"- Дедушка, а ты пойдешь со мной?
- Нет, Игорек, в зал пускают только детей. Я подожду на скамейке перед театром.
- А я не хочу один.
- Ты уже большой мальчик, привыкай быть самостоятельным…"
Андрей Кивинов
Революция, которая жила на крыше
ВНИМАНИЕ:
В соответствии с проектом закона, внесенным на рассмотрение в Государственную Думу, чтение данной книги запрещено с 10 до 22 часов, как содержащей сцены насилия и жестокости.
Черный юмор - убежище от светлого безумия.
Витаутас Каралюс.
Литовский писатель
Автор выражает признательность Иосифу Аполлоновичу Каландия
Случайности нужны Богу, чтобы сохранить анонимность.
А. Эйнштейн
- Дедушка, а ты пойдешь со мной?
- Нет, Игорек, в зал пускают только детей. Я подожду на скамейке перед театром.
- А я не хочу один.
- Ты уже большой мальчик, привыкай быть самостоятельным.
- Нет, я еще маленький. Ну пойдем…
Внук потянул меня за руку, увлекая из гардероба в фойе.
- Игорек, я уже видел этот спектакль. Подожди…
- Как ты его мог видеть? Мы же здесь первый раз.
- Я тоже когда-то был маленьким. И мой дедушка тоже ждал на улице. Такие правила. Хочешь, я куплю тебе мороженое? - Я кивнул на тележку-холодильник, которую осадили юные зрители.
- Нет, у меня болит горло. А ты не хочешь идти, потому что спектакль плохой.
- Спектакль очень хороший, поверь мне… Видишь, никого из взрослых не пускают, - свернутой газетой я показал на двух молодых мамаш, щебетавших возле входа в зрительный зал.
- Дурацкие правила, - подвел черту внук, отпустил мою руку и, шаркая ботинками, направился к улыбающейся служительнице театра, помогавшей зрителям найти свои места.
Убедившись, что внук благополучно нашел свое кресло, я покинул театр, дошел до сквера напротив и присел на одну из скамеек, подстелив упомянутую уже газету. Что за идиотская мода у нынешней молодежи - сидеть на спинках, поставив ноги на сиденья? И отговорка типичная: "А все сидят!"
Можно было пойти прогуляться по Невскому, благо ноябрьское утро радовало безветрием и таким редким теплом. Но межпозвонковая грыжа язвительно напомнила: "Сиди уж, старый, и не дергайся. Догулялся".
Не такой, кстати, и старый. Всего пятьдесят два. Как писал Лев Толстой - точка на горе, с которой видно обе стороны - и то, что было, и то, что приблизительно будет. Может, с небольшими отклонениями.
Я соврал внуку - дед не водил меня на этот спектакль. И вообще не водил в театр, воспитывая во мне приверженца кинематографа и футбола. Но в театре я, конечно, бывал. И не только в качестве зрителя.
Боже, как же все быстро промчалось. Словно на монтажном столе у режиссера. Раз - и ты идешь в первый класс, два - и ты забираешь дочку из роддома, три - и тебе вставляют имплантат вместо выпавшего зуба и колют в задницу уколы от радикулита.
И лишь Аполлон, управляющий колесницей на фронтоне театра, вечно молодой. Никаких выпавших зубов, проблем с радикулитом и предстательной железой. Потому что божество. Хоть и языческое.
Я поднял на него глаза. "Здравствуй, приятель. Говорят, вы, боги, управляете человеческими судьбами. Извини, если обижу, но, по-моему, это полная чепуха. Иначе всем бы жилось хорошо. Ведь мы же ваши дети, а детей надо любить. Скажи вот, Аполлон Зевсович, покровитель муз, почему тогда, в восемьдесят втором, ты направил меня по ложному пути? Почему дал совершить ошибку? Может, все бы у меня сложилось по-другому. И не сидел бы я сейчас на вытоптанной грязными ботинками скамейке, а блистал бы на киноэкране или на сцене. И узнавали бы меня на улице, и брали автографы, и благодарили за то, что я есть.
