Добравшись в розовеющих сумерках до своего домика, окна которого пламенели красками восхитительного заката с награвированным по нему, словно бы из чернейшего дерева сооруженным обелиском адмирала Бинга (одним из многих), Профессор прошел прямо на кухню и понюхал селедочку. Запах ее, подобно аромату нюхательных солей, прояснил мысли Профессора. Он сразу же понял, что ему следует делать. Необходимо заручиться поддержкой Народа. Там, где один старик провозится несколько недель, пятьсот одновременно работающих изыскателей, сколь бы малы они ни были, обеспечат немалый выигрыш во времени.
Когда он опять тронулся в путь, уже опустилась тьма, ибо месяц шел на убыль. Селедки приятно наполняли желудок, в мире снова царил покой, и Профессор был доволен своим планом. Дорогою он размышлял о том, о сем.
Нужно сказать, что если у Профессора и был какой-то порок, помимо пристрастия к вину из одуванчиков, то состоял он в неприязненном отношении к собакам. Дело не в том, что Профессор считал их вульгарными или шумными, нет, – собак он не одобрял за отсутствие самостоятельности. Он полагал, что и людям, и животным следует жить на свободе, в гуще дикой природы, как живут, например, соколы, и собаки не нравились ему тем, что они зависят от своих хозяев, причем недостойным с его точки зрения образом.
То же самое и с Народом. Он не в состоянии был понять, как могут существа ростом всего лишь в шесть дюймов надеяться на сохранение независимости, связав свою жизнь с человеком высотой в столько же футов. Именно поэтому Марии так и не удалось склонить его к посещению острова. Ему становилось неудобно при одной только мысли об этом. Ему представлялось, – не знаю, поймешь ты его или нет, – что само это посещение стало бы посягательством на присущие лиллипутам свободы, поскольку он, Профессор, намного крупнее их. Профессор разделял чувство, которое Гулливер испытывал, живя среди великанов, чувство, что лучше умереть, чем принять на себя "Позор оставить Потомство, которое содержалось бы в Клетках, как прирученные Канарейки". В глубине души он не одобрял отношения лиллипутов с Марией. Самый строй этих отношений, как заметил тот же автор, "оскорблял человеческое Достоинство". Согласно понятиям Профессора, порядочный человек был не вправе становиться ни хозяином, ни рабом других людей.
Вот если бы мне предоставили на выбор, кого из описанных Гулливером существ я хотел бы поймать, думал Профессор, бредя по темнеющей дороге к далекому Шахматному озеру, я предпочел бы поймать Бробдингнега. Как это, наверное, почетно и интересно – изловить существо высотою с церковный шпиль! Правда, стоило бы выяснить, какого же они на самом-то деле роста? В книге сказано, что в Глюмдальклич, девятилетней и для своего возраста маленькой, было всего сорок футов. А первый министр был "высотою примерно с гротмачту 'Царственного Монарха'". У лошадей рост колебался от сорока четырех до шестидесяти футов. Ага, далее, рост средней лошади – это шестнадцать хендов, или шестьдесят четыре дюйма, стало быть, если мы в наших расчетах прибегнем к методу прямых соответствий, то сопоставляя шестьдесят футов с шестьюдесятью четырьмя дюймами, мы получим, что один их дюйм равняется одному нашему футу. Значит, средний Бробдингнег имел росту семьдесят два фута. В книге еще говорится, что в Бробдингнеге верхом на лошади было девяносто футов. Это примерно в четыре раза выше моего домика.
Однако наилучший материал для сопоставлений, продолжал Профессор – с особым воодушевлением, ибо о книгах он знал все, что только возможно о них знать, – дают сведения, согласно которым том самого большого формата имел в высоту от восемнадцати до двадцати футов. Речь идет, надо полагать, о "королевском фолио", оно как раз имеет размеры двадцать дюймов на двенадцать с половиной, так что мы получаем точное соотношение: один дюйм равняется одному футу. Они ровно в двенадцать раз выше нас!
