Антистрофа
- Радуйся, дядя! Я принес новости!
- Приятно слышать, малыш! Сам знаешь, меня Семья новостями не балует.
- Ну-ну, дядя, не прибедняйся! Когда тебе нужно, ты узнаешь все новости еще до того, как они случаются. Только последний скандальчик - это что-то особенное! Посейдон грандиозно роет под папу, и на этот раз Младшему не отвертеться!
- Не смеши меня, Гермий. С каких это пор твой отец обращает внимание на Среднего?
- А что ему остается, если сейчас на стороне Среднего и Мачехи Геры половина Семьи: и Артемида с чумазым Гефестом, и эта бестия Гестия, и даже твердолобый Аполлон, который раньше по причине природной тупости поддерживал папу в любых его начинаниях! Одна Афина кое-как держится…
- Интересно… ну не томи, поведай старому дяде о тайнах Семейных, - в голосе Владыки крылась еле уловимая насмешка. - Кто на сей раз виноват?
Гермий сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил:
- Старый камень преткновения, дядя! Алкид из Фив, Мусорщик-Одиночка, папочкина гордость!
- И что же он на этот раз натворил?
- Ничего! - выпалил Лукавый. - В том-то и дело, что ничего! За пять лет - ни-че-го-шеньки! В Иолке Арг-корабел судно заложил, все герои Эллады в Колхиду за Золотым Руном собрались; даже семнадцатилетний Тезей, Мусорщик Посейдона, с ними… Что там Тезей - из сыновей Среднего там и Эвфем, и Эргин; потом сыновья Борея Зет и Калаид, Мусорщики Диониса Фан со Стафилом, Авгий Гелиад, Ялмен и Аскалаф Ареады, Палемон Гефестид, Диоскуры, божественный Орфей, и мой Автолик, и…
- Стоп! - рявкнул Владыка. - Сколько их там всего?!
- Пятьдесят, дядя! Если не больше уже…
- Ну и нечего мне всех перечислять! Я тебе не тетка Мнемосина, богиня памяти! Толком говори!
- Так я ж толком и говорю - один Алкид не приехал! Ему и приглашение отсылали - даже ответить не удосужился! Он-то молчит, а Эллада о нем и подавно забыла. У всех на уме молодой трезенец Тезей, Посейдонов отпрыск! Наш пострел везде поспел - и Кроммионскую свинью зарезал, и великанов каких-то поубивал (интересно, где он их нашел?!), и разбойничков повывел, и девок кучу испортил…
- А Алкид в свои без малого двадцать три сиднем в Фивах сидит и носу оттуда не кажет! Ты это имеешь в виду, Лукавый?
- Вот именно, дядя! Семья шумит: что ж это за Мусорщик такой, что подвигов не совершает, войн не ведет, гор не сворачивает, ему уж и приглашения шлют, в ножки кланяются - глухо! В Фивах недорослей в палестре тренирует, богоравный наш! И все. Поговаривать начали, что не Алкид - Мусорщик-Одиночка - а скорее Тезей из Трезен, Посейдонов сынок.
- А отсюда один шаг до другой мысли, - задумчиво проговорил Владыка. - У Среднего сын-Мусорщик - истинный герой, в отличие от сына-Мусорщика Младшего. Ослабел Зевс, истаскался - может, и править стоит не Младшему, а Среднему?
- Да, дядя. Вслух этого пока не говорят, но думают. Те, кто умеет думать. Значит, скоро заговорят - те, кто умеет говорить.
- Выходит, авторитет Младшего пошатнулся, и ему позарез надо, чтобы Алкид начал совершать подвиги в честь Отца-Олимпийца? Тебя это беспокоит, Лукавый?
- Не то чтобы беспокоит, но я решил, что ты должен знать. А беспокоит меня другое: у Алкида за эти пять лет не было ни одного приступа.
- Вот тут ты прав - очень уж похоже на затишье перед бурей. Да и Тартар в последнее время притих… не нашли ли Павшие новый выход из создавшегося положения? А, Гермий? Мы тут себе ждем прорыва, войны, грохота, а они…
- О чем ты, дядя?