А кто поблагодарит стареющего электромонтера? Разве только жильцы дома, которым поменял проводку или починил розетку. И ведь прошлых ошибок не исправишь. Не даешь ты шанса вернуться назад.
В общем, ничего ты не можешь, Аполлон Зевсович, кроме как стоять здесь со своей колесницей и подвергаться голубиным бомбардировкам".
Почему я вспомнил именно восемьдесят второй? Просто потому, что в настоящую минуту оказался в том самом месте, где находился седьмого ноября тридцать лет назад. Возле академического драматического большого-пребольшого театра.
Я перевел взгляд ниже, к колоннаде, тянущейся вдоль северной стороны здания, и заметил парня лет двадцати, уверенным шагом идущего вдоль колонн к парадному входу. Синенькая болоньевая курточка, шапочка-петушок с простеньким орнаментом, брюки, заправленные в черные резиновые сапоги… С сапогами он погорячился, на дворе не май месяц. Холщовая сумка через плечо…
Минуточку!..
У меня тоже была такая сумка! Коричневая, с надписью "Олимпиада 80" и кольцами! И такая же шапочка, подаренная бабушкой! Тогда входили в моду эти шапочки, но в магазинах их не было, и бабушка связала мне на Новый год! А куртка?! Мы с матерью объездили пол-Питера, а потом часа три стояли в очереди, чтобы купить эту куртку. Кажется, чешского производства. Через два дня мне порвали ее в троллейбусе, и батя заклеивал клеем БФ. А сапоги?! Мои ботинки тогда сперли в бассейне, и батя дал мне свои сапоги.
Да это же…
Боже мой… Это ж… Я!
А что за афиши на рекламной тумбе?
"К 65-летию Великой Октябрьской Социалистической революции. "ЛЕНИН И ОКТЯБРЬ". Пьеса в двух частях".
А на крыше банка, где только что светилась реклама "SAMSUNG", краснеет лозунг "Да здравствует Великий Октябрь!" Да и самого банка уже нет. Обычный жилой дом.
И прохожие с кумачовыми бантиками в петличках. И воздушными шариками в руках. Строй курсантов в парадной форме.
И никаких иномарок возле театра! Два 412-х "Москвича", "Победа", покрашенная зеленой шаровой краской и "Жигули-копейка"!
И пахнувший откуда-то слева ядреный аромат безфильтровых сигарет "Прима", и появившийся во рту горьковатый вкус теплого ларечного пива!
Парень, то есть я, тем временем прошагал пружинящей походкой, не подразумевающей никакого радикулита, вдоль фасада и скрылся в театре. Я хотел броситься за ним, за собой, но боль пронзила поясницу, и я замер на лавке.
Булгаковщина какая-то… Что происходит?!
Меня встретил поясной портрет Владимира Ильича Ленина и кумачовая растяжка, украшавшая предбанник: "Великому Октябрю - великую пьесу!" Все правильно. Лозунг "Пятилетку за три года" смотрелся бы здесь не так уместно. Не завод ведь, а театр.
В фойе пара работяг развешивала вдоль стен портреты членов Политбюро и генсеков социалистических стран, словно те были ведущими актерами труппы. Леонид Ильич Брежнев, чье здоровье, по слухам, не радовало, на портрете выглядел как всегда свежо и героически. Я не художник, но заметил, что пятая медаль Героя на его необъятной груди была подрисована к четырем предыдущим.
- Ты пойми, Серый… Все это чисто субъективно. У меня приятель есть, так ему нравятся беззубые. Серьезно. Хоть ты Мэрилин Монро, но если зубы на месте - сразу в архив.
- Зубы вырвать можно или выбить, а мозги не вставишь. Она ж полная дура!
- Ну тебе-то не все ли равно! Тебе ж не жениться на ней!.. Андропова давай.
- Простите, где здесь отдел кадров? - побеспокоил я рабочих.
- Вниз по лестнице и направо… Это не Андропов, это Горбачев. Андропов в очках!
- Да какая разница?
- Вот помрет Брежнев, поймешь. Слыхал, говорят, при смерти…
- Да я это каждый год слышу. Годков пять еще протянет.
