- Никого, сударыня, здесь нет, кроме каких-то странных стручков, догорающих в камине и похожих на остатки картонного скелета.
Женщина открыла глаза, устремила их в камин и потом, с выражением неописуемой благодарности, подняла их к потолку.
- Он взбесился и сжегся! - прошептала она прерывающимся голосом. - Я… я благодарна вам, сэр, кто бы вы ни были! Должно быть, ваш вид подействовал на него, и хоть, признаюсь вам, мне не велено сюда пускать ни единой живой души, но испытание было свыше моих сил. Вы получите, сэр, ужин и ночлег! Вы получите рюмочку! Обождите только самое необходимое время. С этими словами воспрянувшая духом женщина быстро засуетилась по комнате, постелила скатерть, налила чайник, распахнула шкафы, и перед счастливым Друком, под звеньканье, дребезжание и треньканье всякого рода посуды, оказались гусиный паштет, мясной пудинг, пирог с цыплятами, маринованная рыба и графинчики всех цветов спектра, сопровождаемые рюмочками.
- Легкая вечерняя закуска, сэр, - журчала экономка, усаживая Боба на самое почетное место, садясь сама спиной к камину. - Кушайте правой рукой, сэр, и придержите меня левой, чтоб я снова не потеряла чувств. Завтра я угощу вас горячим ульстерским фазаном, нафаршированным грецкими орехами в молоке. Покойный майор…
Боб Друк грустно покачал головой.
- Я знаю, что он любил фазанов! - прошептал он таинственным голосом. - Именно, как вы говорите, - ульстерских фазанов, нафаршированных грецкими орехами!
Экономка вытаращила на него глаза:
- Любил, сэр? Я только что собиралась сказать вам, что он их терпеть не мог, и при его жизни я, скрепя сердце, воздерживалась от этого блюда, потому что, да будет вам известно, сэр… нет, нет, не жмите меня… я не подразумеваю ничего дурного… в начале нашего знакомства мы… мы кушали за одним столом!
Боб Друк сострадательно вздохнул:
- Удивительно, как женитьба влияет на человеческий характер, дорогая моя леди! Вы говорите, он терпеть не мог фазанов? А между тем не успел майор войти со своей красавицей-женой в вагон, как тотчас же поманил меня к себе: "Распорядитесь, - так и заорал он, - чтоб мне приготовили пару настоящих ульстерских фазанов, нафаршированных грецкими орехами".
Экономка всплеснула руками.
- Провалиться мне, если это не запечатлелось в моей памяти! - энергично продолжал Друк. - Майор при этом добавил: "Моя жена обожает фазанов, - а что любит миледи, то люблю и я!"
На этот раз экономка выслушала, как окаменевшая. Губы ее поджались с таким видом, что, если б они были барометром, ни один капитан не вывел бы свое судно в море, предпочтя при таких признаках лучше зазимовать на рейде.
Между тем Друк, ничего, по-видимому, не замечая, оказал честь гусиному паштету, цыплячьему пирогу, пудингу и рыбе, облегчая их сухопутный маршрут усиленными возлияниями из графинчиков.
- Скажите мне, сэр, - произнесла экономка, не дотронувшись ни до одной из тарелок, - по какому собственно делу вы ко мне попали?
Друк вынул зубочистку, уселся поудобнее и начал:
- В моем лице, душенька, вы видите человека с укорами совести. Я служил проводником в международном вагоне. Когда майора Кавендиша выбросила из окна его красавица-жена, между нами будь сказано, даже не отведавшая фазанов, полиция забрала ее в тюрьму и опечатала багаж майора. Но, подметая купе, я нашел…
Друк вытащил лакированный модный дамский ридикюль с пряжкой из настоящего халцедона. Экономка впилась в него глазами.
- Первым моим побуждением, душенька, было вернуть его мистрис Кавендиш. Ho где была мистрис Кавендиш? В немецкой тюрьме! Я раскрыл ридикюль… - Друк раскрыл ридикюль, - …он был, душечка, точь-в-точь как теперь, набит золотом!
С этими словами Друк запустил в него руку и побряцал на ладони сверкающими золотыми монетами.
