- Кофе будешь? - задала она дежурный вопрос. На кухне было слегка порасчищено - любимое, что ни говори, место. При нынешнем дефиците времени где готовишь, там и ешь, где питаешься, там и за книгу берешься, а с иной книгой в руках самое милое дело - поскорее заснуть.
- Что вы, я еще маленький. Говорят, кое-какие извращенцы пьют его с молоком или сливками, только я с детства какао пью, оно полезнее. А вы разве не любите? Вон на полке начатая банка. Один мой приятель меня выучил делать классный шоколад - с корицей, гвоздикой и щепоткой соли. Хотите, сварю?
- Вот пойло, наверное.
- Нет, без дураков! Читали у писателя Уэллса роман "Пища богов"? По-гречески пища богов - это теобром, а теобром значит как раз какао в бобах. И если давать детям пить теобром с грудного возраста, то вырастет из нас новая раса гигантов.
- Ну, все на свете перепутал.
Олька сделал обиженную паузу, но почти тут же продолжил с оттенком мечтательности в голосе:
- Наши предки ведь и были гиганты. Смотрите: легенды об атлантах и лемурах, об Адаме и Еве в исламском раю… Гигантизм плоти есть символ величия духа.
Последняя фраза прозвучала бы совсем по-взрослому, если бы Оливер не скорчил рожу.
- Я вот какао пил с тех пор, как себя помню.
- То-то и заметно, - отозвалась она саркастически.
Но неугомонный отрок уже что-то сыпал в кастрюльку, молол в пыль на армянской ручной мельничке, растирал в пальцах, нюхал и, наконец, собравши вместе, залил кипятком и поставил на открытый газовый огонь. При этом он напевал на мотив известной детской песенки следующие удивительные слова:
"Разродилися стихом
Тридцать три коровы:
Пейте, детки, теобром -
Будете здоровы!"
Вышло у него, и в самом деле, нечто непревзойденное по цвету, вкусу и аромату: пены вздыбилась целая шапка.
- Так ты зачем меня приглашал? - сказала она, выпив три четверти кастрюльки и заметно тем умягчившись. - Сообщить, куда собрался податься? Этого мне не нужно. Хоть в шайку "крутых".
Олька покачал головой:
- Туда - точно не пойду. Хоть я, в натуре, потомок всех диккенсовских добродетельных преступников сразу: и тезки Оливера, и Николаса Никльби, и Дэвида Копперфильда, а в придачу - Барнеби Реджа.
- Угу. Насчет последнего ручаюсь, - сказала Зенобия, которая как следует читала у Диккенса только эту одноименную повесть. - Профессии у тебя ведь нет никакой?
- А у вас в тринадцать лет какая была? Выпускной класс музыкальной школы?
- Нет, тогда я уже с фортепьяном расквиталась и ушла в школу верховой езды, - ответила Зенобия. - Дзюдо стала заниматься. Стихи еще сочиняла - в год по чайной ложке.
- Надо же! Так начать - и так кончить.
- А это еще не конец, - она поглядела на мальчика с некоторым лукавством.
- У меня - тем более: вся жизнь моя одно сплошное начало, - отозвался он. - Сказать секрет? Есть у меня профессия. Семейное ремесло, ужасно традиционное и одетое пылью веков. Только нельзя назвать, какое: счастье спугнешь.
- Помочь не требуется? Пока в самых верхах, знаешь, не спохватились. Поговорю кое с кем, квартиру выдадим из спецфонда для выпускников детских домов. Твой хитрый подвальчик туда перевезем. В другой город, конечно. Знаешь, это даже лучше всего - тогда ты из нашей компетенции прямым ходом уплываешь. А принимать меры не надо - значит, и мстить будет не с руки.
- Теобромическая логика. Вы чувствуете, Зено?
- Это что я добренькая? А-а. И ты поплывешь, и я уже плыву с твоего шоколада. Ты чего туда втер и намешал, прохвост малолетний?
- Ничего дурного, правда-правда. Это вы сама перенервничали, а теперь отходите.