Женщины и политика. О чем еще говорят мужчины?
Я сбежал по лестнице, попутно разглядывая обстановку.
Театр! Не школьная сцена и не армейский клуб! Тени великих актеров, гул зала, свет софитов, аплодисменты, кашель зрителей, пыль портьер… Магия. "Ах, этот вечер - лукавый маг…"
Нужную дверь я нашел сразу, без подсказок, потому что она была здесь единственной. Постучал, толкнул, вошел.
- Здравствуйте… Мне Екатерину Михайловну.
В кабинете было три стола, два из которых пустовали.
- Слушаю.
Голос у дамы твердый как камень, из которого высечен Аполлон. Да и вид как у нашей школьной директрисы: двоечников и хулиганов - на плаху! И как у нашего армейского старшины. Разве что старшина не носил парик.
- Моя фамилия Светлов. Максим. Вам звонили… Насчет работы.
Магическое слово "звонили" мгновенно превращает злого старшину в добрую фею из "Золушки".
- Да-да… Проходи, присаживайся.
Я поставил сумку на сильно потертый линолеум и уселся на сильно скрипучий стул. Кадровичка передвинула на край стола недопитый чай и блюдечко с маковыми сушками. Ничто человеческое не чуждо и людям искусства.
- А почему к нам, если не секрет? С работой в стране вроде напряженки нет.
- Ну просто… Это бабушка посоветовала. Я летом в театральный поступал… Не поступил… Конкурс… На будущий год снова попробую. А пока здесь кем-нибудь поработаю, атмосферой пропитаюсь, с актерами познакомлюсь… Вникну в курс, так сказать…
- Атмосферой… Знакомо… Ты не первый. Как с этим делом? - Екатерина Михайловна звонко щелкнула по напудренному подбородку, сразу перейдя к сути.
Странно, когда перед армией я устраивался на работу в жилконтору, первым мне задали тоже именно этот вопрос.
- В разумных пределах… За столом.
- Тут все в разумных.
Судя по обреченности, с которой была произнесена последняя фраза, проблема пьянства в творческом коллективе стояла настолько остро, что на нее давно махнули рукой.
- А хоть какой-нибудь театральный опыт имеется?
- В школе… Драмкружок, потом в армии. Концерт к 23 февраля и фрагмент из пьесы "На дне".
Екатерина Михайловна посмотрела на меня с нескрываемым сочувствием, если не сказать - с озабоченностью. Такое выражение лица характерно для командира взвода пехоты, увидавшего в бинокль приближение вражеской танковой дивизии.
- Ну хотя бы в армии отслужил…
Я ей не соврал. Не насчет пьесы и драмкружка, а насчет алкоголя. К нему действительно относился спокойно. В силу чего в кругу многих своих знакомым прослыл слабаком, которому до отключки хватает стакана крепленого портвейна. Ну да, не скрою - имелся печальный опыт. Потому что из горлышка, в подъезде и без закуски. В пятнадцать-то лет. Кто не отключится? Хорошо, подъезд был собственный.
И насчет желания стать артистом не слукавил. Бабушка поспособствовала. И в драмкружок привела, и по театрам таскала. В итоге наставила на путь истинный. Теперь я мечтал попасть на сцену, как ни пафосно это звучит. И даже разошелся с Иркой, считавшей, что настоящий мужик не должен кривляться перед толпой. Мол, когда-то актерская профессия была одной из самых непрестижных, в артисты шли только лентяи и неудачники. Но авторитет бабушки перевесил авторитет Ирки. Кто такая Ирка? Кино, дискотека, группа "Чингисхан", Рикардо Фольи и поцелуи на диване. А бабушка - это все, начиная от соплей, заканчивая армейским рюкзаком новобранца. И сегодня здесь я по ее протекции. Нашлись связи.
- Комсомол, партия?
- Комсомол… В армии вступил.
- Хорошо… А то тут у нас…
Дама не договорила, но я понял. Беспартийным и некомсомольцам в места массового окультуривания устроиться сложно.
- Сколько тебе?
- Двадцать один… С половиной.
- Специальность есть?
- До армии в жилконторе нашей работал. Помощником электрика.