- Долго я думал, кому собственно сдать эти вещи, и, признаюсь, сильно склонялся к мысли выйти в отставку и завести себе огородик. Но совесть, душечка, заела меня. Совесть толкала меня не хуже, чем полицейский, прямехонько под жабру и привела прямо сюда, к законным наследникам майора. Верите, душечка, не сомневайтесь!
С этим благородным выводом Друк отер слезу и протянул ридикюль прямо в руки восхищенной экономке. Излишне добавить, что честная женщина несколько минут сомневалась, имеет ли она на него право. Но когда Друк победил все ее сомнения и ридикюль был спрятан в самый дальний угол самого пузатого комода, - запертого самым крепким ключом, она почувствовала неожиданный прилив такой сильной благодарности, что немедленно схватила свечу и предложила Друку идти в гардеробную мистера Кавендиша.
- Вы малость повымазались в тине! - прошептала она нежным голосом. - Пара хороших брюк была бы вам кстати!
Друк не отказался, да, как только они очутились в гардеробной, - он выразил сильное желание навестить все фамильные места майоров Кавендишей, начиная с портретной галереи и кончая склепом. На лице экономки мелькнуло что-то вроде испуга. Она прислушалась к ночному безмолвию замка, и свеча затряслась в ее руке.
- Послушайте меня, сэр, - пролепетала она тихо. - Конечно я не смею ни в чем отказать вам… но не ходите, уж лучше не ходите никуда! Взгляните-ка на этот шнурок…
Она показала Друку толстый черный шнур, огораживавший узенький путь в гардеробную майора и преграждавший все остальное пространство, покрытое густым слоем пыли.
- Взгляните-ка, ни одна живая душа не была пущена в комнаты майора со дня его отъезда, не считая и меня самой! Если вы наклоните свечку, вы сможете даже увидеть здесь отпечаток следов самого майора!
Она не успела докончить, как Друк вырвал у нее свечу, наклонил ее и увидел на пыльном полу два бледных, но явственных следа от небольшой мужской ноги. B ту же минуту в глазах Друка сверкнуло страшное изумленье, брови его поднялись, а изо рта раздалось нечто вроде мальчишеского свиста. Он глядел на след не больше секунды. Потом с неожиданной быстротой повернулся к экономке.
- Не дадите ли вы мне, душечка, пару поношенных сапог майора? - произнес он крайне легкомысленным голосом, вперяя в нее острые глаза с таким выражением, точно ждал и угадывал все, что произойдет на ее лице после этого вопроса.
Так оно и было, Боб Друк! По видимому, сапоги майора отдать куда труднее, чем брюки. Экономка мистера Кавендиша смутилась, насупилась и прикусила себе губу, словно сболтнула чего лишнего…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Кабачок "Кошачий глаз"
В три часа ночи на окраине Вены полицейские могли наблюдать весьма обычное в Австрии явление: падающую девушку. Не то чтобы она падала в фигуральном смысле, как звезда, - теряющая славу, или хорошая бюргерша, теряющая невинность, - она падала в самом честном и прямом направлении, от высоты собственного роста прямехонько на тротуар, где к тому же было дьявольски мокро от дождя.
Полицейские сердито подошли к ней и схватили ее за плечо.
- Проходу нет от голодных, - проворчал один.
- Чёрт их знает, зачем они шляются! - поддакнул другой. - Коли ты хочешь есть, сиди дома, - сбережешь по крайности фунтик своего собственного мяса, если только он сохранился у тебя где-нибудь подмышками.
Ни тряска, ни философия не вызывали у несчастной ни малейших признаков жизни. Это была хрупкая, тощая женщина не старше восемнадцати. Лицо ее осунулось и заострилось, не потеряв от этого миловидности. Нос и щеки покрыты веснушками, мягкие невьющиеся волосы прядями свисают на лоб.
- Нечего делать, тащи ее в "Кошачий глаз".
- Франц! - недовольно отозвался другой.
