Как ни странно, хромой успел раньше. С шумом расплескав сверкающую водную поверхность, он мигом оказался на середине потока и почти достал мальчишку загнутым концом своей дорожной клюки, которую так и не выпустил. Ему удалось зацепить наполовину размотавшиеся тряпки, составлявшие одежду маленького раба; казалось, дело сделано - но в следующий момент на клюке остался лишь ворох тряпья, а голое тельце скользнуло дальше по течению.
Второй слуга косолапо бежал вдоль берега, оступаясь на мокрой гальке, но Галинтиада уже видела - не успеет.
Он действительно не успел, поскользнувшись и упав ничком, когда чье-то стремительное тело буквально разорвало хитросплетение кустов на другом берегу, почти без всплеска войдя в поток неподалеку от бурлящей пены порогов.
"Лев! - вспыхнуло в мозгу у оторопевшей Галинтиады. - Киферонский Людоед!"
И спустя мгновение, когда совсем рядом из воды поднялся загорелый, дышащий спокойной силой юноша, держа на сгибе левой, чуть напрягшейся руки спасенного ребенка (мальчишка по-прежнему выглядел сонным и равнодушным ко всему, включая собственную жизнь), Галинтиада поняла, что недаром приняла случайного спасителя за льва - за гибкого, грациозного хищника, при встрече с которым не поздоровилось бы и настоящему горному льву.
Юноша правым локтем прижал к боку связку коротких дротиков и успокаивающе улыбнулся старухе, видя, как та вскрикивает, невольно зажав рот рукой, - но он неправильно определил причину беспокойства дочери Пройта. Пять лет прошло с тех пор, как Галинтиада в последний раз видела это лицо, но ошибиться она не могла: перед ней стоял сосланный на Киферон Алкид, сын Зевса и Алкмены, живая цель дочери Пройта.
Стрелы, посланной Тартаром.
- Радуйся и веселись, о герой богоравный, - заголосила старуха, мгновенно подбирая нужные слова, - я же хвалу вознесу и тебе, и богам, что тебя направляли, когда ты из чащи явился, Алкид, гордость Фив и…
- Ошиблась ты, бабушка! - рассмеялся юноша, вручая ребенка подоспевшему слуге, припадавшему на левую ногу. - Ификл я, брат Алкида. Ты уж извини, если что…
- Ой, Ификл! - умильно всплеснула руками старуха, мигом забыв о возвышенном слоге. - Ой, деточка! Да разве вас различишь, с братцем-то?! Оба герои, оба молодцы, мамино сокровище, папина гордость! Ты вот и не помнишь меня, наверное, а я - бабушка Галинтиада, я Илифий от маминого ложа гоняла, травками вас поила, чтоб животики не болели, мамочка ваша еще говорила: "Я, Галинтиадочка, добро всю жизнь помню…"
Ификл не особенно вслушивался в нескончаемый поток старушечьей болтовни. Лицо Галинтиады казалось смутно знакомым, мать действительно что-то такое рассказывала… еще почему-то вспомнилась озверелая толпа перед домом, пришедшая убивать его, Ификла.
К чему бы это?
Ификл тряхнул мокрой головой, отгоняя неприятное видение, и неожиданно придумал способ избавиться от надоедливой старухи.
- Бабушка Галинтиадочка! - заорал он дурным голосом, вихрем взлетая на обрыв и подбрасывая в воздух сухонькое тельце заверещавшей дочери Пройта. - Радость, радость-то какая! А Алкид, Алкид-то обрадуется - слов нет! Он здесь, рядышком, шкуру Киферонского льва несет после подвига - это тебе, бабуся, надо вверх по тропиночке и налево за старым вязом, молнией расколотым… Ты только покричи: "Алки-ид!" - он сразу и объявится! А уж обрадуется!.. Просто счастью своему не поверит…
Злорадно хихикнув напоследок, Ификл припустил вдоль обрыва и поэтому не обратил внимания на выражение острой мордочки старухи, словно окаменевшей на месте и даже забывшей отругать нерадивых слуг.
Галинтиада, дочь Пройта, давно перестала доверять подобным совпадениям.
Но… надо было спешить.
4
Алкид почесал укушенную комаром щеку.
