Узенькие улички городка Джерубулу были, по-видимому, отлично знакомы пастору Андрью. Он шел походкой восточного человека, слегка приподняв правое плечо над левым и размахивая кистью руки в такт шагам, покуда не очутился на площади перед караван-сараем.
Грязное, немощеное пространство густо усеяно навозом, жижей, растоптанными фруктами, сеном, кизяком, мусором. Вокруг железных треножников персы на корточках жарят требуху. А над всем этим, возносясь стройными полуарками и сводами в яркое синее небо, стоит изумительной красоты здание в строгом персидском стиле - караван-сарай. Туда-то и направился пастор Мартин Андрью, брезгливо шарахаясь от полуголых нищих, опрокидывая скученные треножники и наступая на крохотных черномазых детей.
- Саиб, мы здесь! - шепнул слуга, вынырнув из первой же подворотни. - Прикажи двигаться дальше. Я видел толстую жирную собаку с ремешком на животе и без волос на голове. Пусть уменьшится моя тень, саиб, если это не кеоса. Нехороший глаз у кеосы. Не уберечь нам ханум!
Пастор сердито отмахнулся и вошел в караван-сарай. В полутемной нище, возле запертых кожевенных лавок приютилась его экспедиция - с десяток турок и курдов весьма зловещего вида. Двое из них стояли возле крытого темного паланкина.
Мартин Андрью шепнул им что-то по-турецки, распахнул дверцу паланкина и прыгнул внутрь.
На подушках, расшитых золотом, лежит дитя. То же спокойное равнодушие идола на гладком лбу, над сросшимися бровями и миндалевидными глазами, удлиненными сурьмою к переносице и бровям. Руки и ноги ее крепко спеленуты, как у младенцев кочевого племени.
- Эллида! - прошептал пастор далеко не благочестивым голосом и потянулся рукой к ее шейке. Но через секунду он вскрикнул и отдернул руку. Тонкий и острый укус, словно от маленькой змейки, вызвал черную каплю крови на конце его самого сухого пальца.
Мартин Андрью засмеялся. Нельзя сказать, чтобы смех этот действовал утешительно: два курда возле паланкина вздрогнули и выплюнули изо рта порцию хорошо разжеванного табаку. Даже слуга пастора, турок Гуссейн, сотворил заклятие и опасливо оглянулся на свою тень. Только неподвижное бронзовое дитя глядело загадочно-равнодушными глазами прямо в лицо пастора и не шевельнуло бровью.
- К Арениусу! - крикнул Мартин Андрью хриплым голосом. - Марш вперед! Вперед, собаки!
Хлыст взвился над верными слугами пастора, и караван тронулся.
Пока это происходило в глубине караван-сарая, крыша белоснежного домика Арениуса, увитая розами и полная голубиного гульканья, некоторое время была совершенно безлюдна. Но вот низенькая дверь приотворилась. Низенький человек в пасторском облачении выглянул из-за нее. Нос у человека длинный и красный. Губы мокры и фиолетовы… Щеки висят по-собачьи. Глазки… но достаточно взглянуть в эти глазки низенького человека, чтобы убедиться в величайшей степени его низости. Это преподобный отец Беневолент, помощник и заместитель пастора Арениуса, а также прямой кандидат на его доходное место.
Он понюхал воздух, танцующими шажками добрался до качалки, сел и невинно закачался вниз и вверх, вниз и вверх, пока ножки его не стиснули между собой епископское посланце и не подбросили к ручкам, а ручки не поднесли осторожно к глазам, как раз настолько, чтобы сверлящие взоры отца Беневолента не прочитали о "…совершенной необходимости не только не препятствовать, да даже поспешествовать культу майора Кавендиша, насыщая и оформляя его всеми символами нашей святой религии…"
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Совещание на мысе св. Макара
Не успел английский фунт стерлингов, подобно толстому джентльмену, быстро взобраться вверх по биржевой лестнице на радость всем британским патриотам, как случилось странное, неслыханное, недопустимое событие: фунт споткнулся и покатился вниз. Почтенное собрание правления английского Всемирного банка ничего не могло понять. Сначала все шло как по маслу, кавендишизм начал собирать под британский флаг многотысячные толпы дервишей, кликуш, факиров, прокаженных и опиумистов. Пушки и броненосцы пошли навстречу движению, охраняя туземную свободу совести. Фунт поднялся. И вдруг на древесной коре всех тропических и субтропических колоний Великобритании появилась пропаганда.