– Ну, если бы я двенадцать раз встал сам себе на голову, – вслух сказал Профессор, обращаясь к темным очертаниям бука, меж тем как отовсюду неслось к нему уханье сов Мальплаке, – я оказался бы куда выше тебя.
Дерево пошелестело в ответ.
– Так, теперь допустим, что нам нужно изловить одного из Бробдингнегов, ростом примерно с тебя, – тогда нам потребуется корабль, чтобы добраться до их земли (это на западном берегу Северной Америки, где-то севернее Аннинского пролива) и вернуться с одним из этих существ. Интересно, какова глубина трюма нефтяного танкера? Вполне вероятно, что бук не сможет выпрямиться там во весь рост, не набив себе шишки. С другой стороны, не думаю, что нам потребуется "Нормандия" или "Императрица Британии". Нас вполне устроит пассажирский лайнер водоизмещением тон, примерно, тысяч в двадцать, а еще бы лучше – средних размеров авианосец. Авианосец хорош тем, что его легче замаскировать под гребную шлюпку, у него и труб не слишком много, а это именно то, что нам требуется.
– Придется, конечно, издать моего Солина, чтобы разжиться деньгами, – авианосцы, скорее всего, недешевы.
– И чем еще удобен авианосец, – на нем можно возить самолет.
Профессор, радуясь, двинулся дальше.
– Когда мы приблизимся к Аннинскому проливу, мы сразу вышлем самолет на разведку, а сами примемся курсировать туда-сюда, так чтобы нас из земли Бробдингнегов не было видно, и будем плавать, пока пилот не сообщит нам по беспроволочному телеграфу, – кажется, это так называется, – что он обнаружил одинокого великана, вышедшего на баркасе ловить рыбу.
Бробдингнеги рыбачат нечасто, потому что наша морская рыба для них все равно, что для нас пескари, но иногда они все же выходят в море поудить китов. Я думаю, что великан, если и заметит наш самолет, то примет его за крупную птицу.
И значит, как только мы услышим про этого одиночного рыболова, мы тут же все с палубы уберем, как перед боем. Нужно будет всем попрятаться. И мы тихонечко подплывем к нему сзади, как будто нас течением сносит. А он, увидев нас, поздоровается, потому что решит, будто мы – что-то вроде грузового баркаса, ответа, разумеется, не получит, и пару раз оплывет вокруг нас, пытаясь понять, что же это такое. Нужно будет обзавестись толстенным канатом, пусть свисает с одного борта, вроде как веревка. Ну, он подумает-подумает, да и поднимется на борт.
Профессор начал прищелкивать пальцами.
– Вот, тут-то мы и используем все, что заранее приготовили. Придется соорудить на взлетной палубе такую сдвигающуюся крышку, вроде тента на автомобиле, который я однажды видел, а под крышкой будет громадная каюта, занимающая всю эту часть судна, там мы поставим сорокафутовый стул и стол, и койку им под стать! Бробдингнег решит, конечно, что это носовой кубрик или как его. А на столе мы оставим специально выпеченный хлеб высотой в двенадцать футов и соответственную бутылку с вином!
Ну, бедняга Бробдингнег пару раз крикнет: "Есть тут кто живой?", и спустится в каюту по лестнице, посмотреть, что там к чему. Любопытный такой попадется.
И едва он окажется внизу, мы – раз! – и на кнопочку, крышка-то и закроется!
Добравшись до этого события, Профессор даже затанцевал на ходу, так удачно все складывалось, однако новая мысль заставила его перейти на более степенный шаг.
– Надо позаботиться, чтобы авианосец нам достался попрочнее. Бробдингнег наверняка будет биться об стенки.
Некоторое время Профессор размышлял о том, как придется приклепывать обшивку болтами, настолько маленькими, чтобы великан не смог выковырять их карманным ножом, а затем продолжил разработку основного плана.