- Но о квартире я со-о-бражаю туго, - ответила она, чуть притормаживая на отдельных слогах, но в целом куда более плавно и ритмично, чем обыкновенно говорят люди. - Пропишем в соседнем населенном пункте - и с концами… то есть без таких концов, что цепляются. А с пропиской и работу себе отыщешь. Не в подземелье же твоем тебя регистрировать?
- Э, нет. Еще не было человека на земле, который бы меня прикнопил к определенному месту на карте родины. Не той мы породы.
- Знаю я, из какой, - в голове Зенобии кружилась метель, а, может быть, звезды водили бесконечный хоровод. - Только слова на язык не идут. Расскажи ты вместо меня, ладно?
И он стал по-своему перелагать притчу, которая и в самом деле была ему до боли знакома. Начал он так:
- Разумеется, все мы родом из детского дома, кроме тех, кто родом из детского сада. Что до меня, то такое дитятко таких родителей в самый раз кое-кому показалось упихнуть на казенную кормежку и о нем позабыть. Нет, то не сами мои родители такое сообразили, а те, кто над ними гласно и негласно надзирал. Ах, да вы что, совсем молоденькая и не знали, что это бывает сплошь да рядом? И что мои папа и мама прекраснейшим образом были тогда живы, тоже не знали, да? Ну конечно: ваши братцы и сестрицы по полицейской форме наивны, как груднички, и вообще не подозревают, что таких детей, как я, любят не только дальние родственники, но и ближние и ближайшие. Да что там - родственники! Целый клан. Семья. Но о том как-нибудь в другой раз.
- А кто был крестным отцом клана? - спросила бдительная Зенобия.
- Фей довольно молодых лет - не более двух-трех тысячелетий, я думаю… Так вот, в детдоме было принято ночью, когда дежурные няньки уже заснут, рассказывать друг дружке истории - и непременно чтоб позаковыристей и пострашнее. Я так думаю, няньки все-таки нас подслушивали, потому что лучшие из наших страшилок получили всенародное хождение. Вашим детполицаям, конечно, тоже их доля досталась.
Тут он приступил прямо к той повести, которая в узком пенитенциарном кругу была известна как
ПОВЕСТЬ О НЕПРИКАЯННЫХ ДУШАХ БОМЖАТСКИХ
Во времена всеобщей народно-государственной лопоухости эта категория - я имею в виду бомжа, - возникшая незадолго до того в результате естественного отбора и видовой конкуренции и тогда же поименованная, пополнялась спонтанно и очень бурно: за счет пострадавших от опрометчивого присвоения казенной жилплощади с последующей ее продажей "не в те руки", от локальных конфликтов, что сгоняли с отцовских земель, из-за передела границ и последующего притеснения бывших притеснителей, от железнодорожных войн и непланового переселения народов. После того, как все новички вынужденно поставили на себе долгий и тягомотный опыт бездомия, частью повымерев, частью эволюционировав, - правительство, наконец, решилось подвернуть рукава, взяться за гуж - и вынести окончательное решение этого вопроса. Вначале оно пыталось (через головы тех благотворительных организаций, на чьи хрупкие плечи и тощий кошелек эти дела опирались раньше) чистить, мыть, стричь, кормить бомжей и бить на них вошь, так сказать, не отходя от кассы, - то бишь места их временного непрописания - но бомжи тотчас же, на глазах, пачкались и вшивели снова. Пробовало оно поселять их в общежитиях, невзирая на протесты местной общественности, - удирали. Тогда оно догадалось: изобрело микрогабаритные квартирки, оснащенные высокочастотной духовкой, душем вместо ванны и откидной кроватью, и стало до упора набивать их бомжами. А потом запирать - метафорически - за ними двери и выкидывать проблему из головы.
Однако упрямый, как дворняга, бомж никак не желал замиряться и акклиматизироваться: крутая селекция отобрала из рядов бесхозного люда наиболее стойких, закоренелых и свободолюбивых.