- Все о том же. Я долго думал, Лукавый, я складывал мозаику и так и эдак, я беседовал с тенями Мусорщиков, на время возвращая им память жертвенной кровью - и, кажется, кое-что понял.
- Что, Владыка?
- И мы, и Павшие, и титаны - бессмертны. Мы знаем это. Мы убеждены, что не способны убивать друг друга навсегда. Те, кого люди называют чудовищами, - сродни нам. Но… Беллерофонт убил Химеру, а Персей - Медузу. Почему? Почему смертный Мусорщик смог уничтожить существо, уверенное в собственном бессмертии?! Ты когда-нибудь всерьез задумывался над этим, Гермий?
- Нет, дядя, - Лукавый был явно растерян.
- А зря. Младший видит в Мусорщиках новое оружие, Гера - объект для нападок, остальные - скаковых лошадей, иметь которых престижно и на которых можно делать ставки; я же попытался понять, в чем их сила.
- И понял?
- Надеюсь, что так. Мусорщик, вступая в бой с чудовищем, вначале побеждает себя, свой страх смерти, ужас смертной плоти, которая хочет жить. И если это ему удается - тогда он вкладывает изгнанную смерть в свои удары, он заражает смертью бессмертного противника, как прикосновение к больному чумой заражает здорового человека; на какое-то мгновение смертный и бессмертный меняются местами! Мы не боимся смерти, но Мусорщик заставляет нас научиться этому, заставляет нас испугаться… и от такой мысли мне холодно, Лукавый!
Некоторое время оба молчали.
- Ты говоришь "мы", дядя, - первым нарушил молчание Гермий. - Ты не говоришь просто - "чудовища". Это значит…
- Да, Гермий. Это значит, что если Мусорщик способен убить чудовище, то он способен убить и бога. Это обоюдоострое оружие, и мы должны понимать это, используя его.
- Но смертные Мусорщики - наши дети, Владыка!
- Да. И Павшие в Тартаре могли додуматься до того же! Там хватает времени для размышлений, а Крон-Временщик никак не глупее меня или Младшего. Так что, узнав о подоплеке гибели Медузы и Химеры, Павшим вполне могла прийти в голову идея породить в Тартаре собственную расу смертных героев - назовем их, к примеру, Гигантами - которые будут знать о своей смертности и звать чудовищами нас с тобой!
- То есть?..
- То есть они будут способны убивать нас навсегда.
- Но Павшие или Гиганты - они ведь в Тартаре, дядя, под охраной Сторуких!
- Смертные Гиганты просто-напросто выйдут из Тартара. Гекатонхейры и не заметят их, потому что смертные якобы не могут посягать на миропорядок, охраняемый Сторукими. И потом, ты возьмешься предсказывать действия гекатонхейров? Я - нет. Так что Семья вполне может быть снова втянута в войну, но даже если Гея-Земля и не выдержит новой бойни - Сторукие на этот раз не смогут вмешаться и бросить охраняемый ими Тартар. И тогда для Семьи вопрос станет так: не победа или поражение, а жизнь или смерть. Как это было для Медузы и Химеры. Но может быть…
- Что - может быть?
- Все может быть, Гермий. А также может быть, что я ошибаюсь. Ребенок тоже способен увидеть буку в вывешенном для просушки хитоне.
- Тогда мы должны выяснить это, Владыка. Мы знаем, с чем на самом деле связаны приступы Алкида - значит, кто-то из Одержимых Тартаром находится в Фивах или поблизости. Если найти его и допросить, если взять его живым…
- Живым не надо. Я предпочитаю допрашивать мертвых - они честнее. Но ты прав, Гермий. Просто мне хотелось, чтобы ты сказал это вслух. То, что сейчас у Алкида нет приступов, ни о чем не говорит. Если Младший погонит своего Мусорщика на подвиги - Павшие в долгу не останутся.
- Что ж, пусть братья и отыщут для нас Одержимого!
- Ты разочаровываешь меня, Лукавый. Даже если Алкид и выйдет на след культа Павших - Одержимым достаточно принести ему человеческую жертву, чтобы Алкиду стало не до поисков.
- Ну, тогда могу попробовать я…
- Не можешь. Отец отозвал тебя из Фив, и нечего попусту раздражать Младшего.