- Худенький ты какой-то… Двадцать кило-то поднимешь?
Я не очень понял, какое отношение мое телосложение имеет к театральной деятельности.
- Подниму… А зачем?
- Ты что думаешь, тебя монолог Чацкого читать выпустят? Тут у нас дипломированные актеры годами "Кушать подано" играют. Ну-ка, встань.
Я послушно поднялся. Кадровичка осмотрела меня словно тренер, отбирающий среди новичков самого перспективного. Хорошо, зубы не попросила показать.
- Маловат… Бутафорщиком бы тебя или верховым, но все занято… У нас на сценариуса вакансия, прошлого посадили за валюту… Но там опыт нужен.
- Да, - согласился я, - с сочинениями у меня в школе не очень хорошо было. И сценарии это совсем не мое.
- Сценариус и не пишет сценарии, на это драматурги есть. Это человек, отвечающий за порядок выхода актеров на сцену. По громкой связи.
Мне стало стыдно за свое невежество, но я не покраснел.
- В общем, могу предложить только монтировщиком сцены. Хотя с твоей комплекцией… Представляешь, что это такое?
- Ну, наверно, декорации менять.
- Правильно… Только не просто менять… Но и на машину грузить. А здесь силушка нужна. Немалая. Грузить приходится собственными ручками.
Как будто у меня есть чужие…
- А они тяжелые? Декорации?
- Некоторые и вчетвером не поднять… Работа сменная, сутки одна бригада, сутки другая. Когда аврал, работают сверхурочно. Начало в семь утра. Разбираете декорации с вечернего спектакля, грузите на шаланду. Шаланда уходит на склад, вторая привозит декорации для утреннего спектакля. Разгружаете и монтируете. Надо уложиться до одиннадцати. После утренника опять разбираете и грузите. Потом разгружаете хозяйство для вечернего спектакля и снова монтируете. В общем, девяносто процентов тяжелого физического труда.
- А десять?
- Десять - легкого… Иногда приходится помогать бутафорщикам. Это люди, отвечающие за интерьер на сцене… Насчет сближения с актерами… Они люди с другой планеты и с рабочими стараются не общаться. Даже в буфете. Здесь смотри сам. Теперь о главном. Зарплата неплохая. Сто восемьдесят оклад, плюс прогрессивка, плюс премиальные, плюс тринадцатая. В месяц выходит по двести пятьдесят. Аванс пятого, остальное двадцать пятого.
Ого! В жилконторе я получал сто десять плюс мелкие чаевые. Моя мама пятнадцать лет сидит в НИИ на ста тридцати рублях. А здесь сразу на сотню больше!
- Устроит?
- Вполне!
- Трудовая с собой?
- Конечно. - Я вытащил из куртки паспорт, трудовую книжку и комсомольский билет, сцепленные черной резиночкой.
- Бери бумагу, пиши заявление… Образец под стеклом. Да… Вот еще… Ты на учете в ПНД не состоишь? В психоневрологическом диспансере…
- Нет. К счастью.
- После справку принеси. Сейчас требуют. Это на всякий случай… У нас один был тут… Тоже рабочий. Попросили во время утренника пройти с фонариком за занавесом. Светлячка изобразить. Туда-сюда. Занавес полупрозрачный - человека не видно, только фонарик. Он и прошел. Но не сзади, а по сцене - перед занавесом. В рабочей спецовке. И не просто прошел, а с веселым танцем. Дорвался. А когда мальчик с первого ряда спросил у мамы - кто это, он песенку спел. Светлячок - чок-чок. А потом выяснилось, что шизофреник со стажем… А как без справки разберешь? Давай пиши.
Я тщательно скопировал заявление, вписав свои данные.
- Так, Максим… Рабочую одежду захвати свою, твоего размера может не быть. Обязательно купи рукавицы. Сейчас ступай в зал, там найди Виктора Степановича. Это помощник режиссера. Ваш царь и бог. Представишься, он скажет, когда выходить на работу. И умоляю - никаких привальных и "простав". Народ здесь ушлый, сразу в оборот возьмет.
- Не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, я же не пью.
