– Солдатская косточка, прямой как шашка, – сочувственно отозвался граф Г. на эту реплику. – Разве так можно с самим государем беседы разговаривать?
– И не говори, дружок, казаки народ простой – кизляркой нальются, в бурку усы спрячут и на боковую – думают что утро вечера мудренее. Но я продолжаю, с твоего милостивого позволения. Англичане сейчас же подвели государя к Аполлону и берут у того из одной руки Мортимерово ружье, а из другой пистолю.
– Да у нас таких ружей в Царском Селе как грязи, навалом, – пояснил граф по ходу рассказа. – Чему ж тут удивляться?
– Так государь на ружье и посмотрел спокойно, а вот про пистолю ему говорят что это дескать пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства – ее мол ихний адмирал у разбойничьего атамана из-за пояса выдернул. Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: "Это не отворяется", а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два – замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись: "Иван Москвин во граде Туле".
Граф Г. сочувственно покивал головой, не понимая к чему ведется все это повествование, а Александр Борисович притомившись от долгого рассказа чуть было не задремал, так что пришлось даже громко хлопнуть в ладоши дабы его сиятельство от сна разбудить.
– О чем бишь я? А, ну да… Англичане признались что маху дали, а государь Платову грустно говорит, что дескать зачем их очень сконфузил, и ему их теперь очень жалко. Да впрочем Платов и не взял в толк через что это государь огорчился.
– Не понять грубому казачеству тонкий ход мыслей нашего государя! Даже и мы, дворяне, не всегда за ним успеваем. Но впрочем разве удалось им нас по-настоящему удивить?
– Погоди радоваться. Англичане в это самое время не спали, потому что и им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление подстроили, что у Платова всю фантазию отняли. На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился, тот ему и велит заложить немедля двухсестную карету, мол поедем в новые кунсткамеры смотреть. Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол, чужеземные продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но государь говорит что еще желает другие новости видеть: ему хвалили, как у англичан первый сорт сахар делают.
– Вот еще новости, разве у нас и сахара не делают? Да одни тульские пряники всех английских сладостей стоят, – патриотично воскликнул граф Г., не евший впрочем этих самых пряников уже лет сто.
– Ну вот и Платов у англичан хитро потребовал сахар молво, а они конечно должны были сознаться, что у них все сахара есть, а "молва" Бобринского завода нет. Государь его за рукав дернул и тихо сказал что дескать пожалуйста не порть мне политики, – на этих словах Александр Борисович стал вдруг весьма внимателен и граф Г. понял что сейчас последует самая кульминация.
– Дверь плотно затворена? Проверь-ка, – поинтересовался князь у Михайлы. Граф Михайло осмотрел залу, но нигде не виднелось лишних ушей и все дверцы были прикрыты как следует, о чем он и доложил бывшему вице-канцлеру и посланнику. Куракин удовлетворенно вздохнул и щелкнувши золотой табакеркой продолжил:
– Тогда англичане позвали государя в самую последнюю кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные камни, нимфозории, а также всякие статуэтки начиная с самого огромнейшего Аболона Бельведерского и до крошечных японских деревянных фигурок нецке, которые толком и глазам видеть невозможно. Осмотрели, как Платов тонко выразился, керамиды и всякие чучелы и только пришли в самую последнюю, комнату, а тут стоят их рабочие в тужурных жилетках и в фартуках и держат поднос, на котором лежит вроде кусок сыра, только мраморный. А на нем как на острове в окияне высечены леса, долины, горные вершины, храмы, статуи и прочие диковины, только все крошечное как песчинки.
Государь и удивился – что это за диковинный поднос, и к чему он нужен.
– Что это такое значит? – спрашивает; а аглицкие мастера отвечают:
– Это вашему величеству наше покорное поднесение.
– Что же это?
– А вот, – говорят, – это чудо-изобретение, на греческий манер, называется ай-Лимпиада. Мы вам сейчас устроим ее презентацию, и это есть наша последняя усовершенствованная модель. Перед вами, извольте видеть, точнейшая копия древнего греческого города Олимпия, что в долине реки Алфей, в Ионическое море впадающей. И дескать в этом городе давным-давно атлеты соревновались, боролись, бегали, силу да ловкость показывали. Делали они это в специальных местах, стадионами называемыми, и на это время для всех воюющих армий перемирие наступало – ну вот вроде как сейчас, после Венского совета. Даже непримиримые враги оружие свое складывали и в эту самую Олимпию ехали, там зубами скрипели, богатырскую удаль показывали, но друг дружку не убивали. Вон изволите видеть сориночки?
