– Оно и правильно. Дурак он, конечно, и растяпа, но ведь наш человек. Попривыкли мы к нему, прогоним – самим же скучно станет. Ну, а пока давай-ка поешь…
– Да не хочу я.
– Никитушка-а-а… ну зачем обижаешь меня, старую? Ну если я тебе слово грубое молвила, так прости, не со зла, от возрасту. Покушай хоть чего, не мучай бабушку… А потом уж и делами займемся. Не забыл, чай, кто у нас в порубе сидит?
– Два пленных немца из свиты Шпицрутенберга и скрывающийся от православного гнева богомаз Савва Новичков! Вот его-то, я думаю, давно пора выпустить.
– Правильно, а к злодеям этим я четверых стрельцов подсадила в охрану. Ежели еще и их кто отравить вздумает, так стража не позволит.
– Тогда попросите кого-нибудь, чтобы парня вывели из поруба, пусть перекусит и отправляется домой.
– Нечего тут всяких приваживать, – ворчливо откликнулась Яга, – не хватало еще арестантов из КПЗ прикармливать. Пусть спасибо скажет, что мы его от тумаков избавили.
Новичков оказался высоким сухопарым мужчиной лет на пять старше меня. Волосы рассыпчатые, русые, лицо простое, одет в оригинальное тряпье, но чисто и аккуратно. Я уверен, что богомаз шил на себя сам, и должен признать, кутюрье из него получался неплохой.
– Вы свободны, гражданин. Впредь постарайтесь избегать конфликтов с церковной властью. За что они вас все-таки?
– Иконы я пишу… в новой манере… – скромно помялся художник.
– Странно… Неужели манера настолько новая, что за нее уже бьют? – удивился я.
– А вот не изволите ли глянуть, батюшка сыскной воевода… – Он сунул руку за пазуху и извлек обернутый тряпочкой сверток.
Из него на стол высыпались плоские расписные дощечки размером в тетрадный лист. Да… парень явно поспешил родиться. Тут был такой авангард! Куда там бледному Пикассо в голубовато-розовом периоде… Нет, лично мне очень даже нравилось, но и отца Кондрата я теперь тоже хорошо понимал. Иконописными канонами здесь и не пахло. Богоматерь и младенец из геометрических фигур, у коня Святого Георгия – пять ног, ангел с огненным мечом – многорук, как каракурт, и такого же цвета. Вон моющийся ангелочек в тазике – очень симпатичный получился, я бы даже себе попросил, но неудобно…
– А в установленных традициях творить не пробовали?
– Отчего же, и в установленных могу, – вздохнул горе-автор, – только скучно же, так все умеют.
Вечная трагедия непонятых гениев. Мы пожали друг другу руки и распрощались. Спустя недолгое время заявился Митька. Не один…
– Здравия желаю, батюшка сыскной воевода!
– Митя, ты кого сюда притащил?!
– Как это кого? – даже опешил он. – Кого приказывали.
Я тихо заскрипел зубами, прикрыв глаза и до боли в суставах сжимая кулаки. Во дворе нашего отделения с хоругвями и иконами толпился весь святейший синод… У всех были лица первых христианских мучеников. Но самое худшее, что вокруг священнослужителей вальяжно расхаживал горбоносый Шмулинсон со стрелецкой пищалью на плече. Баба Яга подошла к окошку, ахнула и тоже схватилась за сердце:
– Митенька… Да как же ты мог?! Кто ж тебя, дурака подберезового, надоумил всех наших священников заарестовать?
– Да Шмулинсон же и подсказал, добрый человек! – радостно выдохнул наш младший сотрудник. – Я к нему пришел, как велено, за информацией. Пищаль для солидности взял, шапку на стрелецкий манер сдвинул, а он мне вежливо так, по-людски, говорит: "Дмитрий, ви человек умный, в милиции служите, ну скажите ради бога, кому могла понадобиться моя черная ткань, за которую, прошу заметить, уплачены скорбные еврейские деньги? Не говорите! Я сам вам отвечу – тем, кому она нужна! А кому она нужна? Тем, кто ее носит! А кто в Лукошкине носит черные одежды?" Вот тут-то меня и озарило…
Мы с Ягой страдальчески переглянулись. Счастливый Митька, ни на что не обращая внимания, красочно расписывал, как он самолично остановил едва ли не целый крестный ход и очень вежливо, без угроз, как положено – граждане, пройдемте… У меня просто не хватало слов. Если милиционеров за глаза называют козлами, то повелось это еще со времен царя Гороха, и виноват в этом мой старательный подчиненный, дубина!