- Говорю тебе - тащи! Чего там: "Франц, Франц!" Не бегать же по ее милости за извозчиком, да еще по такой погоде, а в "Кошачьем глазу" - ты сам понимаешь…
- Если только они не взгреют тебя за доставку этой курицы как-нибудь по-другому, чем ты надеешься, - осторожно пробормотал полицейский, таща девушку вслед за своим товарищем.
Узкая тёмная улочка кончилась почти у самого выезда в город, дальше шел уже дачный пейзаж, то есть целый лес телеграфных столбов, зимой и летом одинаково цветущих белыми бутонами, опадающими разве только в карман самого последнего воришки. За лесом шли овраги и рытвины, бывшие глинобитни, густо усеянные остатками от пикников: бумажками, окурками, жестянками, ножами, бутылками, и два-три раза в месяц двумя-тремя проткнутыми трупиками - процент сравнительно небольшой, особенно с точки зрения тех добрых самаритян, кто привык стаскивать сапоги с людей, ушедших на покой и не успевших сделать этого самолично.
Кабачок "Кошачий глаз" сверкнул из темноты круглым ярко желтым фонарем, разрисованным узкими черными полосками из центра к окружности, что и делало его странно похожим на данное кабачку название.
- Кто идет? - шепнули навстречу полицейским.
- Свои! - ответил первый из них, выступая из темноты к свету. - Не откачаете ли вы вот эту уличную, свалившуюся тут поблизости?
Две руки в форменных обшлагах протянулись за девушкой и куда-то втащили ее, после чего между их хозяином и вновь прибывшими произошла тихая беседа уже по поводу собственной откачки, на которую последовало согласие. Не прошло и минуты, как в руках полицейских очутилось несколько бутылок, а желтый "кошачий глаз", проливавший свет на всю грязную улицу, освещал дружеские фигуры десяти или двенадцати полицейских. Такое изобилие блюстителей порядка перед самым мрачным из притонов, по-видимому, не влияло ни на хозяина, ни на посетителей кабачка. По крайней мере с десяток отвратительных бродяг, задрапированных в рваные плащи и с нахлобученными по самые брови шапками, пробрались мимо них, бормоча какое-то одинаковое слово, менее всего похожее на проклятие..
Голодная девушка очнулась от обморока в низкой, душной, дымной комнате, освещенной таким же полосатым фонарем, какой висел у входа. Лица обступивших ее бродяг тоже казались полосатыми. Один из них сунул ей в рот бутылку с водкой и, когда она вперила в него свои голубые глаза, налег кулачищем на ее коленку. Девушка вздрогнула, подмигнула и отпила из бутылки. Тогда человек встал, отошел к стойке и начал перемывать стаканы.
Ожив и придя в себя, девушка села и вызывающе улыбнулась. Голубые глаза ее оглядели всех полосатых и тотчас же убедились в том, что каждый из них был пьян не больше, чем она, и старался быть и пьяным, и грубым, и развязным с усилиями, не меньшими, чем ее собственные. Это открытие заставило девушку хрипло расхохотаться, вскинуть ногу на стул, сделать жест самой отчаянной проститутки и попросить у ближайшего соседа папироску.
Через минут соседний бродяга был подхвачен ею под руки и водворен в темном уголке, между большой кадкой с пальмой и обитой красным эстрадой, с которой несся визгливый, острый, тоскующий джаз-банд. Бродяга усиленно подливал ей и подкладывал на тарелку, поглядывая вокруг себя внимательными глазами и мало обращая внимания на то, ест или нет его непрошеная подруга. Когда спустя полчаса она упала на стол головой и захрапела, он с жестом отвращения оттолкнул ее руку, вцепившуюся ему в рукав, и кивнул головой слуге.
Тот подошел качающейся походкой инвалида. Старые подслеповатые глаза его были белы от усталости.
- Уберите эту женщину, - брезгливо пробормотал бродяга, царственным жестом указывая на проститутку.
- Ладно, успеешь, тоже не велика птица, - пьяным голосом ответил служащий, отходя к стойке.
Бродяга вскочил, но в ту же минуту сел снова. Навстречу ему из глубины кабачка шел незнакомец, шатаясь, как его собственное зеркальное отраженье.
- Фламинго? - прошептал он вопросительно.
- Готовы к отлету, - тихо ответил первый бродяга, - эта женщина спит, не бойтесь..