– Когда он перестанет кричать и биться, а это может занять несколько часов, он почувствует усталость и задумается о том, какой он несчастный, и присядет за стол, чтобы поразмыслить, как быть дальше. Ну и заметит, конечно, еду и сразу почувствует жажду, и решит что неплохо бы выпить. Тут сработает вторая из наших хитроумных уловок, потому что в вино мы подсыпем сонного порошка! В голове у бедного великана все закружится, он приляжет на койку и через пять минут заснет. Нужно будет использовать мандрагору.
В ту самую минуту, как он окажется под палубой, мы отпустим его лодку в свободное плавание и уберемся прочь от берегов Бробдингнега, а едва он уснет, мы сразу спустимся к нему с цепями, наручниками и ножными кандалами. Придется опускать их туда на кране, что ли, пока мы его как следует не закуем. А потом останется только ждать, пока он не проснется.
Тут Профессор помрачнел и начал шаркать ногами. Мысль о необходимости кого-то заковывать в цепи, пусть даже и великана, была ему не по душе.
– Во всяком случае, когда он проснется, капитану нужно будет спуститься к нему, залезть на грудь и объяснить, что бояться нас нечего. Придется заранее выучить их язык. Наверное, в Британском музее есть по нему какая-нибудь книжка, вроде Дю Канжа…
На этот раз ему удалось избавиться от Tripbarium почти мгновенно.
– Мы объясним, что ему предстоит немного посидеть в оковах, потому что мы боимся за свою безопасность, но что это не навсегда. Мы пообещаем задержать его всего на один год, а после доставить домой. И еще мы объясним, что везем его в Англию, потому что хотим нажить состояние, показывая его, но что ему не придется делать ничего унизительного, и если он будет вести себя с нами похорошему, то и мы станем с ним обходиться вежливо. И во время всего путешествия мы его будем хорошо кормить и вести с ним беседы, как разумные люди, а добравшись до Саутгемптона, – там, кажется, у нас порт? – мы его немножко раскуем, чтобы он мог встать и выглянуть из-под палубы. И тут мы ему все объясним насчет зенитных, как их называют, орудий, – придется подвезти одно к пирсу на грузовике, пусть оно постреляет и собьет несколько аэростатов, чтобы он увидел, как эта штука работает. И мы ему скажем так: "Сейчас мы освободим тебя полностью. Ты находишься в Англии, за тысячи миль от дома. Вернуться ты все равно не можешь и навредить нам особенно тоже, потому что ты, в конце концов, величиной всего-навсего с дерево, а у нас сам видишь какое оружие, оно тебя мигом ухлопает. Мы тебя поэтому и отпускаем. Так вот, великан, если ты себя будешь вести по-умному и пойдешь с нами в Лондон безо всяких оков и унижений, мы снимем на год Альберт-Холл, чтобы тебе было, где жить, и станем брать по пять шиллингов за входной билет с тех, кому захочется посмотреть, как ты вечерами ужинаешь. Мы не станем просить тебя делать какие-то фокусы, просто пусть, кто хочет, приходит и наблюдает за твоей трапезой. Может быть, ты окажешь людям на галереях любезность и побеседуешь с ними, – но это если тебе захочется. Мы тебя будем кормить, ухаживать за тобой и относиться к тебе с уважением, а через год отвезем домой."
На протяжении еще полумили Профессор обдумывал сказанное и в заключение произнес:
– Возможно, имеет смысл поставить где-нибудь в мужской гардеробной несколько пушек, и навести на него, – просто так, на всякий случай. Ему мы об этом, конечно, не скажем, зачем его обижать?
– И кроме того, – добавил Профессор, все еще чувствуя себя несколько неуютно, – мы, естественно, заплатим ему десять процентов комиссионных.