Хм. Одно время на стенках метро были такие душещипательные плакаты: "Заведи себе друга" и "Каждой семье - свою собаку". Еще там был изображен полупарализованный пес, по-моему, черный сеттер. Ну, насчет тех, кто брошен, потерялся и к тому же болен, всё верно: подбираем и усыновляем по мере сил и способностей. А вот с потомственным дворянами этот номер не проходил. Западло им было менять вольную жизнь, пусть краткую и впроголодь, на комфортную тюрьму, куда к вечеру забивается вся человеческая стая. И рвались такие псы на улицу - к своим дамам, соперникам и полноценной собачьей действительности.
Бомжам удирать было некуда. С улиц и дорог их приловчились гнать, институт паломничества по святым местам еще не успел в полной мере возродиться после долгих лет запрета, а пеший туризм требовал завидного здоровья и солидного первоначального капитала. И вот бомжи, как и беспризорники прежних огненных лет, не желали без проблем выживать на одном месте и тихо, плавно мерли.
От них оставались привидения….
Духи не вынесших избыточного комфорта бродяг почему-то не могли первые сорок дней оторваться от места своего последнего пребывания; и хотя в светлое время суток отчасти обретали желанную свободу передвижки, ночью какая-то невидимая вожжа или лонжа тянула их назад. Но ведь, учтите, в их квартирках сразу же поселяли "телесников" - так воздушные бродяги стали, по слухам, называть между собой тех, кто еще покамест не вышел из своей грубой оболочки.
В конце концов привидения пораспугали почти весь контингент поселенцев более смирного характера - всяких там одиночек и временно перемещенных личностей - и заново их переместили, правда, не так далеко, как самих себя: до ближайшего дома престарелых или до родных, пристрелянных и обстрелянных мест. Да, собственно говоря, все нехорошие квартирки через месяц с небольшим стали бы вполне хорошими, если бы жильцы второй волны как-нибудь перекантовались; но поскольку их стены пустели снова и снова, в них сразу же вселялись первоначальные жильцы - прочно и навсегда.
С выходом в эфир и астрал бесплотники обретали, как вскоре им стало понятно, свободу и способность к мгновенному передвижению. А все-таки снова и снова манило их нечто в былую их тюрьму. Что это было - возможно, неизжитой реликт коммунального бытия? Стремление злорадно увенчать свое торжество? Или вновь забота юности - любовь?
Сбился я на поэта Пушкина. Вот что выходит, если в школе заставляют зубрить наизусть немеряно. В общем, стали наши газообразные бомжи заниматься сексом. Уж как это у них выходило, не могу судить: но вот факт - появились у них такие же сыновья и дочки. Когда родителям приспичивало полетать, оставляли они свое потомство на всяких бесчувственных старушек, которым уж не страшны были ни привидения, ни привиденские детки. Тем более, сникерсов последние не требовали и памперсов, соответственно, не пачкали; и хотя днем они были невидимы, ночью вовсю начинали светиться, вроде как пенек на болоте, и оказывались необыкновенно хорошенькими на личико. Ну, уж это вовсе не из ранга запредельного - какой младенец не бывает хорош собой!
Вырастали эти дети точно такими же, как их родители; семейные проблемы настигали их тем же порядком, столь же непреклонно и неумолимо. Бомжедухи, наполнив собой и своим поколением один дом, целым роем летели в следующий, делая и его умеренно негодным для проживания. Разумеется, такие вещи скрывались по мере сил, власть предержащих; скрывалось и наличие ограниченного телесного контингента, способного к совместному существованию рядом с бомжами и их потомством и даже им всем сочувствующего. И вот, подобно упомянутому рою или снежному кому, вырастала и множилась популяция безродных и бесплеменных космополитов, легковесных, носимых лишь ветром и своей собственной прихотью, что не имели корней и уже ничем не были подобны степенному обывателю и в своем доме обитателю, жрецу сала и хлеба прожевателю.