- Кто-то из смертных?
- Нет.
- Тогда кто же?
- Тот, кто ждет своего часа на Островах. Амфитрион, потомок Персея.
Эпод
Тьма.
Густая, вязкая тьма, озаряемая багровыми сполохами.
Шум реки.
Далекий приглушенный стон, ропот исполинского сердца, голос мириадов теней…
И скорбным эхом:
- Амфитрион… Амфитрион, потомок Персея.
- Ты хочешь вернуть его в мир живых, Владыка?!
- Да. Я нарушил закон один раз - нарушу дважды.
- Чье же тело он сможет взять, не став безумным?
- Тело ребенка. Достаточно большого, чтобы быть свободным в поступках; и достаточно маленького, чтобы убить неокрепшую душу и стать единоличным хозяином тела.
- Кто этот ребенок?
- Иолай. Его внук, сын Ификла и Автомедузы. Так Амфитрион будет в Фивах рядом с близнецами, и при этом - вне подозрений.
- Ты жесток, дядя.
- Я? Нет. Я рассудителен. И Амфитрион будет лезть из кожи вон, чтобы выяснить, кто сводит с ума Алкида.
- Скорее он сдерет кожу с Одержимого…
- Меня это вполне устроит.
- Владыка, я знаю Амфитриона. Поверь, он не менее… рассудителен, чем ты, и к тому же не менее горд, чем Младший.
- Не беспокойся. Гордый или рассудительный, он смертен. И он будет знать, что Острова (усмешка в голосе Владыки), Острова Блаженства всегда готовы принять его обратно. Кроме того, наши интересы во многом совпадают, так что твой Амфитрион станет работать не за страх, а за совесть.
- За страх - сомневаюсь. А вот за совесть… Слетать за ним на Острова, дядя?
Владыка молча кивнул, и легконогий Гермий мгновенно исчез в сгущающейся багровой мгле.
Эписодий шестой
1
Пробуждение было не из приятных.
Амфитрион судорожно рвался на поверхность кошмарного сна, сражаясь за каждый глоток того, что казалось таким же необходимым, как воздух, не будучи им на самом деле; он исступленно молотил руками и ногами, не чувствуя этого и приходя во все большее исступление, а кошмар всхлипывал и не хотел отпускать Амфитриона, вцепившись в него хрупкими пальцами, пока не хрустнул под кулаком и не затих.
Вот так это было, если было.
Некоторое время Амфитрион недвижно лежал на влажной и горячей поверхности - куда так стремился, - наслаждаясь тем, что лежит, что у него бурчит в животе, что во рту скопилась горькая слюна, которую можно проглотить, но можно и выплюнуть, и вот теперь липкая ниточка бежит по подбородку, пока не потянется куда-то вниз - но этого он уже не ощущает.
Левое веко неожиданно послушалось и слегка двинулось. Чуть-чуть, приоткрыв узенькую щелочку, чтобы Амфитрион не подумал, будто оно, гордое левое веко, так уж сильно зависит от него.
Острая звериная мордочка смотрела на него, настороженно собираясь в складки.
- Что с ним, Галинтиада? - взволнованно спросили сзади. - Ведь вторую неделю уже…
Голос был знакомый, но узнать его окончательно не хватило сил.
Веко опустилось, вновь сгустилась тьма, озаряемая багровыми сполохами, и Амфитрион ощутил себя заживо погребенным. Вокруг выгибался купол толоса - гробницы, в которой хоронили обычно басилеев или их близких родичей; диаметр основания купола всегда был равен его высоте, а наружу из усыпальницы вел коридор, завершавшийся у дверного проема двумя резными полуколоннами зеленого мрамора, но сама дверь была заперта с той стороны, потому что из толоса не выходят, в него только входят - и то на чужих плечах, чтобы остаться навсегда; и Амфитрион беззвучно кричал, что он никогда не был басилеем, что он не хочет гнить в толосе, что живым не место в гробнице…
И снова вернулся в жизнь, дрожа от памяти, от бездушного молчания гробницы и хруста убитого кошмара.