Лорд Чирей дрожащей рукой вынул из портфеля странного вида корку и развернул ее верхний край. Перед ошеломленным правлением появился явственный знак серпа и молота, а под ним, не без орфографических ошибок, стояло на несомненном английском языке:
Цветные племена и народы! Собирайтесь на мысе св. Макара для
выработки единого фронта против
насильников, грабителей и хищников
империализма!
- И эта богопротивная надпись, - понизил лорд Чирей голос, обращаясь к председателю банка, - подписана ненавистным для каждого великобританца именем: Карахан.
Все глубоко вздохнули.
- Но это еще не все, - продолжал лорд Чирей. - Нам нигде не удалось поймать ни единого агитатора. С своей стороны, сорок восемь профессоров объединенного географического общества обоих полушарий высказались в отрицательном смысле о существовании мыса св. Макара. По словам профессоров, мыс св. Макара не нанесен ни на одну из существующих карт…
- Но, боже мой, тогда нанесите его! - с упреком сказал председатель банка.
- Да, но куда, в какой океан? Под какую широту и долготу? Под чей флаг? Все это вопросы, на которые нет ответа. Мы вынуждены признать, - лорд Чирей трагически сдвинул брови, - что ни бороться с самой пропагандой, ни разогнать пушками имеющее быть собранье на неизвестном для нас мысу мы не можем.
Председатель вспыхнул от гнева.
- Лорд Чирей, герцог Брисьподстульский! - проговорил он, выпрямляя спину. - Если в течение трех дней мыс святого Макара не будет найден, мы добьемся того, что палата лордов лишит вас наследственного места.
Лорд Чирей, герцог Брисьподстульский темнее ночи. В таком состоянии люди обращаются обыкновенно или к Шерлоку Холмсу или к его другу, Доктору Ватсону, но несчастный Чирей давно уже не верил в английскую мифологию. Он сел в автомобиль, стиснул пальцы и велел везти себя в Гринвичскую обсерваторию, где, как известно, имеется список всех часов, бьющих под какой бы то ни было широтой и долготой.
"Если на этом проклятом мысу хоть где нибудь повешены часы, - думал Чирей тоскливо, - он найдется в списках!"
Пока герцог Брисьподстульский ломал таким образом руки, сидя в автомобиле, по самой людной улице Нью-Йорка пролетал другой автомобиль, где сидел инженер Пальмер, потиравший себе руки с выражением полнейшего удовольствия. Подлетев к роскошному дворцу, он быстро поднялся по мраморной лестнице, вошел в столовую, сверкающую хрусталем и золотом, раскланялся с чистокровной дюжиной янки, жевавших вокруг стола, и громогласно воскликнул:
- Джентльмены, призыв на мыс святого Макара выполнен на все сто процентов. Я только что узнал по радио о появлении надписи в Белуджистане, Триполи, Северной Индии и Персии.
- Мистер Пальмер, - величественно промычал Плойс, - садитесь и - кушайте. Сперва желудок, а потом идеологическая надстройка!
Шутка директора "Америкен-Гарн" была встречена одобрительным мычаньем. Механические подъемники десятый раз вознеслись снизу вверх с новой сменой ароматичнейших блюд. Челюсти янки работали. Вентиляторы со всех сторон дышали прохладой и свежестью. Солнце за окном померкло, и тотчас же зажглись люстры. Одновременно с ними стеклянные двери распахнулись на огромную веранду, уставленную тропическими растениями. Дюжина столиков из яшмы выскочила снизу вверх, словно кнопки из звонка. На столиках появились кофе, ликеры, сигары, сифоны с водой и зубочистки.