- Одного не понимаю, - спросил сам себя Оливер. - Почему космополиты? Корни-то у них в их собственном дому, значит, оставались всё-таки. Или они поначалу из чистой вредности назад поселялись? А если урожденный мертвец получился домоседом, он что - и днем оттуда не двигается или, наоборот, железно меняет характер на противоположный? Я о детишках говорю.
- А поскольку мертвых спокон веку было куда больше, чем живых, а оседлых больше, чем странников, ясно, куда дело гнется, - ответила Зенобия ему в тон. - Ты Пелевина не слишком начитался?
- Так то не совсем я, - ухмыльнулся Олька. - Это фольклорное.
- Ну уж это ты напрасно. Каждый отвечает за историю, пущенную им в оборот, как если бы сам ее сочинил. И, кстати, о смерти, которая наполняет и переполняет мир: помнишь свои прошлогодние камушки?
- Не то слово. Были бы мы с вами в моем подвале - целую горсть бы отсыпал.
- Так это и есть твоя будущая профессия? Камни обделывать?
- Скорее хобби. Одно в логическом ряду увлечений. И знаете, почему?
- Стоп! Ты уже рассказывал вместо меня, теперь дай мне вместо тебя выступить. Это по праву моя собственная история, и не закупоривай ее во мне. У меня теперь все дома, а когда все дома - это и есть счастье и удача, как говорится в одном знаменитом мультике про домовенка.
И она рассказала ему историю, которая родилась из ее головы внезапно и вся целиком, как Зевесова дочка. Мы назовем ее -
ИСТОРИЯ О ЗЕМНОМ ВЕГАНЦЕ
Был человек, который славился своим умением примечать жизнь там, где другие в глаза ее не видывали, - и даже в том, что, казалось бы, мертвее мертвого: и пропасть этого знания все расширялась. Постепенно и последовательно заделался он вегетарианцем (и при том почему-то и вина не пил, хотя ради получения вина ни одно живое существо убивать не требуется), потом веганцем (это, к вашему сведению, вовсе не инопланетянин с Веги, а просто усиленно вегетарианская особь, которая не желает красть молоко у теленочка, яйца у девственной несушки и такая вся из себя праведная, что смотреть на нее стыдно). Однако в душе своей тот человек был и оставался полным джайном: даже невидимых глазу микробов и то жалел.
Вот однажды шагал он по горной дороге, попирая задумчивой стопой пыль и щебень. Вдруг со склона покатился камешек, прытко так покатился - и прыг прямо ему под ноги! Человек поднял его. Булыжничек оказался похож на яйцо - хотя, по правде, то был скорее шар, чем овал. Чуть шероховатая корка на нем была удивительно нежной, почти как собственная человечья кожа, и прямо прильнула к руке: непонятно было, берет камень тепло или, напротив, отдает.
Долго носил человек свою находку в кармане, время от времени ее ощупывая; и казалось ему, что своей теплотой она говорит с ним, причем по-доброму. Ему стало везти в жизни: камень послушно взял на себя роль талисмана. "Может быть, - думал человек, - это происходит по той причине, что я живу в мире с природой, ничем не притесняя ее и не ущемляя; вот она и не мстит мне - ни через свои стихии, ни через других людей, ни через мою собственную ущербность. И камешек этот - знак мира."
А был у него в приятелях один ювелир-камнерез. Увидел он волшебное яйцо и говорит:
- Послушай, а камешек этот не так прост, каким кажется. Это же оникс, и если мое чутье верное, оникс хороший. Дай я его распилю пополам и посмотрю, что внутри.
- Да ты что, погубить его решил? - возмутился наш веганец.
Так взволновался он потому, что уже знал, как его талисман реагирует на его слова и даже мысли: когда ему что-то нравится, то теплеет еще больше, а когда что-то вызывает его недовольство - холодеет в руке и делается почти как лед. (Ну, может быть, это ладони у нашего земного веганца были с неедения такие низкотемпературные и к любому телу чувствительные - я не спорю.) А при словах приятеля ему показалось, что он до раскаленного угля дотронулся - только жар на сей раз был хоть и нестерпимый, но не жгучий и буквально рвался изнутри, потому что камешек от него резко шевельнулся в своем вместилище и издал резкий, звонкий звук.