Государь посмотрел и видит: точно, лежат на этом куске сыра среди гор и лесов на особых полях для состязаний самые крошечные соринки.
Работники говорят:
– Извольте пальчик послюнить и ее на ладошку взять. Это не соринка, а атлет, спортсменом называемый. Он не живой, а из чистой из аглицкой стали в изображении человека нами выкован, а в середине острова завод и пружина. Извольте еще монетку кинуть: под тяжестью денег пружина заведется, и они сейчас начнут бегать и борьбой заниматься.
Государь тут же накидал серебряных пятачков в особую щелочку сбоку ай-Лимпиады и слышит, как все атлеты встрепенулись и забегали, запрыгали, стали друг дружку мутузить и на конях в колесницах скакать, а зрители им вроде бы даже аплодируют.
– Отчего же, – государь говорит, – я сего зрелища ристалищ спортивных не вижу?
– Потому, – отвечают, – что это надо в мелкоскоп.
Подали мелкоскоп, и государь увидел, что на сем волшебном подносе действительно все стальные спортсмены соревнуются и сила богатырская прямо ключом бьет.
Государь конечно залюбопытствовал кто же такое чудо придумал. Англичане и говорят, что дескать придумал все их наипервейший в мире мастер, из мятежной Северной Америки за большие деньги выписанный – Сивый Жопс, и соревноваться с ним мол никто не способен. Тут же и мастера показали – стоит человек с лица бледный, болезненный, в черном тужурном жилете, но видно что горд и имеет себе понятия.
Государь взглянул на сей волшебный город ай-Лимпиаду и наглядеться не может. Взахался ужасно.
– Ах, ах, ах, – говорит, – как это так… как это даже можно так тонко сделать! – И к Платову по-русски оборачивается и говорит: – Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.
Государь Александр Павлович сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами захотят деньгами, – хотят серебряными пятачками, хотят мелкими ассигнациями. А волшебный город атлетов ай-Лимпиаду велел положить в свою дорожную шкатулку, которая вся выстлана перламутром и рыбьей костью. Аглицких же мастеров и самого Сивого Жопса государь с честью отпустил и сказал им: "Вы есть первые мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут".
– Неужто так и сказал? – граф Г. несколько обиделся за наших российских мастеров, хотя правду сказать и нитки отечественного шитья на нем не было с рождения.
– В точности. Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в карман спустил, потому что "он сюда же, – говорит, – принадлежит, а денег вы и без того у нас много взяли".
– И верно, что добру-то пропадать? Может он плохо лежал – гвоздями-то не прибили. А дальше что же было?
– Ну а на следующий день конечно англичане повезли показывать эту самую ай-Лимпиаду в натуральную так сказать величину, в полный рост. А то государь расстроился, что без мелкоскопа и не увидать ничего. Ту ему прямо все рассказали и показали – и представления драматурга ихнего Томаса Кида про историю олимпизма на сцене театральной и про то как две сотни лет назад королевский прокурор Довер устроил свои игрища ай-Лимпийские и люди независимо от сословия могли в них участие принимать, и даже дам соревноваться брали. Дескать умеешь там бороться или на коне лихо скачешь – то и пожалуй вперед. Сам король Яков I им покровительствовал. Целый век они так соревновались а вдобавок еще устраивали песнопения, танцульки всевозможные и в шахматишки резались.
– Англичане, что с них возьмешь-то? Без куплетов да шахмат никуда, – поддакнул граф Г.
– Словом устроили они для государя с Платовым такие игрища на каком-то Уимблдоне местном, торжественно открыли Олимпиаду, всю историю Англии там на подмостках сыграли, прямо от Адама с Евой до сего дня, с машинами паровыми да луддитами, про коих у нас и не знал никто. И посмотрев уже на живых атлетов – бегунов, борцов, конников, прочих олимпиоников так государь всем этим проникся, что решил устроить такие же ристалища и у нас в России – в Таврической губернии.