- Да тут все так говорят…
Помощник режиссера Виктор Степанович, которого я по подсказке Екатерины Михайловны нашел в зале, тоже встретил меня уже знакомым вопросом:
- Пьешь?
Причем вопрос был задан шепотом, но не потому, что помреж чего-то опасался. Просто его горло, словно удав, обвивал пестрый махровый шарф.
Неужели я так похож на алкаша? А в сумке не книжка Моэма, а бутылка бормотухи. У них тут, похоже, не театр, а какой-то лечебно-трудовой профилакторий. Или кабинет нарколога. Так и хочется признаться: "Пил, пью и буду пить".
- Ничего крепче кефира.
- Ладно, посмотрим…
Ну точно - нарколог! Он прямо сейчас собрался смотреть? Надеюсь, раздеваться не надо?
Я вспомнил, что видел Виктора Степановича в каком-то телевизионном кино или спектакле. В эпизодической роли. Тогда на нем не было очков с толстенными стеклами, от которых глаза походили на гигантские пуговицы. Он немного напоминал артиста Калягина из "Вашей тети", только залысины поменьше. А так такой же круглый. И на голову, и на тело.
- Ты уже оформился? - просипел он.
- Заявление написал.
- Хорошо. Будешь во второй бригаде. В семь утра подойди к Харламову. Это твой бригадир, он скажет, что делать. А сегодня разминай мускулы. День завтра ответственный. Юбилей. И чтоб ни капли в рот! Выгоню сразу!
Да что ж это такое?! Назло хочется напиться.
- А можно я немного в зале посижу?
- Сиди. Только вон в тени. Михайлов не любит, когда на репетиции посторонние.
Михайлов - это главный режиссер. Фигура в театральном мире известная. Харламов, Михайлов… А Петрова у них нет? Наркологический кабинет и хоккейный клуб под одной крышей.
Я ушел в тень, на задний ряд под балкон. На сцене репетировали завтрашний спектакль про Ленина. Актеры играли без грима и без костюмов, поэтому только по репликам и нарочитой картавости можно было догадаться, кто из них Владимир Ильич. Правда, актер походил на вождя мирового пролетариата, как я на Людмилу Зыкину. Зато он народный или заслуженный. Обычный актер, даже похожий, но без регалий, воплотить светлый образ основателя государства просто не имел права.
- Нет, Феликс Эдмундович! Ни одна революция не обходится без насилия! И всегда будут жертвы! Но насилие насилию рознь! Если человек даже буржуазных взглядов принимает революцию и не участвует в контрреволюционной деятельности, какой смысл проливать кровь?
Артист, игравший Дзержинского, тоже был народным и внешне тоже мало походил на главного чекиста.
- Владимир Ильич, я не говорю о кровопролитии. Борьба с контрреволюцией подразумевает не только насилие, но и идеологию. Взять тех же беспризорных детей. Если мы сможем помочь им, люди сами потянутся к нам… Вы знаете, сколько сейчас беспризорников? В подвалах, на чердаках! Надо срочно создавать приюты.
Режиссер Михайлов, сидевший во втором ряду, поднял руку.
- Сереженька… Чуть поубедительнее! Это же спор, а не обсуждение новостей. И упор на слове "дети"!
Странно. У них завтра спектакль, а они не знают, как играть. К слову сказать, репетиция проходила на фоне каких-то шекспировских декораций, поэтому смотрелась забавно.
- Игорь Петрович, я же просто повторяю текст, - возразил Дзержинский, - завтра я произнесу его, как вы пожелаете.
- Не надо делать мне одолжений. Вы на сцене, а не в гримерке. Здесь нельзя просто читать текст. Давайте еще раз…
Повторить реплику Феликс Эдмундович не успел. Вмешался мой нос. Видимо, пыль из кресел не выбивалась в принципе. Зато акустика в зале прекрасная. Чих напомнил раскат грома.
- Стоп, стоп… Виктор Степанович, почему посторонние в зале?!
Помреж, словно на пружине, подскочил с кресла.
- Это не посторонний. Это новый монтировщик, - едва слышно пояснил он.