Глава XXII
Ко времени, когда все детали будущего предприятия были обдуманы, Профессор добрался до Шахматного озера и вспомнил, что пришел сюда по делу. Протолкавшись сквозь росшие вокруг лодочного домика тростники, он увяз в иле, остановился, – вода быстро поднялась до лодыжек, – и стал вглядываться через поблескивающий водный простор. И чем дольше он вглядывался, тем больший испытывал стыд. Ему было стыдно, что он такой здоровенный.
Однако, вспомнив отчаянное положение, в которое попал его юный друг, Профессор, как мог, собрался с духом. Он стиснул кулаки, прижал их к бокам и закричал, хрипло и неуверенно, – получилось нечто среднее между воплем и шепотом, ибо Профессору все же было неловко:
– Новости от Марии!
Попробуй покричать среди ночи, в одиночестве, где-нибудь за городом, на открытом воздухе, не зная, слышат тебя или нет, и ты поймешь, что за крик у него получился.
Он чуть не выпрыгнул из собственной кожи, когда прямо у его правой щиколотки чистый голосок вежливо поинтересовался:
– Quid nunc, O vir doctissime, tibi adest?
(То есть: "Что тебя гложет, ученый муж?")
Застенчивость Профессора словно рукой сняло. Монашеская латынь была тем единственным языком, который мог заставить его забыть о своих постыдных размерах. Заговорил же с ним Школьный Учитель, наконецто добравшийся сюда от дома викария, а его, разумеется, воспитали в духе восемнадцатого столетия, когда с учеными чужестранцами полагалось беседовать на латыни. Учитель знал, что обращается к Профессору, ибо помнил описание, данное Марииной пленницей.
– Vir eruditissime, – радостно воскликнул Профессор, – sed solo цпге mihi cognite…
Когда из темноты возник фрегат, оба уже сидели бок о бок на приступочке лодочного домика и взахлеб беседовали о человеке по имени Помпониус Мела.
На фрегате приплыл Адмирал, желавший узнать, в чем дело, какие такие новости от Марии? Члены команды свисали с фальшборта, приоткрыв рты, словно бы намереваясь эти новости съесть. Тут даже Школьный Учитель сообразил, что навряд ли главной целью визита являлся Помпониус, – вспомнил о том и Профессор.
После того, как он пересказал свои новости, состоялся военный совет.
С учетом характерных особенностей людей, пленивших Марию, было очевидно, что чем скорее ее удастся спасти, тем будет и лучше. Дворец располагался в четырехстах ярдах от Шахматного озера. Для того, чтобы покрыть это расстояние шагами, составляющими три дюйма в длину, отряду лиллипутов потребуется три четверти часа. Профессору же хватило бы нескольких минут. Поэтому было решено немедленно снять с фрегата шестьдесят матросов с тем, чтобы Профессор, завернув их, словно в узел, в пальто, осторожно, но спешно доставил ко дворцу, где они смогут без малейшей задержки приступить к поискам. Тем временем, фрегат вернется на Отдохновение и заберет еще мужчин, верховых крыс и стольких женщин, без скольких удастся на острове обойтись. Если Профессор согласится вернуться к озеру, чтобы погрузить в пальто новую поисковую партию, она уже будет его здесь ожидать. Поиски следует разнообразия ради начать с Восточного крыла, распределившись группами по коридорам и этажам, действовать же надлежит со всевозможной поспешностью, передвигаясь от входов в глубину, пока все не встретятся в середине крыла. Вторая доставленная Профессором партия спасателей займется Северным крылом, третья – Южным и так далее, по порядку. Обнаружив закрытую дверь, следует под нее заглянуть, если, конечно, удастся, если же нет – покричать и прислушаться. Слух у лиллипутов острый, он, вероятно, позволит им услышать дыхание Марии, даже если во рту у нее кляп. Когда и если Марию удастся найти, тот, кто ее обнаружит, должен, не теряя времени, добраться до ступеней, расположенных под часами Северного фасада, здесь его будет ждать бригада неотложной помощи. Находясь поблизости от Северо-северо-западной гостиной, действовать надлежит не производя ни малейшего шума. При посылке рапорта на нем необходимо проставить время (в часах) и самое главное – рапорт следует писать в трех экземплярах и с заглавными буквами.