- Сядем, мистер Пальмер, - важно проговорил, Плойс, завладевая зубочисткой. - Я должен сказать, что ваша новость нам уже известна. Мы интересуемся сейчас другим вопросом: приняты ли вами меры для изобретения универпрода?
- Универпрода? - переспросил, инженер Пальмер.
- Ну, да, универсального продукта. Вы помните, я предложил вам создать продукт, который заинтересовал бы в одинаковой мере всех директоров нашего треста. Продукт, рассчитанный на кожу, шерсть, лен, паклю, нитки, ткань, кнопки и металлические изделия для наших прикладных фабрик. Вы понимаете, что мы начали рекламу в мировом масштабе совсем не для интересов отдельных фабрикантов ниток или летних тканей…
Инженер Пальмер таинственно улыбнулся.
- Дорогой мистер Плойс, я думал над универпродом. Мы имеем перед собой потребительский рынок больше чем в пятьсот миллионов душ, если принять во внимание Китай. Сперва я остановился на чемодане. Чемодан, изящный, портативный, в руках у вождя племени Плюю-Плюю, - это может импонировать. Но чемодан громоздок, дорог, - не демократичен. Тогда я изобрел подтяжки, что могло бы заинтересовать фабрикантов текстильных, кожевенных, кнопочных, пуговичных, резиновых и бумажных зараз. Но согласитесь, что молодой гонолуловец с подтяжками, но без штанов, производил бы отрицательное впечатление. Вместо универпрода подтяжки обратилась бы в предмет роскоши. И по зрелом размышлении я пришел к единственному выводу: универпродом может быть только колпак! Колпак всех видов, всех цветов, всех - комбинаций! Колпак, выделка которого принадлежала бы дорогому мистеру Дику, весьма удачно к тому же разрешающему для нас тайну нашей рекламы!
Эта таинственная экивока на жирного, маленького фабриканта шляп и мелкой галантереи имела какой-то особый смысл, сокрытый от наших читателей в интересах загадочности и таинственности мироздания, отмеченной еще неким Горацио, по видимому служившим у Шекспира на предмет составления рекламы. Она пришлась мистеру Плойсу в высшей степени по душе. Следует сказать, что мистер Плойс был в числе тех великих сердцем американцев, что непримиримо восстал на Чарльза Дарвина и даже жертвовал сто тысяч долларов на изъятие теории обезьяны из всех школ Соединенных Штатов. "Потому что, - так сказал мистер Плойс на собрании баптистов, квакеров, пуритан и методистов, - если мы искореним из мира все мистическое и загадочное, то на чем же, скажите, будет держаться торговая реклама?!"
Итак, намек на фабриканта шляп вызвал неистовый, длительный хохот всего собранья, не прекращавшийся в течение десяти минут.
- Охо-хо-хо! - стонал один, падая головой на ликерный столик.
- Ха-ха-ха! - рычал другой, колотя себя по животу.
- Хи-хи-хи! - заливался третий, обнимая своего соседа…
Мистер Плойс ограничился простой улыбкой, способствующей пищеварению.
- Это хорошо, мистер Пальмер, - проговорил он милостиво, - это стоит денег. Будьте добры, приготовьте миллионы плакатов, листовок, объявлений на транспорте, почте, яйцах, бочках, бусах, газетах, конторах и молитвенниках о том, что
Отгадавшему местоположение
МЫСА МАКАРА
будет выдана бесплатная премия.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Боб Друк оправдывает обвинение в чувствительности и попадает в беду
Утром трясины Ульстера казались далеко не такими страшными, как ночью, и тем не менее Боб Друк, пробираясь мимо них, поднял воротник, точно его знобило. Он шел мимо бледных меловых гряд, мутных канав, редкого чертополоха, желтых полос песку, по грязной сырой дороге, где никто не шел, не ехал и не виднелся, кроме него самого, а между тем зубы Боба выстукивали дрожь, точь-в-точь как пионерский барабан.