– Бабушка, вы не могли бы как-нибудь заманить в дом вон того картавого "стража порядка"?
– Попробую, Никитушка, но со священниками уж ты будешь разбираться сам.
– Естественно… – кисло выдавил я.
Бабуля вышла на крыльцо и тихо свистнула. Шмулинсон навострил уши. Яга поманила его пальцем и тихо намекнула:
– Аванс ждет.
Абрам Моисеевич мгновенно приставил тяжелую пищаль к забору и рысью бросился в дом:
– Никита Иванович, мое почтение. Штой-то ви сегодня кажетесь мне небрежно бледным… Не заболели, часом? Я всегда говорил – берегите нервы, от них все болезни! Ви же так окончательно посадите здоровье в борьбе с преступностью…
Я встал из-за стола, подошел к печке, взял ухват и передал его Яге.
– Держите обоих на мушке. Попробуют бежать – поступайте по законам военного времени.
– А… я ж… я же – свой! – взвыл было Митька, но под неподкупным взглядом Бабы Яги стушевался и притих. – Я же… свой я… милицейский… как лучше хотел….
– Молчи уж теперь, отступник! Подвел-таки все отделение под монастырь…
Я еще раз поправил фуражку и с самым сокрушенным видом шагнул на крыльцо. Псалмы и молитвы мгновенно прекратились, лица присутствующих обернулись ко мне. Кто со страхом, кто с надеждой, а кто и покаянно ожидал последнего решения.
– Граждане, – прокашлялся я, – а кто тут, собственно, главный?
– Епископ Никон в отъезде, стало быть, я за него буду, – густым басом прогудел отец Кондрат.
– Помню, помню, встречались. Это что же вы, батюшка, уже второй раз в отделение залетаете?
– Грешен…
– Вот именно, – приободрился я. – Взрослый человек, жену имеете непьющую, дочь-красавица вымахала, а вы? Уличные драки устраиваете, свободных художников без суда и следствия бьете… Нарушаете, гражданин!
– Ох… грехи наши тяжкие, – честно повесил голову отец Кондрат и повернулся к остальным: – Братия! Зело виновен перед всеми. Это ж из-за меня, недостойного, вас всех в отделение замели. Простите, Христа ради, окаянного… Мой грех, мне и ответ держать.
– Пусть Господь тебя простит, как мы прощаем, – дружно откликнулись дьячки, монахи, попы и служки.
У меня едва слезы не навернулись от такой трогательной картины, но следовало довести дело до конца.
– И вам, граждане, должно быть стыдно! Почему вы не удержали вашего товарища от опрометчивого поступка?
– Истинно! – крикнул кто-то. – Вяжи и нас, участковый!
– Почему никто не приложил никаких усилий по борьбе с самими зачатками правонарушения у отца Кондрата? Почему никто не подошел, не поговорил с ним по-братски, по-церковному?
– Правильно, правильно, – поддержали другие голоса. – Погрязли мы в делах суетных и забыли о ближнем. Велика вина наша, и нет нам прощения. Все на каторгу пойдем, веди, участковый!
– Ну… каторга – это, пожалуй, слишком, – постарался успокоить я разгоряченные самобичеванием головы. – Один судья над нами, имя ему – Господь Бог. А я лишь осуществляю некоторые функции профилактики. Так что, граждане, даете мне честное поповское, что с отцом Кондратом больше такого не повторится?
– Век будем Бога молить за твою милицию! – просветлел народ.
Я тоже вздохнул посвободнее, хорошо, когда вот так удается выкрутиться. Сицилианская защита…
– А что, святые отцы, вы откуда, собственно, шли таким составом?
– Да церковь новую строят на Воловьих горках, камень краеугольный освящали.