– В Крыму? Таврида конечно место богатое, природой не обделенное. Да и красоты там неописуемые – плавали, знаем. Но…
– Вот и донской казак Платов тоже знаешь ли засомневался. Дело-то для нас внове и малознакомо. Вскоре они уехали – у государя от всех этих олимпийских дел сделалась меланхолия. Дорогой у них с Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь так соображал, что англичанам нет равных в спортивных искусствах и баталиях, а Платов доводил, что и наши на что взглянут – все могут сделать, но только им полезного ученья нет. А если подучить немножко, то устроят ай-Лимпиаду не хуже иностранной, только дело это вовсе бесполезное. И представлял государю, что у аглицких мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные обстоятельства перед собою имеет, и через то в нем совсем другой смысл.
– Государь этого не хотел долго слушать, и все говорил про знаменитых философов Шиллера да Руссо что к идеям олимпизма были зело внимательны. Платов, видя это, не стал усиливаться. Так они и ехали молча, только Платов на каждой станции выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым бараночком закусит, закурит свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча. Государь в одну сторону глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер. Так они и доехали до Петербурга, и тут государь меня вызвал и повелел помогать всемерно Платову в его олимпийских усилиях, ну а я уж за тобой курьера послал.
– И правильно! Справедливо! Да я… Да мы с Морозявкиным вам любую ай-Лимпиаду смастерим, вы только дайте срок! – граф Г., заскучав у себя в деревне, готов был отрядиться на любые подвиги, даже на расчистку авгиевых конюшен.
– Похвальное рвение, дружок. Словом скачи-ка ты в стольный город Петербург, ищи где хочешь этого своего приятеля Морозявкина и отправляйтесь вы затем прямо в Тавриду – устроить к лету эту самую ай-Лимпиаду. Только не злоупотребляйте излишне местным вином и казенным доверием. Ну и старика Платова не забудьте конечно – куда ж без него. Не надо долгих прощаний, целования ручки, с богом, вперед марш!
Граф Г. не забыв откланяться вышел вон, и пройдя сквозь анфиладу комнат и коридоров, чем-то напоминавших ему императорский дворец работы великого зодчего Растрелли, уже вскоре сел на своего любимого конька и поехал к месту сбора всей честной компании, то есть экспедиции. Можно было пожалеть что и в просвещенном XIX веке все путешествия приходилось начинать из столицы, однако это тоже была неизменная традиция и чувствовалось что она останется в веках.
Хотя они направлялись и не к северному полюсу, их миссия казалась немногим легче путешествия адмирала Чичагова за Шпицберген, куда его послали еще при матушке Екатерине. Основываясь на оригинальной идее академика Михайлы Ломоносова тогда отрядили особо тайную экспедицию, которая должна была проникнуть в Ост-Индию через якобы свободный летом ото льдов Берингов пролив. Так смелая научная мысль, на первый взгляд казавшаяся дерзкой бессмыслицей, уже в те далекие времена приводила к огромному расходу людских и материальных ресурсов, что впрочем не гарантировало достижения положительного результата.
Не сказавшись никому, даже господам сенаторам, капитан-командор Василий Чичагов со товарищи поплыли якобы для возобновления китобойных промыслов, но напоролись на непроходимые льды и вынуждены были воротиться несолоно хлебавши. Хитрая легенда пропала втуне, открытого ото льдов места протяженностью в тысячу верст так и не нашли, генерал-адмиралы в коллегии весьма огорчились, но ненадолго.
Через пару лет раздосадованное Адмиралтейство устроило вторую попытку, но и тут льды встали стеной, еще раз напоминая всем что Россия вообще-то глубоко северная страна, которой даже и законы физики не писаны, или не читаны, или и вовсе не поняты. Таким образом даже северное сияние вопреки ученой теории не являлось признаком чистых ото льда морских вод, но для проверки идеи Михайлы Васильевича Василию Яковлевичу пришлось снова проплыть немало морских миль. Впрочем "за прилагаемое старание к достижению до поведенного предмета" всех наградили и похвалили, так что жаловаться не приходилось.
Однако же несмотря на сии не слишком веселые настроения, за дело следовало как-то браться. Граф привык делать это недрогнувшей рукой, не колеблясь ни секунды. Дорога стелилась под копыта, сердце стучало и так и рвалось вперед, ни ямы не буераки не пугали, словом призыв "Let\'s go on an adventure" казался как нельзя более уместным. Конечно в приключениях можно было и башку потерять, но однако же и клад найти, так что тут была игра прямо как в русскую рулетку.