- Выживет, - уверенно пискнул старушечий голосок. - Нутром чую: отпустил его Танат-Железносердый. Только вот…
- Что "только", Галинтиада? - в знакомом голосе, словно шмель в закрытом кувшине, билось беспокойство. - Что - только?!
Нет ответа.
Тишина.
Шарканье ног, скрип двери…
Прохладная ладонь на пылающем лбу.
- Тебе плохо, Иолай?
"Не знаю, как Иолаю, - хотел сказать Амфитрион, - а мне плохо".
Но вместо этого открыл глаза.
Над ним склонялось лицо Алкмены - постаревшее, осунувшееся, какое-то неестественно большое, и в любимых глазах, в черной влажной глубине мерцали забота и нежность, но нежность чуждая, забота непривычная, пугающая; полуседая прядь падала на высокий лоб, покрытый бисеринками пота, кончиком касаясь глубокой морщины между все еще густыми бровями, которые Алкмена даже в молодости никогда не выщипывала согласно прихотям критской или микенской моды, - и Амфитрион невольно протянул руку, чтобы убрать эту прядь.
Рука, возникшая перед его глазами, была худой и тонкокостной, как у тяжелобольного.
Амфитрион, захлебываясь ужасом, смотрел, как его жена берет эту чужую руку и прижимает к губам, тепло которых так хорошо знал старый лавагет.
Бывший лавагет.
- Хвала Пеану-целителю, ты очнулся, Иолай! - слова, рождаемые этими губами, входили в Амфитриона острием Эргинова меча. - Ну ничего, сейчас бабушка принесет тебе попить…
И Амфитрион понял, вспомнив агонию всхлипывающего кошмара, что только что убил собственного внука - чтобы жить самому.
- Мама! - позвали из коридора. - Тебя можно?
- Да, Ификл, я сейчас, - Алкмена поправила покрывало на лежащем перед ней шестилетнем мальчишке и в тысячный раз поразилась его сходству с покойным дедом.
Она вышла, осторожно притворив за собой дверь и так и не заметив, как маленький Иолай, сын Ификла и Автомедузы, вцепился зубами в собственное предплечье, чтобы не завыть.
Страшно и дико, как попавший в западню волк.
2
К вечеру он заставил себя встать и выйти во двор.
Пора было приучаться жить заново.
Тело слушалось плохо, но все-таки слушалось. Болезненность Иолая давала себя знать, и Амфитрион, без особой благодарности поминая излишнюю заботу Алкмены о любимом внуке, заставлял себя не думать о цене, уплаченной за возможность снова дышать и хвататься за стены коридора при головокружении. Умея разменивать прошлые победы на пригоршни чужих жизней, он умел не щадить друзей и родичей, не щадя себя самого… сейчас это помогало, но не до конца.
Пора платить за сделку с Аидом настанет, если уже не настала, - но воину в бою некогда терзаться. Вот его сегодняшний бой: необходимость идти во двор, привыкать к несуразно выросшим вещам и пространствам, опасаться грома с ясного неба и ловить сочувственные взгляды челяди.
- Бедненький! - бросила пробегавшая через двор рабыня. - Квелый-то какой!..
И удивилась, когда бледный болезненный мальчик криво ухмыльнулся и, по-отцовски закусив нижнюю губу, плетью непривычно острого взгляда ожег крутые бедра болтливой рабыни.
Словно породистую кобылу оценивал.
"Видел бы меня Зевс! - Амфитрион мимо воли глянул вверх. - То-то посмеялся бы… да, новыми детьми я обзаведусь не скоро! Что, Амфитрион-Изгнанник, отовсюду тебя изгнали? - из Микен, из постели жены, из жизни, из Эреба… Одно слово: герой! А что? Съезжу в Иолк, приду в гавань: где тут Арг-корабел или Тифий-кормщик? С собой в Колхиду возьмете? Небось, раньше за честь бы почли…"
Он чуть не подпрыгнул, когда почувствовал, как чья-то тяжелая рука гладит его по макушке.
Позади стоял Ликимний, сводный брат Алкмены.
За последние пять лет Ликимний сильно изменился. Роскошные некогда волосы поредели, лицо покрылось пятнами неопределенного цвета, и лишь глаза оставались почти прежними - черные, миндалевидные, в обрамлении густых ресниц, - только белок глазного яблока треснул сетью кровяных прожилок, помутнел, отчего казалось, что Ликимний только что проснулся.