Потом повернул голову и бросил всего один косой взгляд на шестерых путников в запыленных одеждах, объявившихся на краю поляны.
Он давно слышал их приближение - только мертвый не услышал бы, как эта шестерка ломилась через лес.
Путники в свою очередь оценивающе разглядывали обнаженного юношу, растянувшегося в тени лавра, и подходить ближе не спешили.
Наконец стоявший впереди всех и одетый беднее прочих коротышка - видимо, проводник - придал своему рябому и плоскому лицу приятное (с его точки зрения) выражение и шагнул вперед.
- Радуйся, козопас! - надменно бросил он.
- И ты радуйся, козопас, - тем же тоном ответствовал Алкид, сгребая крошки сыра и отправляя их в рот.
- Я не козопас! - обиделся коротышка, одергивая коряво сшитую хламиду, схваченную на плече брошью с крупными, явно фальшивыми камнями.
- Ну тогда радуйся, что не козопас, - Алкид проглотил крошки и отвернулся.
Коротышка побагровел, но все же решил на рожон не лезть и попробовать начать беседу заново.
- Я Амфином из Орхомена, сын Ликия, миниец, - заявил он, гордо подбоченясь. - А кто ты, о достойный и остроумный юноша? Если ты бог, мы принесем тебе жертву. Если человек, мы разделим с тобой трапезу, ибо сырные крошки - не лучшая пища для голодных и нахальных юнцов! Итак?
- Радуйся, Амфином, сын Ликия! - уже более миролюбиво отозвался Алкид, садясь. - Я Алкид, сын Амфитриона, фиванец.
В глазах рябого коротышки мелькнули дурашливые огоньки - и он неожиданно пал ниц перед опешившим Алкидом.
- Прости наше неведение, о великий герой! - коротышка исподтишка подмигнул своим ухмыляющимся спутникам. - Мы - Орхомена послы, что за данью идут в семивратные Фивы - тебя не узнали, могучий! Нам, басилея Эргина посланцам, дозволишь ли путь свой продолжить?!
- Дозволю, - буркнул Алкид, отлично видя, что коротышка над ним издевается. - Хоть на все четыре стороны.
"Пусть веселятся, - подумал он. - От меня не убудет… скажу потом Пану, чтоб поводил их по Киферону!"
Дружный хохот минийцев только укрепил юношу в желании избегнуть скандала. Не затевать же пустую и бессмысленную драку с чванливыми минийцами из воинственного города Орхомена?
Однако сами минийцы отнюдь не собирались отказываться от столь удачного и веселого времяпрепровождения. Рассевшись на траве вокруг Алкида, они бесцеремонно разглядывали его, словно товар в лавке, деловито прицокивая языками.
- Благодарим за дозволение, великий герой, - вступил в разговор чернявый молодчик, едва ли старше самого Алкида; и серьга в ухе чернявого игриво качнулась, сверкнув хризолитом, таким же зеленым с желтыми искрами, какой красовался в оправе перстня на безымянном пальце орхоменца. - Не соблаговолишь ли ты, богоравный, ответить мне, Проклу, племяннику басилея Эргина, - сколько подвигов ты уже успел совершить?
Алкид не ответил, но его ответа и не требовалось.
- Как тебе не стыдно, Прокл?! - откликнулся огромный солдат со шрамом на во всех отношениях выдающемся носу (Алкид машинально отметил, что солдат с возрастом изрядно подзаплыл жирком). - Ведь наш герой доблестно убил страшного злодея Лина, брата чудовищного Орфея, который коварно заставлял героя разучивать варварские богохульные песни!
Здоровяк загнул один палец, а Алкид дернулся, как от пощечины, но сдержался.
- Затем гордость Эллады обрюхатил за одну ночь сотню дочерей басилея Теспия, а заодно и самого Теспия! Ну не подвиг ли это?!
Шрам на носу у солдата побагровел от удовольствия, и второй палец был демонстративно загнут.
- И наконец, - остроумный здоровяк указал на лежавшую неподалеку львиную шкуру, - наш герой после долгой битвы уничтожил полевую мышь, которую в этих краях звали Киферонской Людоедкой! Не доказательство ли это того, что отец нашего героя - сам Дий-Громовержец, а вовсе не какой-то там Амфитрион, упомянутый великим Алкидом единственно из скромности!