Он миновал уже с полпути и рысцой побежал вниз, где в туманной лощине, под порывистым ветром лежали острые башни Ульстера, как вдруг почувствовал за собой бег другого человека. Кто-то шлепал по дорожной, грязи, как он. Друк остановился. Другой человек остановился тоже. Друк судорожно зашагал дальше. Он не смел обернуться. Револьвер в его кармане забит тиной. Другого оружия не было. А увидеть врага лицом к лицу храбрый и отчаянный Боб не мог. Дело в том, что он нес при себе страшнейшую в мире вещь, не прощаемую никогда на свете, и вещь эта написана у него на лице, читается в глазах, кривится в губах.
- Если собаки увидят, что я узнал-таки кое-что про Кавендиша, мне не добраться до Ульстера! - пробормотал он, дрожа, как в лихорадке. - Лишь бы только успеть передать об этом ребятам… лишь бы только успеть!
Глаза его тоскливо мерили оставшийся путь. И вдруг далеко впереди, он увидел симпатичную деревенскую одноколку, управляемую сгорбленным старым крестьянином. Одноколка ехала почти шагом, колеса ее застревали в ухабах. Друк быстрее зайца рванулся вперед и побежал прямо на спасительную точку.
Быстрей, быстрей, - шаги за Друком отстают, умирают, отстали. Задыхаясь, мокрый от пота, Боб навалился на кузов крашеной тележки и прокричал прямо в ухо дремлющему седоку:
- Прихватите меня в Ульстер!
Седок поднял голову. Широкополая шляпа колыхнулась. Лицо поворотилось к Бобу.
В ту же секунду Друк дико вскрикнул - на него глядела рожа Кенворти, а за ним, там, где он бросил мнимого преследователя, сиротливо трусил жалкий деревенский почтальон, не знавший, чего больше бояться - одиночества или Боба Друка.
- С удовольствием, приятель, - ехидно пробормотал Кенворти, хватая Боба за грудь железными пальцами.
Тр-рах! Удар по переносице, еще одна встряска, удар по лошади, - и наш герой лежит в одноколке, потеряв сознанье, а деревенская кляча, оказавшаяся превосходным бегуном, мчится, распустив хвост, по дороге в город.
Боб пришел в себя от шепота нескольких голосов. Он долго не открывал глаз, боясь увидеть застенок, подземелье, железные кольца в стене, дыбу, окровавленный пол и страшную рожу коренастого Кенворти. Но вообразите себе его удивление, когда вместо всего этого он оказался в просторной, чинной, благопристойной комнате, пахнувшей папками, деревянными столами, сургучом, бумагой и прочими атрибутами законности, а прямо перед ним, мирно беседуя с Кенворти, сидел жирный человек в парике и с красным носом, ульстерский коронный судья.
Заметив, что Боб Друк пришел в в себя, судья устремил на него пару оловянных, выпуклых глазок, чихнул и тотчас же погрузил нос в огромнейший носовой платок.
- Я горжусь, сэр, - напыщенно произнес Кенворти, ударяя себя кулаком в грудь, - горжусь, что поймал его, не боясь ни бумеранга, ни отравленных стрел, ни лассо, ни камня пиу-пиу, ни корешка миссолунги!
- Но, - величественно ответил судья, еще раз взглянув на Друка, - но, милейший Кенворти, он хотя и грязен, однако же взгляд его интеллигентен, а цвет кожи и черты лица напоминают человека нашей расы!
- Мало ли что напоминают! - проворчал Кенворти. - Вы перечтите, сэр, правительственный декрет! Там сказано черным по белому, что колониальные народы объявили бунт и провозгласили этого разбойника, майора Кавендиша, собственным пророком. Поглядели бы вы, сэр, как полинезийцы, австралийцы, триполитанцы и прочие обезьяны растащили преступные останки майора. Взглянете, сэр, на этого крамольника, - что он обмотал вокруг своего живота, что? Штаны Кавендиша!