Не останавливая ни у трактиров, ни у гостиниц, питаясь казалось одним только духом авантюризма и влекомый тягой к приключениям, Михайло мчал вперед прямо как на скачках на императорский приз. Дорога так и стелилась под конские копыта, добрый конь раздувал бока, потертое седло скрипело, шпага моталась как положено, плюмаж на шляпе развевался на ветру. Тяжелое закатное и хилое рассветное солнце смотрели ему то в лицо то в спину, и граф улыбался им в ответ. Северная Пальмира звала, и он отвечал на ее зов ударами шпор по конским бокам.
По обеим сторонам дороги замелькали захиревшие деревеньки и жуткие погосты, российская действительность так и перла прямо в глаза. Какие-то мертвые с косами вдоль дорог стояли, хотя о красных дьяволятах тут отродясь никто не слыхал. Замерзшие вороны нагло каркали, намекая что приключения ничем хорошим не кончатся, отдельные попадавшиеся на пути крестьяне смотрели вслед угрюмо, а какая-то мерзкая собачонка и вовсе начала подвывать как по покойнику, но разумеется граф не поддавался на эти нелепые суеверия.
Временами чудились шайки разбойников, для обороны от которых приходилось всюду таскать с собой здоровенную шпагу и тяжеленные пистоли с воронеными стволами, иногда попадались и странствующие монахи, вышеупомянутые калики перехожие и прочий сброд, только отвлекающий внимание от высоких мыслей. Но все же граф Михайло уже успел загореться новой идеей, и чувствовал что несмотря ни на какие жертвы олимпийские игры должны быть проведены во-время и не хуже чем в этой самой Древней Греции. Там разумеется было полно всяких богов и героев – но хотелось создать своих собственных Гераклов, а не только быстрых одним разумом Платонов и Невтонов. И количество лавровых венков на их головах должно было перевешивать величину оных на иностранных лысинах, для чего разумеется надо было всех перегнать, перескакать и по возможности перестрелять, ну а кто не будет стараться – перепороть и даже перевешать. Граф удивился своей кровожадности, но объяснил появление таковой исключительно спортивным азартом.
Неожиданно под стук копыт пришли какие-то воспоминания от далекого ныне учителя истории, который все пытался объяснить графу что нынешняя жизнь не с неба упала, а сложилась в результате исторических бурь и всего хода Ея величества Истории. Собственно учитель много чего объяснял и в более позднем возрасте граф весьма жалел что у него тогда в одно ухо все влетало а из другого вылетало, как говорили в народе.
Говорилось и про олимпиоников, которые за три победы в состязаниях даже могли поставить в Олимпии свою собственную статую. Все об этом прямо так и мечтали, и Михайле неожиданно самому захотелось поучаствовать в таких состязаниях, чтоб и его после победы встречали как героя и повторяли что он столь же прекрасен на вид сколь и искусен в борьбе, как выражались тамошние поэты. Древние греки вообще были очень поэтичные и складывали занятные легенды о всяких подвигах, благодаря чему прославились на весь мир и не дали забыть о себе.
Знаменитый скульптор вырезал бы графскую статую в образе прекрасного бога Аполлона или мужественного героя Геракла, и ее немедля бы определили в императорский музей, разумеется тут же бы отовсюду набежали тучи приятелей и забросали бы его лавровыми венками. Прекрасные во всех отношениях дамы носили его на руках и прямо-таки рвали на части, что он дозволил бы с превеликим удовольствием, ничуть не сопротивляясь и отдаваясь решительно без остатка. Михайло разбежался мыслями прямо как в семнадцать лет, которые давно уже унеслись в неведомые дали.
Граф в своем воображении уж видел как государь собственноручно награждает всех непричастных и наказывает всех невиновных, как и его собственная голова увенчивается лаврами, словом мысли его зашли бог весть куда, как вдруг его добрый конь наткнулся на какое-то препятствие. Прямое движение вперед сменилось стремительным полетом на манер стрелы или же камня из пращи, конь споткнулся и в мгновение ока Михайло оказался выброшенным из седла в воздух, а из глаз его посыпались искры. Падение на землю не замедлило последовать и стало весьма болезненным.
Оказалось что тут была прямо настоящая засада. В те далекие времена засады на большой дороге были отнюдь не редкостью, лихие дела и всевозможное воровство процветали. Сообщество бродяг, чьим промыслом было попрошайничество и воровство, уже тогда расплодилось весьма широко, а впоследствии дало всходы в виде так называемых "воров в законе", то есть темные корни преступности уходили глубоко в проклятое прошлое и являлись наследием кровавого режима, на который можно было свались решительно все недостатки.