Алкид недобро сверкнул глазами, но все же счел за благо промолчать.
- А мать нашего досточтимого героя так ублажала Олимпийца, что после ее ласк он и смотреть на других женщин не хочет! Небось и сама мамаша, видя во сне Зевса с молнией наперевес, сопит да слюнки пускает!
Взрыв хохота внезапно оборвался: Алкид неуловимым движением протянул руку и легко, почти нежно коснулся волосатого предплечья солдата со шрамом на носу.
- Скажи еще что-нибудь про мою мать, - тихо, но внятно проговорил Алкид, - и станешь красивым, потому что я оторву тебе твой поганый нос. Понял?
Он хотел добавить что-то еще, он даже поднялся на ноги и вдруг с ужасом ощутил, как внутри него поползли первые язычки нездешней слизи, отдающей плесенью, - предвестники прихода безумной богини Лиссы и невнятно бормочущих Павших.
"Приступ, - пронеслось в голове. - Как же так?!"
- Ну вот, герой сказал - и сам испугался! - здоровяк, сперва невольно подавшийся назад, смерил взглядом побледневшего Алкида. - Сразу видно, что богоравный!
- Я… мне надо идти, - с трудом выдавил юноша, чувствуя, что поляна плывет пред глазами.
- Надо, - согласился солдат со шрамом, обнажая короткий кривой меч. - Сейчас и пойдешь. Только сперва…
Ни Алкид, ни послы надменного Орхомена не знали, что камень для жертвенника уже выбран, нужные слова произнесены, равнодушный ко всему мальчик-раб, спасенный Ификлом, распростерт лицом вверх, и над ним занесен ритуальный каменный нож; не знали они и того, что из зарослей терновника за ними внимательно следят цепкие и не по возрасту зоркие глазки сморщенной старухи с острой мордочкой хищной ласки.
А Галинтиада, в свою очередь, не знала, что совсем рядом с ней, невидимый для смертных, стоит стройный широкоплечий воин в сверкающем на солнце панцире, поножах с литыми львиными мордами из массивного серебра и конегривом шлеме, почти полностью закрывающем лицо своего владельца.
В следующее мгновение произошло много всяких событий.
Кривой меч словно сам собой перекочевал в руку Алкида.
Солдат со шрамом на носу вскрикнул, хватаясь за сломанное запястье.
Рассмеялся шлемоблещущий Арей, сын Геры и Зевса.
Опустился жертвенный нож, зажатый на этот раз в кулаке хромого слуги.
Солнце-Гелиос отвернулось от Киферона.
А теряющий рассудок Алкид вспомнил, что герой не должен бежать от Тартара.
Герой должен сражаться.
5
…Ификл не сразу заметил, что уже некоторое время бежит с закрытыми глазами, но опомнившийся лес бросился ему в лицо, выставив твердую корявую ладонь, - и, упав на бок и хлюпая разбитым носом, юноша пришел в себя.
За миг до этого он был где угодно, но только не в себе.
"Не может быть!" - мелькнула первая мысль, наивная и бесполезная, как выставленная навстречу копью корзинка из ивовых прутьев. Впрочем, в умелых руках и плетеная корзинка - оружие, потому что летящее изнутри копье неохотно отклонилось, возвращаясь назад для нового удара; и к Ификлу вернулась способность мыслить.
Он знал, что означает это копье.
Приступ безумия у Алкида.
Ификл давно научился определять их приближение одновременно с братом, иногда даже чуть раньше, потому что Алкид в самом начале всегда боялся поверить, что ЭТО снова приближается, снова берет за горло и заглядывает в тайники души. В последние годы безумие накатывало на брата с завидной регулярностью, раз в шесть месяцев (что-то это означало… какой-то разговор Гермия с Хироном - и оба как по команде замолчали, увидев близнецов… шесть месяцев? шесть лет? шесть веков?!) - и сейчас Ификл проклинал себя за то, что слепо доверился этому сроку, зная, что предыдущий приступ случился у Алкида почти сто дней тому назад. И вот теперь он оставил брата один на один с чернокосой и бледной Лиссой-Безумием.