Отдельный отряд, составленный из самых бесстрашных сорвиголов, должен будет дождаться полуночи и, если все сложится наихудшим образом, связать во сне мисс Браун, как связали некогда изнуренного Гулливера. Тогда они смогут колоть ее булавками, пока она не откроет, где заточили Марию.
Поиски начались.
Тем временем, в сохранившей обстановку гостиной привычно сидели по сторонам от камина мисс Браун с викарием – два безмолвных истукана в вечернем платье. Лиллипуты могли разглядеть их сквозь окна и изпод дверей: викария облекало священническое одеяние из черного шелка, в руке он держал стакан кислого шерри, – наполненный до половины, поскольку скупость не позволяла ему выпить целый стакан; а мисс Браун, приукрасившая себя фиолетовой кружевной косыночкой, со своего рода надменной жадностью кушала шоколадки. Сказать друг дружке им было покамест нечего. Возможно, они размышляли о том, как лучше сломить дух Марии, и мечтали об огромном богатстве, которое расчитывали приобрести, продав маленьких островитян в рабство – цирку в "Олимпии" или киномагнатам в Голливуде.
Покончив с шоколадками, мисс Браун уселась за пианино и принялась играть церковные гимны.
Под треньканье пианино Народ лиллипутов безмолвно и встревоженно топотал по коридорам, и звук их шагов был не громче того, какой издает, ударяясь о землю, древесный листок.
Согласно инструкциям, они заглядывали под двери и звали повизгивающим шепотком: "Мария! Мария!". Они сноровисто лезли вверх по громадным ступеням, пользуясь доставленными фрегатом штурмовыми лестницами. Когда возникала необходимость спуститься, они съезжали по перилам. По коридорам они, сберегая время, передвигались бегом. Снаружи в непроглядной тени, отбрасываемой колонной Северного фасада, ждал вместе с бригадой неотложной помощи раздираемый нервной тревогой Профессор. Он боялся, что мисс Браун может застукать его и вновь обозвать несчастным шпиком, но еще сильнее боялся он за Марию.
В конце концов, послышалась быстрая пробежка как бы мышиных ног по мраморным плитам и показался запыхавшийся гонец. Рапорт в трех экземплярах он принести позабыл, но зато не забыл новостей. Профессор увязал его и бригаду неотложной помощи в пальто и со всех ног помчал вниз по лестнице, предназначавшейся когда-то для слуг.
Они летели вниз мимо пустых кладовок и чуланов для метел, вниз по деревянным ступеням, страшно отзывавшимся на удары Профессоровых гвоздями подбитых сапог; все глубже и глубже вниз – к каменным стенам, паутине и запаху покрытых плесенью пробок. Мимо клеток, в которых когда-то рядами лежали бутылки с вином, и чьих-то следов в пыли; мимо сводчатых склепов и метавшихся там теней, творимых Стряпухиным фонарем, который Профессор предусмотрительно прихватил; мимо тяжелого сейфа, где некогда, окруженный лучистой тьмой, лежал прославленный Бриллиант Мальплаке, в 480 карат, украденный Вильямом Мальплаке ("Великим Мытарем") у Набоба Кокосы; мимо кирпичных арок, кладка которых скрывала, быть может, немало замурованных заживо Монтрезором вороватых любителей шерри; спеша, пробегали они мимо множества тяжких дверей, ведущих в винные погреба, дверей, снабженных снаружи засовами, но лишенных замков, и наконец, достигли последней, массивной двери, за которой помещалась темница. Дверь была заперта. Горсточка лиллипутов стояла пред ней, указывая на пыльный пол с отпечатками Марииных ног.