ПРИТЧА О КОРОЛЕ
Как поэт на склоне дня, и я выхожу на свой тернистый путь, чтоб найти себе облегчение.
Ибо половина моих горестей и болестей проходит, когда я выступаю в свой одинокий поход. Исцеляющей микстурой для легких становится пыль ее обочин и бровок; дали, то яснеющие, то туманные, - бальзам для глаз, цокот копыт, гудение моторов и чириканье птиц - елей для слуха; а прохладный ветерок, что целует меня в расстегнутый ворот куда слаще влюбленной девушки, одевает меня всего новой кожей. По-настоящему, то есть физически, а не метафизически, пустых дорог все-таки не бывает на свете, что бы я ни наговорил тебе по этому поводу: ведь если ты взял путь, как в старые времена брали крест, ни попутчики, ни противопутчики не мешают твоему одиночеству и тому стоицизму, с каким ты принимаешь долю, назначенную одному тебе. Ну а если ты встречаешь того, кто не просто делит с тобой утоптанную множеством подошв и несуразно вытянутую в длину поверхность, но сам есть часть твоего пути, - это истинная встреча, это подарок тебе.
Вот и в тот раз я издалека увидел его сутулую старческую спину в голубенькой рубахе. Ее пересекали узкие лямки плечевого мешка, больно уж старорежимного - той поры, когда их делали из холщовой наволочки и веревки, что намертво схватывает два соседних угла и, перекидываясь на оба противоположных двойной скользящей удавкой, туго затягивает горловину. Торба, что маячила перед моими глазами, была, однако, сшита в худшем случае из тканного в узор гобелена, а в худшем - из персидского ковра ручной работы и сделала бы честь самой Мэри Поппинс: яркое пятно на фоне выцветших одежек. Вглядевшись, я понял, что поперек лямок была положена еще и куртка какого-то несокрушимо пурпурного оттенка (и, кажется, такой же музейной работы); на голове моего предшественника увидел я забавный колпачок о двух рожках с махорками на концах - точно такой, какие модны нынче у подростков.
Он, кстати, двигался куда элегантней, привычнее и быстрей меня: посох, которым я бы на его месте толкался о землю, а он на моем должен был бы, наверное, подпирать дряхлую грудную клетку, играл и танцевал перед ним в воздухе, как тросточка щеголя-англомана. И, тем не менее, расстояние между нами уменьшалось вместо того, чтобы увеличиваться, а дорога, этакая серая в яблоках бетонная полоса, показалась мне широченной рогаточной резинкой, которая, сокращаясь, грозила прямо-таки вмазать нас друг в друга.
Я не выдержал и окликнул его: "Эй!"
Мешочник обернулся. Лицо у него было обыкновенное: бледноватое, без определенного возраста, хотя с довольно морщинистым выражением, и очень живое. Не бродяги, скорее - кабинетного сидельца, который неожиданно рискнул переменить образ мыслей. Глаза были небольшие, однако темные и чистые, будто глубокий колодезь с ключами на дне. Глаза дурачка, которому, как известно, случается всех умников за пояс заткнуть.
- Вот хорошо, что догнали меня, - ответил он. - Можно сказать, прямо к обеденному столу поспели. А то рюкзак с его припасом уже порядочно стал оттягивать мне плечи.
Мы сошли с дороги на травку. Самого стола он, конечно, не достал, но скатерку вытащил, причем довольно хитрую: с одной стороны непромокаемая пленка, с другой - прямо-таки вылощенное камчатное полотно. А поверх скатерти поместилась такая уйма мисочек, чашечек, плошек, ложек, вилок и стаканов, кажется, с самого начала уже полных доверху, что его тара имени Марии Благодатной вполне оправдала свою богатую наследственность.
- И что вы делаете на дороге? - спросил он, когда мы отчасти разделались с едой.
- Трудно сказать. Иду, куда она, сердечная, меня выведет.
- Как замечательно! И я тоже. Значит, нам по пути. А какой смысл вы вкладываете в это ваше занятие?
- Тоже не знаю. Просто время от времени живу таким вот манером. Вы тоже?