Лес дрогнул, вскинувшись лохматыми кронами, и бросился туда, куда совсем недавно спешил рослый юноша со связкой коротких дротиков на плече, - потому что сам Ификл уже бежал обратно, бежал, не разбирая дороги, не следя за дыханием, отшвырнув мешающие дротики и не замечая того, что разодранное Киферонским Людоедом плечо взбунтовалось и вновь начало кровоточить…
Запах плесени становился все резче, он оглушал и вязкими хлопьями оседал в легких, скользкая многопалая рука осторожно протянулась из ниоткуда и мгновенно отпрянула, чтобы вернуться с подругами, и все они закружились вокруг скорчившегося мальчика, раненого зверя, загнанного в угол и припавшего к земле, повернувшегося к преследователям безнадежным и беспощадным оскалом; что-то было не так, как обычно, но времени понимать и оценивать не осталось, и все завертелось в яростно-ревущей круговерти, где каждая частица была сразу ожившим Киферонским львом, запуганным мальчишкой и скользким запахом плесени; плотью, болезнью и ножом лекаря.
Что-то было не так.
Ификл несся, не открывая глаз, расшибаясь о стволы, обдирая ноги о шипы и ветки, падая и вставая, безропотно принимая хлещущие проклятия кустарника; что-то было не так, потому что там, на поляне, один из близнецов, отчаянно труся и забывая вытирать холодный пот, впервые огрызнулся и повернулся лицом к Тартару, чувствуя на затылке теплое дыхание брата, как когда-то чувствовал его восьмилетний Ификл, поднимая на Пелионе ставший необыкновенно легким камень.
Впервые отдирая от себя (от себя?!) пальцы Тартара не для того, чтобы удрать и спрятаться, а для того, чтобы драться и победить, Ификл понял, что уже добежал.
А тело его, глупое непонятливое тело, продолжало мчаться, падать, вставать, захлебываться горьким воздухом…
Что-то было не так.
Упоение боя с призраками лгало, морочило, бесплотные легионы разлетались клочьями, победа оборачивалась бессмысленной, вечной схваткой, Сизифовым камнем; безумие страха превращалось в безумие уничтожения, оставаясь безумием, Алкид теперь рвался вперед, как раньше - назад, и Ификлу вновь приходилось удерживать брата, круг замкнулся, и плотно зажмуренные глаза Ификла внезапно обрели способность видеть…
…лица. Искаженные гневом, болью, страхом, перекошенные и потные, разлетающиеся в стороны и опять возникающие совсем рядом; усатые, безусые, рябые, юные, зрелые, смоляные волосы схвачены ремешком, багровеет шрам на носу…
Лица?!
…меч. Широкий бронзовый меч, непривычно кривой и скошенный к концу, оплетка рукояти вытерлась и скользит в ладони, заставляя пальцы смещаться ближе к крестовине, усиливая хватку…
Меч?!
Изо всех сил вцепившись в хрипящего брата изнутри, пытаясь отдернуть неслушающуюся руку, вынуждая чужой клинок отсечь ухо вместо того, чтобы с хрустом врубиться в основание шеи, отрывая не Тартар от Алкида, но Алкида от Тартара, стараясь успеть и не успевая, избитый, исхлестанный, окровавленный Ификл уже знал, что обманут.
Все обманули его.
Все.
Забывшая о сроках Лисса-Безумие, обрадовавшийся сопротивлению Тартар и лживое одиночество киферонских полян.
- …я сумел! Я сумел! Они просто испугались меня - Хирон был прав!.. Я сумел…
Слипшиеся веки не хотели слушаться, раскрыть глаза было все равно, что Тиресию - прозреть, но Ификл должен был это сделать, даже если бы это усилие оказалось последним в его жизни.
Алкид лежал лицом вверх у выбравшихся наружу корней старого вяза, дымящийся меч был намертво зажат в его руке, и рядом с измазанным кровью клинком валялась чья-то отсеченная кисть.
На безымянном пальце блестел перстень с крупным хризолитом.
Спиной привалившись к дереву, на Ификла смотрел незнакомый человек с лицом вепря. Кончик его носа был отрублен, и красные слизистые пузыри с каждым выдохом клубились вокруг страшно открытых ноздрей.
И стонали кусты олеандра.
- Хирон был прав!.. Я сумел…
- Да, - еле слышно отозвался Ификл, не заметив, что упал на колени. - Да, Алкид.