Подошедший, тронул женщину кончиком своей палки. Спящая не шевельнулась. Храп равномерно вырывался из ее стиснутых зубов. Тогда он сел, придвинул губы к уху первого бродяги и шепнул по-французски, с явным английским акцентом:
- Вот вам две главных новости: английское правительство преследует культ Кавендиша, а английский Всемирный банк под флагом этого преследования на деле потворствует ему. И кроме того… кроме того - собака на найдена. По видимому, она жива.
- А! - сквозь зубы вырвалось у бродяги.
Он уже встал, чтоб уйти. Но в ту же секунду он увидел в маленьком косом зеркале нечто такое, что заставило его шевельнуться. Маленькая проститутка не спала: она лежала, прикрыв ладонью пару трезвых голубых глаз, так и впившихся в каждую черточку его собственного лица.
- Нас подслушали, - холодно сказал он по-немецки, нагибаясь к проститутке и окидывая ее жестким взглядом, - будьте добры предупредить Гонореску.
С этими словами он продел свою руку через руку незнакомца, и два грязных, оборванных, шатающихся, пьяных, отвратительных полуночника вышли из кабачка самой подозрительной походкой, какая только может смутить в этом месте человеческое воображение: походкой чистокровных джентльменов.
У подъезда они тотчас же разошлись. Незнакомец юркнул направо, бродяга налево, где стояла группа полицейских.
- Франц, дайте мне огня, - лениво проговорил бродяга, останавливаясь перед полицейскими и поджидая, пока десяток рук протянутся к нему со спичками.
- В чьей карете приехал Дельсарт - вы не заметили?
- Как же, разумеется, - прошептал полицейский, - в экипаже представителя "Америкен-Гарн".
Пока этот замечательный разговор происходил под покровом ночи, девушка с голубыми глазами, похолодев от ужаса, сидела в глубине кабачка. Ей казалось, что странные полосатые стены сдвигаются, странные полосатые лица расплываются во все стороны, желтый кошачий глаз с потолка бросает на нее целый сноп черно-желтых пронзительных взглядов и джаз-банд взмахивает над нею чем-то вроде хлыста с окровавленными зазубринами. Озноб потряс ее худенькое тельце, она вытянула перед собой руку, встала и - как подкошенная - свалилась вниз.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
где Сорроу обещает премию любой вечерней газете
- Сорроу, - пробормотала девушка, вторично приходя в себя в темной каморке и увидя наклонившееся над ней лицо со старыми белесоватыми глазами, - что это за место? Кто его держит? Зачем вы здесь? Как вы успели сюда пристроиться?
- Ну, Минни, - сердито ответил Сорроу, приподнимая девушку и похлопывая ее по спине, - это следовало бы спросить мне, а не тебе. По твоей милости я должен прервать свою слежку, потерять место и выпустить из рук хорошую дичину, не успев даже толком разобрать, чем она пахнет.
- Не ругайтесь, дядя, - ответила Мини, - Я три дня не спала, не ела. Меня вытащила из тюрьмы сумасшедшая английская леди, по имени мистрис Кавендиш, и бросила на перекрестке, окруженную четырьмя шпиками. Эти люди, дядюшка, любят получать суточные. Они Меня гнали, как мышь. Я прикатила в Вену, чтобы не подвести наших ребят, и свалилась тут поблизости ни жива, ни мертва от голода. По правде сказать, ваше место наводит меня на размышление. Разговор, который вели эти самые бродяжки…
- Придержи-ка балаболку, - прервал Сорроу, нахмурившись. - Английская леди Кавендиш… это, Минни, интересная история… Валяй все, что с тобой случилось, по порядку.
Минни Гербель уселась поудобней, скрестила худенькие ручки на животике, что было ее излюбленной позой, и обстоятельно рассказала Сорроу все свои приключения.
- Гм! - разразился наконец Сорроу после долгого молчания. - Кувыркалась под потолком! А бродяги, ты говоришь, вели прелюбопытный разговор?
- Ну да, они интересовались майором да еще какой-то собакой, про которую узнали, будто она жива.