- О, я жду вестей или, может быть, какого-то особого знака. А знаете, как говорят: чем больше ждешь, тем выше шансы, что тебя найдут и подберут. Вот только немногие робинзоны автобусных стоянок это понимают.
Сентенцию эту, которая показалась мне странноватой - я даже хотел его спросить, кто кого, по его мнению, нашел, он меня или я его, и кто должен подобрать нас обоих, - мой собеседник завершил широким взмахом руки, держащей вилку с нанизанным на нее маринованным корнишоном. Огурчик сочно плюхнулся прямо на штанину его брюк.
- Святой Кевин Хакер! Это ж мои выходные! И притом единственные. Ну, не такая беда: мы их сейчас песочком. И самую малость алхимии…
- Интересно вы побожились: имя что-то очень знакомое. Простите, а к какой церкви вы принадлежите - не к той ли, где и я крещен?
- Вполне возможное дело. Наших кругом пруд пруди, но свой своего не всегда узнаёт. Сказать вам наше кредо?
- А это не тайна?
- Ну, мы же не секта, а открытая конфессия. Слушайте: вся информация, необходимая обществу и его отдельным членам, должна быть бесплатной; человек по природе своей творец, поэтому ты обязан творить прекрасное из той информации, которую получаешь, отдавая это прекрасное другим; всё это может изменить твою жизнь к лучшему, но не это твоя главная цель.
- А какая? - поинтересовался я.
- Само служение. Само творчество. Сама информация. И сверх того нечто, о котором бесполезно говорить тому, кто этого не чувствует, и наивно - тому, кто уже это познал. Святой Кевин Митник был первым, кто сформулировал сие in breve, то есть вкратце, и, значит, первым епископом и учителем церкви.
- Оригинальный у вас подход к канонизации и субординации, как я посмотрю.
- Не надо удивляться: главное, что существует служение, именно поэтому можно говорить и о священстве. Диаконы - спецы по связи и взаимопониманию - именуются у нас фрикерами; викарии и простые священники - крекеры (это раскалыватели, щелкунчики частных программ всего живого, а вовсе не сухого печенья, как вы, может быть, подумали, хорошо пообедав), ну а хакеры, то есть епископы, которых я уже упоминал, - это экуменисты: они смотрят на проблему вселенской связи с высоты птичьего полета, переводят один код в другой, сопрягают уже прочитанные программы, работают над их преобразованием, взаимопорождением языка и его грамматики, явления и его алгоритма. Вы понимаете меня?
- Пожалуй. Я сам немного попутался в компьютерных сетях, а к тому же все мое поколение вышло из "Игры в бисер", как поколение неистового Виссариона - из гоголевской "Шинели".
- Тогда я продолжаю. Мы воюем на два фронта. Внутренняя направленность этой войны охранительная: мы отстаиваем право на частную жизнь, то есть на закрытость определенного слоя информации для посторонних. Внешняя направленность - за свободу того знания, что выходит за пределы личного интереса: военного, политического, социального и прочего. А то у нас в глобальном масштабе порядок залезания перевернут: у государства всё под замком, зато семейную жизнь на просвет видать. Знаете, как говаривали в старину: о прокладках с крылышками на всю страну вещаем, а как до майонеза "Кальве" - так сразу: у женщин свои секреты… Общее знание должно служить частной сфере, а не наоборот.
- Вполне с вами солидарен. Особенно по части дамской гигиены. Да, но ведь такие общие принципы, как ваши, абсолютно ко всему прикладываются, ведь всё что угодно можно счесть информацией.
- Ну да, то, о чем я говорил, - это конкретная сфера, в которой мы наводим порядок и применяем наши общие принципы: но не более того. Закрытость ведь попросту мешает нам делать наше главное. Мир издревле, изначально оплетен сетями, паутиной, незримой связью, и по трепету нитей можно догадаться, какое знание проходит через нее и в каком направлении. О, этот инстинкт охотника! Я беру то, что хочу, но его не убывает; вхожу во все двери и сквозь любые запоры - и не нарушаю их целостности. Вот когда чувствуешь себя тем, кто ты есть от рождения - аристократом духа.