- Что это? Давай-ка его сюда. Эге, а яичко-то треснуло! - воскликнул приятель.
- Он живой, я ведь говорил тебе, - ответил веганец. - И боится, не хочет гибнуть.
- Слушай сюда, чудик: по-твоему, цыпленок убивает свою белую колыбельку, пытаясь выродиться на свет Божий? Тому, что в камне, тоже не терпится показать всему миру, какое оно есть, развернуться, чтобы его увидели; будучи скрытым - открыться, неведомому - быть познанным. Вот, гляди, - трещинка, и такая ровная! Можно сказать, в самый раз под распил подгадала.
Он был закоренелый прозаик, тот ювелир, и нашего веганца удивили неожиданные стихи.
- Ладно, попробуй, - согласился он почему-то сразу и легко. - Камень уже все равно не тот, что прежде.
Однако тогда, когда его талисман вернулся к нему из мастерской его приятеля в виде двух почти правильных полушарий - а то был, как и догадался резчик, светло-коричневый оникс, в точности напоминающий распил выдержанного, как столетний коньяк, доисторического дерева, - владелец его пришел в благоговейный ужас.
- Теперь мне будет казаться, что это я сам срубил дерево, - признался он приятелю.
Тот лишь отмахнулся:
- Эффектная штучка для серег или подвески - строгая, лаконичная. Только я вот что думаю: ты ведь ни одной из моих работ как-то не сподобился видеть. Для тебя камень - просто одноцветное или пестрое пятно. С таким невежеством надо бороться, дружок, и до полного его уничтожения!
Он привел веганца к себе в мастерскую и начал вынимать из ларцов и ящиков различные изысканные вещи и заготовки для них: вставки, пластины, пустые оправы из золота, серебра и платины, грубые и причудливые кулоны, оправленные в сталь, кожу или дерево, целые картины, написанные самой природой. Большинство картин вначале походили на творение абстракциониста или пуантилиста, являя собой паутину трещин с яркими точками в узлах, выразительный хаос цветных пятен - но глаз нашего веганца постепенно учился видеть иное. Древесный опал нежно-соломенного цвета показался ему пустыней, в белизне другого опала прорастали, ветвясь, темные, как бы влажные от дождя деревца. Теплая матовая чернота снежного обсидиана была чревата холодными звездами; в разломах яшм появлялись и исчезали странные космические картины иной жизни, но иногда то был просто побуревший дагерротип, от времени ставший почти неразборчивым. Плакучие ивы над брошенным прудом угадывались на нем, разваленная гать черед обмелевший пруд, извилины тропок на привядшей осенней траве и на одной из троп - чья-то согбенная фигура.
Всё то были еще соизмеримые с разумом чудеса; агаты же сразили веганца наповал. На одном из них, вкрадчиво и как бы маслянисто блестящем, был мир глубокой зимы: скудное белое небо и пышная белизна земли, а в прогале среди их обоюдного света темнели два узких темных пятна: речная полынья, точно сабля, брошенная в сугроб, и полускрытый снежной шапкой домик на речном берегу. Была здесь и весна: тихий, мокро зеленеющий луг и набухшее грозой небо над ним. И лето: озеро под облаками, ровные линии тихих волн, камень в воде, парус на горизонте. Больше всего, однако, было здесь осени: чернь и золото рощ, тусклый хризолит кустарников - можно сказать, самоцвет в самоцвете.
Раньше видел наш веганец всякое искусное ремесло: и малахитовые шкатулки, и объемные фигурки, составленные из многих поделочных камней, подобранных в тон изображаемых лица, кожи, шерсти и одежды, и многоцветные, благородные флорентийские мозаики, янтарные шкатулки и панно. Не трогала его их красота и искусность, но вот внезапно открывшееся ему естество камня прилегло к самому сердцу.