Сорроу вскочил, как ошпаренный.
- Собака! - пробормотал он взволнованно. - Эге-ге-ге-гe, голубчики! Минни, сиди тут безвыходно и не отворяй, кто бы ни постучался. В шкафу хлеб и колбаса, в углу - корзина с бутылками. Они, положим, пустые, но если опрокинешь каждую из них в глотку, так что-нибудь перекапнет, - с этими утешительными словами он схватил шапку, нахлобучил ее, заложил руки за спину и только направился к двери, как Минни сердито преградила ему путь.
- Эй, дядя Сорроу, - шепнула она укоризненно, - вы оставляете меня без всякого разъяснения. Что это за место? Кто его хозяин?
Сорроу посмотрел на девушку сверху вниз, как глядят на воробья, подскочившего к самому носу, и медленно ответил:
- Что это за место? Кабачок "Кошачий глаз" в городе Вене, на углу Штумгассе, возле Гагенских оврагов. А кто его хозяин? Это, девушка, хотел бы я пожертвовать любой из наших вечерних газет, живущей на премии, в виде хорошенького вопроса своим подписчикам. Смело можно пообещать за разгадку десять тысяч пар подтяжек, дюжину велосипедов, тринадцать зубоврачебных кресел и даже полное прекращение своей собственной газеты, без всякого страха, чтобы хоть одна живая душа могла когда-нибудь разгадать.
Оставив Минни с открытым ртом не столько от смысла этого спича, сколько от необычайности подобного красноречия в его устах, он быстро выбежал из каморки.
Маленькая комсомолка задумчиво покачала головой. Положение вещей начинало ей сильно не нравиться. Прежде всего она заперла дверь, насторожила уши и убавила свету в крохотной газовой горелке. Потом полезла в шкаф и вытащила оттуда огромный кусок колбасы с крохотной корочкой хлеба. Прикинув одно к другому и философски сощурившись, Минни решительно перерезала колбасу пополам, раскрыла ее, спрятала в серединку хлебную корочку и, устроив себе таким образом бутерброд, хотя и противоречащий всякой теории, но зато отлично согласованный с практикой, запустила в него обе половинки челюсти. Съев бутерброд, она перешла к пивной корзине, как вдруг в дверь раздался тихий и вкрадчивый стук:
"Стучи себе, сколько влезет!" - подумала Минни.
Стук повторился.
Минни преспокойно опрокидывала одну бутылку за другой над собственным ртом и, сев на кровать, слушала стук точь-в-точь с таким видом, как если б это была воскресная проповедь социал-демократа. Губки ее сложились в бантик, глаза прищурились, одну прядь волос она положила себе в рот и прикусила губами.
- Тук-тук-тук!
- А ну тебя!
- Тук-тук-тук!
Неожиданно, как начался, стук прекратился. Минни насторожилась. За дверью послышались тихие, крадущиеся шаги.
Минни взрогнула.
- Сиди смирно! - цыкнула она сама на себя и хотела было залезть на постель, как вдруг вместо этого подобрала со стола длинный ножик, которым резала колбасу. Потом шагнула к двери, скинула крючок и…
"Это западня", - сказал кто-то в самой глубине ее сознанья, прежде чем она перешагнула через порог. Ножка Минни Гербель, поднятая вперед, тотчас же дернулась обратно, руки снова схватили крючок, но было поздно. Чья-то страшная, мясистая туша ввалилась в комнату, опрокинула ее на пол, затоптала ногами, отыскала горло, открыла ей рот и забила его отвратительным кляпом.
Не прошло и секунды, как Минни Гербель была связана по рукам и ногам и в светлеющем предрассветном сумраке перенесена через пустынную, грязную уличку.
- К Гонореску! - произнес бархатный голос, швыряя ее на сиденье маленького автомобиля. - Живей!
Автомобиль зашипел и прыгнул. Последнее, что могла увидеть Минни, - был толстый, огромный человек, говоривший бархатным голосом. Он не походил ни на мужчину, ни на женщину. Лицо его обвисло складками, как у бульдога, а длинный бабий кафтан перетянут на талии кожаным поясом, какой носят монахи капуцинских монастырей.