– О! Напомнили. Раз уж вы все здесь, не откажите в маленькой услуге, освятите отделение. Давно собирался, да все как-то в суете, в беготне… Как закончите – все свободны, претензий к вам больше не имею, дело на отца Кондрата заводить не буду. По рукам?
В общем, расстались мы друзьями. Обряд освящения проводил сам отец Кондрат, степенный и торжественный. Он нараспев читал молитвы, помахивая дымящимся кадилом и разбрызгивая святую воду специальной метелочкой. Сводный хор дьяконов столичных церквей старался вовсю, наш забор буквально облепили любопытные соседи, набежавшие послушать духовное пение. В целом все было очень красиво и впечатляюще, меня даже благословили напоследок. Я поблагодарил всех от лица лукошкинской милиции и лично попрощался с каждым за руку. По-моему, все ушли довольные и никаких обид на необоснованный арест никто не затаил. На самом-то деле нам крупно повезло, что в эту облаву не залетел дьяк Филимон думского приказа. Уж он бы не преминул устроить такой скандальчик… Мы бы долго потом отмывали "честь мундира". С такими мыслями я вернулся в дом и бухнулся на скамью перед нашими пинкертонами.
– Ну, все… сейчас я буду зверствовать.
– Это не я! – в один голос заявили оба. Посмотрели друг на друга и тут же добавили: – Это он!
– Значит, так… Митьку – в поруб. Пусть заменит стрельцов, они наверняка совсем замерзли. А с вами, гражданин Шмулинсон, мы поговорим отдельно…
– А шо не так, гражданин начальник?! – мгновенно затараторил Шмулинсон, не давая мне рта раскрыть. – Ежели ваш шибко умный друг не глядя сплошь понаоскорблял духовенство, при чем здесь я? Но на всякий случай я таки жутко извиняюсь! Ви мне не верите? Тогда спросите ваших священников, я хоть кого-нибудь тронул? Я хоть одного застрелил для острастки? Ну, может, погрозил пищалью, но, во-первых, не со зла, а во-вторых, я целился в воздух! За шо ж ви на меня так пристально смотрите?!
Я демонстративно молчал, чуть склонив голову, и разглядывал ростовщика-гробовщика-портного самым рассеянным взглядом.
– Ви получали мою тайную записку? О, я вижу, ви получали. Ну, и ваше мнение? Шо, ви таки не находите, шо сказать? То есть абсолютно? Мне даже странно… Я не жалею времени и грошей, моя жена буквально считает себя вдовой – так редко она меня видит, дети уже не спрашивают "где наш папа?", они глотают слезы и взрослеют на глазах. Я набит сведениями, как рыба-фиш зеленым горошком, а ви ничего не хотите у меня спросить?! Это же антисемитизм!
– Никитушка, – глухо раздался за моей спиной бабкин голос, – а не вышел бы ты на пару минут во двор? Не худо бы поруб посмотреть, подследственных проведать… Стрельцам вон по кулебяке снеси. Для них большая честь будет, если сам воевода-батюшка собственноручно попотчует. Выйди, а?
Я взял фуражку, еще раз молча оглядел Шмулинсона и, сочувственно похлопав его по плечу, покинул горницу. Дверь я прижал стоящим в сенях поленом. Почти в ту же минуту в нее яростно забарабанили, и визгливый голос прямолинейно сообщил:
– Не имеете права! Выпустите меня, гражданин участковый! Я не останусь наедине с этой сумасшедшей старухой… Она меня съест.
– Приятного аппетита, бабушка! – громко ответил я.
Вопли несчастного были слышны даже во дворе, но очень недолгое время. Стрельцы, несущие охрану у ворот отделения, доложили, что новостей от Еремеева пока не поступало. Я прошел к порубу, торжественно вручил сидящим на бревнышке бородачам по выданной кулебяке и от лица всего отделения поблагодарил за верную службу. Парни аж покраснели от удовольствия…
В порубе было прохладно. Митька, скрючившись, сидел на табуреточке в углу, а у противоположной стены в полулежачем состоянии находились две связанные фигуры.
– Здравия желаю, батюшка сыскной воевода!
– Здорово, виделись… Как тут дела?
– Спокойненько, муха не пролетывала. Мимо меня…
– Это хорошо, мух особенно бей. Как заключенные?
