
Ду Шань воздел руки и произнес более подходящие к случаю слова, но монотонно и бездумно: он произносил их слишком много раз. Ли почти не вслушивалась. Она тоже повидала слишком много смертей. Сейчас она даже не могла припомнить, скольких младенцев потеряла. Семерых, восьмерых, дюжину? Куда больнее видеть, как дети стареют. Прощай, доченька. Да не будет тебе одиноко и страшно там, куда ты ушла. Единственное, что Ли ощущала в себе сейчас, - окончательно окрепшую решимость.
Все кончилось. Люди отбормотали что положено и вернулись к своим делам. Знахарь остался - он еще должен засыпать могилу. Сквозь его неумолчные бормочущие причитания Ли слышала, как комья земли колотят по крышке гроба.
Послушники на время вернулись к своим родителям. Ли и Ду Шань ступили в опустевший дом. Уходя, он оставил дверь открытой нараспашку, чтобы впустить в комнату свет. Тлеющие в очаге угли немного согревали воздух. Ду Шань отряхнул куртку и с громким вздохом швырнул ее на кровать.
- Ну, с этим покончено. - Не дождавшись ответа, он снова подал голос: - Бедная малютка. Ничего, бывает.
Может, в следующий раз больше повезет, а? Глядишь, и сын родится.
- Здесь следующего раза не будет, - напряженно отозвалась Ли.
- Что?!
Волоча ноги, он подошел к ней. Руки его безвольно болтались. Она смело встретила его взгляд.
- Я ухожу. Ты должен идти со мной.
- Ты что, рехнулась? - Его обычно невозмутимые черты исказил страх. - Какой демон в тебя вселился?
- Не демон, а решимость, копившаяся месяцами. Я окончательно поняла, что такая жизнь нам просто не подходит.
- Но она мирная, счастливая!..
- Ты считаешь ее такой, потому что увяз в ней. Я же вижу в ней лишь застой и убогость. - Она произнесла суровые слова спокойно, с едва уловимой печалью. - Поначалу мне казалось, что странствиям пришел конец, что я нашла священный приют. Ду Шань, - она не назовет его ласковым прозвищем, пока не склонит на свою сторону, если такое возможно, - я постигла то, что тебе следовало заметить столетия назад. На земле нет священного приюта ни для кого и нигде.
От изумления он забыл о гневе.
- Ты хочешь вернуться к своим дворцам и обезьяньим ужимкам при дворе, да?
- Нет. Это тоже западня. Я жажду свободы… я хочу быть, хочу достичь того, на что я способна! На что способны мы.
- Но я нужен здесь!..
Прежде всего подавить в себе презрение. Выказав презрение к этим людям, ведущим полуживотное существование, она лишится Ду Шаня. По правде говоря, любовь Ду Шаня к этим людям, его сочувствие им, забота о них поднимают его над ней. Далее, надо собрать в кулак всю свою волю: если она сдастся, если подчинится, то мало-помалу тоже станет одной из горянок. Возможно, это приблизит ее к самоотвержению, к освобождению от Колеса бытия; но при этом она лишится возможности достичь высот, какие сулит жизнь. Что она до сих пор видела в жизни, кроме жестокости?
- Почти так же они жили и до тебя, - произнесла она. - Так же будут жить и после тебя. Но, с тобой или без тебя, такая жизнь не вечна. Народ хань продвигается на запад. Я своими глазами видела, как они вырубают леса и распахивают землю. Рано или поздно они покорят и этот край.
Ду Шань пришел в замешательство.
- Куда же нам податься? Ты что, пойдешь попрошайничать?
- Если понадобится, пойду, но не надолго. Ду Шань, пойми: за этим горизонтом раскинулся целый мир!
- Мы же ничего не знаем о нем.
- Я знаю кое-что. - Сквозь лед ее решимости сверкнуло пламя. - К берегам Китая пристают иноземные корабли. Варвары наступают. До меня доходили слухи о серьезных беспорядках на юге, по ту сторону гор.
- Но ты говорила, что империю запрещено покидать…
- А нам-то что за дело? Разве поставишь стража на каждую тропу, какую мы отыщем в горах? Говорю тебе, если мы не сумеем ухватить ни одну из возможностей, манящих отовсюду, то не заслуживаем нашей долгой жизни.
- Если мы прославимся… Заметят, что мы не стареем…