- Ожил? - бодро поинтересовался Ликимний, нависая над мальчишкой. - Ну, хвала богам! Тебе, Иолай, больше бегать надо, одежду в клочья рвать, а не с няньками в доме сидеть!
"А тебе пить меньше надо", - чуть не вырвалось у Амфитриона.
Смотреть на бывшего шурина снизу вверх оказалось делом непростым и раздражающим.
Особенно если этот почти сорокалетний мужчина непрерывно поглаживает твою макушку.
- Я в твои годы… - Ликимний не договорил, как бы предполагая, что собеседник и без того знает, чем занимался Ликимний в его годы; знает и всячески восхищается. - И-эх, Иолайчик… земля под ногами горела! Синяки, шишки - навалом! А ты прямо как девчонка - болеешь, болеешь… И друзей у тебя настоящих нет. Ты знаешь, дорогой, я как твой двоюродный дед и потомок Персея…
- Шел бы ты лучше, Ликимний, - непроизвольно отозвался Амфитрион, с удивлением слыша собственный голос, тонкий и высокий. - Как дед… и двоюродный потомок Персея.
И стряхнул с себя пухлую ладонь.
Как выяснилось, зря - ладонь немедленно впечаталась в затылок, бросив Амфитриона наземь.
Он еле успел увернуться, чтобы скулой не налететь на черенок валявшейся на земле деревянной лопаты.
Тело слушалось плохо, но слушалось.
- Щенок! - разъяренный Ликимний нагнулся и ухватил наглого мальчишку за шиворот. - Распустил язык, бабкин любимчик! Аггхх… оуууююй!..
Последнее относилось к лопате, воткнувшейся ему между ног.
Следующее, в чем несчастному Ликимнию пришлось убедиться, - оказывается, оплеуха лопатой гораздо менее приятна, чем это кажется вначале.
То есть даже вначале оплеуха эта не кажется подарком судьбы, а в конце - ну так совсем…
- Больно, - задумчиво сказал Ликимний, лежа на спине. - Очень больно. Я как твой дед… и вообще.
Над ним склонилось хмурое мальчишечье лицо.
Без малейших проблесков участия.
- Пожалуешься сестре - убью, - скучно пообещал маленький Иолай. - И вот что, дедушка: не гладь меня больше по голове. Никогда. Договорились?
- Договорились, - кивнул Ликимний, чувствуя, что сходит с ума.
И потрогал пальцем шатающийся зуб.
3
…Алкмена знала, что в этой жизни у нее не осталось ничего, кроме внуков.
Вот уже почти пять лет она знала это - с того самого дня, когда Фивы впустили победителей, вернувшихся домой. Наверно, многие тогда осуждали ее, жену погибшего лавагета, так ни разу и не заплакавшую над телом мужа. Над Амфитрионом убивались все: живые и родичи живых - благодаря за этот дар; те, чьи семьи опустели - видя в лавагете своих родных, оставшихся в проклятой долине; уронил скупую государственную слезу басилей Креонт, разрыдалась его жена Навсикая, выла у погребального костра сумасшедшая карлица Галинтиада, в исступлении целуя золотой диск, некогда подаренный ей умершим; отвернулся от людей скорбный Автолик, хитрейший из эллинов, скрывая предательский блеск глаз…
Алкмена не плакала.
Ни слезинки, ни вздоха, ни всхлипа.
"Еще бы, после Зевса-то!" - шептались фиванцы.
И когда подошли к Алкмене ее сыновья вместе с Креонтом Фиванским, то озноб пробрал всех троих - так взглянула им в лица жена покойного.
Вдова.
Но всем городом в одни глаза не заглянешь.
- Я отдам героям в жены своих дочерей: Алкиду - Мегару, Ификлу - Астеропею, - пробормотал Креонт, в единый миг растеряв все слова заготовленной речи.
Алкмена молчала.
- Я… я воздвигну великому Амфитриону такой толос, в каком никогда не погребали ни одного из басилеев, - сказал Креонт, не зная, что говорить дальше.
Алкмена молчала.