- Ификл… это правда? Я действительно сумел?
- Да, Алкид. Это правда.
Правда пахла болью и плесенью.
И стоял за спиной коленопреклоненного Ификла невидимый воин в конегривом шлеме, почти полностью закрывавшем лицо.
6
Этот старый слепой рапсод, олицетворявший собой, так сказать, некий Геликон фиванского базара, тренькал здесь на расстроенной лире чуть ли не со дня основания города.
И песни у него всегда были одни и те же.
- Гермий-лукавец, посланец богов легконогий, сын Майи-Плеяды и грозного Дия-Кронида…
Если слепец и вспоминал других богов, то всегда в связи с вышеуказанным:
- Феб-Аполлон сребролукий, у коего Гермий-Килленец волов круторогих похитил…
- О Посейдон, Колебатель Земли, чей могучий трезубец однажды был унесен крылоногим Гермесом…
- Шлем-невидимка Владыки Аида, чье имя запретно для смертных, когда-то украден был - кем бы вы думали? Верно, ахейцы! Лукавым Гермесом!..
О том, что Гермий, к примеру, изобрел лиру, об этом рапсод вспоминал редко, предпочитая чеканным слогом описывать темные делишки возлюбленного божества, величая их чаще деяниями и реже - подвигами.
Впрочем, подавали ему неплохо - сказывалось влияние базара.
Не Аполлону же здесь хвалы возносить?!
Амфитрион мрачно глядел на рапсода-однолюба, слушал его пронзительный голос и никак не мог понять: почему достаточно подойти к слепцу и бросить в его миску для подаяний две вяленые рыбешки (обязательно вяленые, а не соленые или, допустим, копченые) - и назавтра, пройдя по Дромосу, впервые пройденному взбешенным Амфитрионом пять лет назад, он обязательно увидит полуразвалившийся дом, на пороге которого будет непременно сидеть и приветственно махать рукой горбоносый юноша в крылатых сандалиях?!
Этому безотказному способу связи Амфитриона, оставившего сосланных сыновей на Кифероне и вернувшегося в Фивы, научил лично Гермий - хотя сам Амфитрион до сих пор не мог понять, что общего между вяленой рыбой, слепым рапсодом и появлением Лукавого в определенном месте?
За прошедшие пять лет бывший лавагет пользовался наукой Гермия раз шесть-семь, когда ему хотелось повидать сыновей, а дела не давали покинуть город на месяц-другой, отправившись в поездку на Киферон.
Утром (с вечера уважив рапсода нужной рыбой) Амфитрион чуть ли не бегом - но все-таки не бегом, ощущая тяжесть прожитой половины века на еще крепких плечах - отправлялся на северную окраину, с третьей попытки находил нужное место между холмами, делал шаг-другой, чувствуя неприятный холодок внизу живота и слабое головокружение, ответно махал рукой встающему с порога Гермию, затем следовал короткий разговор…
И Амфитрион в очередной раз понимал, почему юношу-бога называли Проводником. Холодок внизу живота усиливался, приходилось зажмуриваться и крепче сжимать тонкое чужое запястье, уши непременно закладывало, а потом Гермий смеялся, Амфитрион судорожно сглатывал и открывал глаза, видя бегущих к нему сыновей.
Вечером Гермий возвращал его домой.
Но сейчас, сегодня… нет, не для очередного путешествия на Киферон хотел Амфитрион увидеть бога в крылатых сандалиях.
Совсем не для этого.
Третьего дня в Фивы прибежал гонец и, задыхаясь, рухнул у ворот города.
Не прошло и часа, как все фиванцы от мала до велика повторяли одно слово, в котором слились воедино многие слова речи человеческой, потому что слово это - рубеж, граница, отделяющая непоколебимое "сейчас" от возможного "никогда".
Война!
Война с Орхоменом.
Безумец Алкид подстерег минийских послов, идущих за ежегодной данью, и без видимой причины надругался над почтенными орхоменцами, отрубив им руки, носы и уши, после чего повесил отсеченные члены на шеи несчастным и погнал послов пинками обратно.
- Мальчик-то хоть не ранен? - это было все, что спросила узнавшая о случившемся Алкмена.