– Ведут себя тихо. Что-то лопочут по-своему, не разбери-поймешь, а более ничем характера не проявляют.
– Попытка к бегству?
– Да куда ж им, сердешным? Стрельцы-то от всей души постарались – на каждом столько узлов, сколько на жабе бородавок.
– Угрозы, подкуп, шантаж?
– Глазами страшно зыркают, – подумав, решил Митяй. – Денег не предлагали… а у них есть?
– Не знаю, спроси…
– Зачем? – подозрительно отодвинулся он. – Мы в милиции на жалованье состоим, нам лишнего не надо… Уж мы и в лапотках походим, а честь свою мундирную от взяток охраним!
– Правильно. А теперь послушай меня. Дежурство сдашь через полчаса, заглянешь к Яге, она с тобой по-свойски потолковать хотела. И запомни раз и навсегда – никогда не слушайся добрых советов Шмулинсона! Поверь, Митя, ты нам слишком дорог…
– Как это? – застенчиво переспросил двухметровый герой.
– В смысле, обходишься очень дорого. Я из-за твоих выкрутасов скоро совсем седой стану, да и бабка не железная. Пожалей нас, а?
Митька горько вздохнул и побожился, что впредь…
Проведя таким образом серьезную профилактическую беседу с личным составом, я преспокойненько вернулся в дом. Абрама Моисеевича в горнице не было. На мой многозначительный взгляд Баба Яга недовольно заворчала у печи:
– Да не съела я его, не съела. Что ж вы меня, совсем за ведьму держите? Трудится он… У мужиков все беды от безделья. Как только заняться нечем, так дурь из башки и прет! Заняла я его общественно полезным трудом на благо отделения…
– Каким?
– По специальности, – пояснила бабка и, открыв мне дверь в свою комнатку, продемонстрировала такую картину… исправительная колония в миниатюре!
На небольшом угловом столе лежали плисовые Митькины штаны, а бледный Шмулинсон, держа иглу двумя руками, старательно латал в них дырки. Рост несчастного "тайного агента" был уменьшен до размеров некрупной мышки. За ходом работ пристально наблюдал здоровенный бабкин кот, плотоядно щуривший зеленые глаза.
– Супруге его я весточку отправлю, дескать, муж на заработках в отделении батрачит. И даже уплачу по совести, как за художественную штопку, – невозмутимо развернулась Яга.
Я вышел следом, дверь шмулинсоновской темницы захлопнулась. Яга взялась ставить самовар, вроде бы все были при деле, можно без суеты выпить чашечку.
– Ты уж не серчай, Никитушка, что я тут посвоевольничала. Достал он меня, злодей, аж до печенок.
– Все в порядке. Надеюсь, обойдемся без международного скандала…
– Да и пусть поскандалят немного, брань на вороту не виснет, а от нас не убудет. Давай-ка вот ватрушечку…
– Спасибо. Ум-м… вкусно…
– Беда-а-а-а!!! – В горницу с безумными глазами вломились те скучающие герои, которых я угощал кулебякой. (Как я от неожиданности ватрушкой не подавился – ума не приложу!)
– Вставай, сыскной воевода, в порубе беда!
Да-а, зрелище было не из приятных…
Когда я подбежал к порубу, оттуда пулей вылетел бледный как смерть Митька. Глаза – круглые, зубы стучат, волосы на голове – дыбом, а руки – по локоть в крови. Объяснить он толком ничего не мог, у бедняги губы прыгали. Я бросился по ступенькам вниз. Оба пленных находились в предобморочном состоянии, на полу у их ног валялся расплющенный в лепешку труп. Явно мужчина, больше ничего сказать не возможно, меня самого от одного взгляда едва не стошнило. Ноги подогнулись, и я неуклюже сполз по стене на последнюю ступеньку. Господи…
Следом, крестясь, спустились двое стрельцов. Мне удалось более-менее ровным голосом приказать им убрать тело. Кое-как, держась за стену, я выполз наверх. Баба Яга чем-то отпаивала Митьку. У забора меня все-таки вытошнило…
Яга силой усадила меня за стол и налила две рюмки с травными настойками, одну горькую, другую сладкую. Я послушно выпил обе. Вроде бы полегчало.
– Как он?