С торжествующей улыбкой схватил Кенворти старые брюки майора, крепко повязанные вокруг Боба Друка, рванул их и предъявил судье вещественное доказательство. Ульстерский судья глубоко вздохнул. Он был человеком, любившим покой, пудинг, портер и Пэгги, свою единственную дочь. Ему было крайне неприятно держать в ульстерской тюрьме страшного идолопоклонника. Но делать было нечего. Вспомнив декрет и чихнув еще раз, судья расстроенно пролепетал:
- Уберите его, Кенворти… Распорядитесь, чтоб его обмыли и обыскали. И как гуманный человек, я бы все-таки хотел, Кенворти, чтоб вы приказали поставить ему кусок сырого ростбифа и парочку-другую бананов.
Не успел коронный судья удалиться, как круглая зверская рожа Кенворти озарилась самой ехидной усмешкой. Он поднес кулак к носу Друка, связанного по рукам и ногам, и свирепо шепнул:
- Ага, триполитанец, козявка, эфиоп! Сгниешь, высохнешь, рассыплешься! На этот раз я держу тебя в руках, шпионская собака, и уж не беспокойся, не выпущу, не будь я знаменитый сыщик Кенворти!
Между тем ульстерский судья, оставив Боба Друка на попечение его английского коллеги, медленно шел к себе домой, опираясь на палку с набалдашником из слоновой кости. Глазки его тихо щурились от удовольствия, созерцая мокрый маленький город Ульстер, наполненный башенными часами с такой беспримерной щедростью, что положительно трудно было понять, откуда хватало времени для измерения его на таком множестве часовых стрелок. Дойди до каменной ограды, доносившей до улицы запах роз, судья приподнял палку и постучал в калитку.
Тотчас же дверь распахнулась, премилое личико приподнялось навстречу судье, и его собственная дочь, Пэгги, подхватила коронного джентльмена под руку, чтоб провести его в солнечный холл, где поджидали покой, пудинг и портер. Но на этот раз ульстерский судья чрезвычайно удивил Пэгги. Он не коснулся ни пудинга, ни портера, а покой, по-видимому, не коснулся его самого.
- Пэгги! - произнес он жалобным голосом, высморкавшись в огромный платок с таким усилием, словно собирал собственное удобрение для бесплодного клочка земли. - Пэгги, душа моя, поищи в словаре Аткинсона на букву И.
- Есть, папа! - тотчас же ответила Пэгги, вспорхнула оборками, взметнула кудряшками и притащила обеими руками огромный словарь.
- И, папа! Икота, империализм, исступление, Исландия, Иллирия, Ирландия, Индия, Ирак, иллюзия…
- Нет, нет, - поморщился судья. - Удивительно, чего смотрит цензура, дозволяя… гм… печатать словари по алфавиту! Погляди ниже, ниже, слово "идол".
Пэгги послушно отыскала идола и подняла бровки от изумления:
- Папочка, "идол - это предмет для поклонения языческого культа. Идолы бывают разные, от деревянных чурбанов и чурок и до жестянок от консервов, оставляемых европейцами в языческих урочищах. Негры племени Гана-Гана поклоняются опрокинутой метле, которой в метелку втыкают два камня, заменяющие глаза. Австралийцы поклоняются синему цвету, намазанному на жертвенник. Дикое племя Тон-куа поклоняется…" Ай! папа, тут неприлично!
Пэгги закрыла лицо руками и вспыхнула, как маков цвет.
- Дай сюда, - сердито пробормотал судья и нетерпеливо придвинул к себе книгу. Тотчас же по лицу его разлилась сладкая и безмятежная улыбка человека, свободного в собственных рефлексах по причине законного вдовства. "Дикое племя Тон-куа поклоняется двойному плоду мангуби, напоминающему две груди молодой женщины".
- Гм! - прошептал судья. - Положительно, этот Кенворти садист! С каким жестокосердием он лишил несчастного молодого туземца экваториального солнца и предметов религиозного культа. Правда, туземец прибыл в Англию за штанами майора!.. Но… но я положительно не понимаю, с какой стати он меняет первобытную жизнерадостную религию на штаны этого…
Судья поперхнулся. Он терпеть не мог майора Кавендиша. Для нашего рассказа огромное значение имеет то обстоятельство, что и дочь судьи, Пэгги, терпеть не могла майора.