– Митяй-то? В сенях на лавке сидит, дрожит мелкой дрожью и говорить не может. Напуган он, Никитушка, сильно напуган…
– Что же там произошло? Откуда взялся труп? Там же все забрызгано кровью, впечатление такое, словно человека кузнечным прессом размазало…
– Уж и не знаю, что сказать… – развела руками бабка. – Давай-ка ты, соколик, мне помогать будешь. Надо парня нашего в чувство приводить, иначе ничего мы по этому делу не узнаем.
Я молча кивнул. Лично у меня не было даже самой малюсенькой зацепки насчет всего происходящего. Сначала Яга велела привести "пациента" и дала ему в руки кусок коричневого пчелиного воска. Потом я принес полное ведро холодной воды из колодца и поставил в печь большую сковороду на длинной ручке. Митьку посадили перед ведром, а Баба Яга, взяв из его безвольных пальцев уже размягченный воск, бросила его на сковородку.
Огонь и вода, холод и пар…
Все по слову моему обернитеся -
Как из сердца – страх,
Как из кожи – жар
От живой души отступитеся…
Злой переполох вылью без следа,
Из сырой земли просыпаю соль,
Ярый воск горяч, холодна вода,
Разгоните мрак, отпустите боль…
Наверно, были еще и другие куплеты, из-за треска расплавившегося воска я больше не расслышал. Митяй окончательно впал в транс, зачарованный бабкиными напевами.
– Лей! – крикнула Яга, и я махом булькнул содержимое сковороды в ведро с водой. Вверх взлетело дурманное облачко пара.
– Ну-ка, Митенька, посмотри да скажи нам, это ли тебя напугало?
– Да… – прокашлявшись, заговорил он. Древнерусская шоковая терапия одержала зримую победу – к нашему сотруднику вернулись ум и сознание. – Она это… насекомая окаянная…
Яга демонстративно ткнула крючковатым пальцем в ведро. Я осторожно заглянул – расплавленный воск застыл в ледяной воде причудливой лепешкой, по очертаниям своим более всего напоминавшей… муху!
– Теперь нам все ясно, – авторитетно-эксперт-ным тоном заявила бабка. – Кое-кто хотел у нас и этих пленников на тот свет отправить. Для того и мухой обернулся, чтоб мимо стражи стрелецкой проскочить. Да кто ж знал, что в порубе дурачок наш сидеть будет? Он небось муху-то углядел да со скуки и прихлопнул!
– Не со скуки, а по приказу начальственному, – хмуро буркнул Митька. – Никита Ивыныч сами сказать изволили: "Чтоб ни одна муха не пролетела!" Я и исполнял со всем служебным рвением…
– Ага, ладошки-то у него как лопаты совковые. Один раз хлопнул – все, лекарей зазря не тревожь, ищи гроб необычной формы. Вот так, Никитушка, оно все и было. Парень наш как труп увидел да руки свои к глазам поднес, сразу в крик ударился, стрельцов перебаламутил. Осталось узнать, кто ж это был…
– Один из охранников немецкого посла, исчезнувший вместе со своим господином, – задумчиво ответил я. – Там мало чего осталось для опознания, сплошное месиво. Только ноги как-то уцелели, а на них немецкие ботинки с пряжками. Фасон характерный, с сапожками сафьяновыми или лаптями никак не спутаешь. Что-то я подзабыл, а какой штат телохранителей был у нашего Шпицрутенберга? Восемь или десять человек? Двое были отравлены, четверо застрелены на месте преступления, один убит в порубе, двое живых под охраной – итого уже девять. Либо у посла остался всего один страж, либо мы не всех знаем.
– Сам-то он куда делся?
– Пропал. Вроде бы еще утром уехал во дворец, но там не появлялся, в слободу назад не поворачивал, но, может быть, ребята Еремеева уже что-нибудь выяснили. Мне кажется, за его исчезновением скрывается что-то важное…
– Думаешь, не пастор воду мутит? – прозорливо сощурилась Яга.
– Не знаю. Но готов предположить некоторую синхронность их действий. Или они работают в паре, умело прикрывая друг друга, или существует кто-то третий, успешно манипулирующий ими обоими. Вот этого третьего мы и не знаем…