- Да, теперь я понимаю, где вы нагуляли себе такой книжный цвет лица.
Мимо тем временем бойко проскакивали мощные автомобили, обдавая нас пылью за неимением грязи. Я еще подумал, что их стало куда больше, чем до сих пор, будто расплодились гетерогенным путем, и что прав был Лев Гурыч Синичкин насчет дорог, ох как прав! Всем бы хороши - да транспорт мешает.
- А это вон наши духовные пролетарии, - объяснил мне мой сотрапезник. - Интеллигенты наши - те в смысле денег бывают их побогаче. Но - достаточно умны, довольно искушены, чтобы не желать лишнего: не то что эти… Ибо нельзя окружать себя оболочкой вещей, если хочешь ощущать мир - биение всемирной паутины - всем существом и обнаженной кожей.
- Как трогательно, - сказал я. - И я так временами думаю. Мы с вами, верно, близнецы.
- А как вы бы себя определили, если начистоту?
- Вор и шут.
- Ну, а я - хакер, что тоже в известном смысле вор - и король. И впрямь вы - мое отражение в зеркале! Ведь не может быть ни короля без шута, ни шута без короля; король - шут в горностае, его дурак - король в рубище. Зачастую приходится воровать только ради того, чтобы отдать.
- Я ворую только то, что не нужно людям, и высмеиваю их амбиции по отношению к миру и их месту в нем, - сказал я.
- А я король интеллектуалов и оттого имею максимум средств для того, чтобы жить как хочется. Так и живу.
- То сидите в Сети, то в затрапезном и поистине шутовском виде шляетесь по дорогам - словом, занимаетесь сомнительными вещами.
- Э, милый мой, шутовство - лишь прикрытие серьезности нашей души, хакерство - только орудие, оружие, мастерство, которое само по себе не может быть ни дурным, ни хорошим. Выбор между этими двумя категориями всегда остается за тобой: ради самой возможности выбора - причем на поле самом что ни на есть широком, - и затеяли мы свою игру.
- Мы?
- Вы и я; ваши друзья и мои… подданные, - он улыбнулся при этом последнем слове.
- Король - и среди пыли и грязи, - сказал я.
- Король-шут, - уточнил он. - Назначение шута - превращать в пустяки и бирюльки все то, чему люди придают излишнее значение. Шут проходит насквозь, ударяя по любому символу и оставляя позади любую икону. Ведь икона - всего лишь значок на экране, сокращающий путь: опытный мастер может обойтись без нее и не заплутать.
- Мы оба играем, - ответил я, - потому что всё лучшее в мире мечено знаком игры.
- Протяни мне свою левую руку, - приказал он, открывая мне навстречу свою правую ладонь.
И я увидел - почувствовал, - что она всеми чертами, резами и завитками, всем дактилоскопическим узором, как в зеркале, повторяет мою.
- А потом всё оборвалось, - полуутвердительно сказал Далан.
- Ну да, и вообще то был сон - и логика, ускользающая логика сна, и наполненность его образов, что сохраняет и помимо слов свой тайный смысл в течение нескольких секунд после того, как ты проснешься - или перейдешь из сна внутреннего в сон внешний и всеобъемлющий.
- Тогда скажи мне: сейчас ты бодрствуешь или видишь сон, в котором мы оба - снова одно? Одна сущность, исполняющая обе роли в диалоге? - спросил хозяин Башни.
- Ты говоришь загадками и парадоксами, Далан.
- Но ведь и ты тоже так умеешь, Оливер. Разве ты не узнал меня? Король и его шут - они одинаково одеты в пурпур.
- Мои тряпки мало похожи на императорское одеяние, - усмехнулся Оливер. - Впрочем, как и твоя античная туника и твои босые ноги.
- Это еще что - босота и нагота! Кое-кто пожелал нацепить на меня это паскудное германское изобретение - штаны, и хорошо еще, что не с замочком, какие одно время были на статуях Микеланджело, и не нарисованные, как на его же фресках в Сикстинской капелле. То была некая Дейша-Сионицкая, хорошо, что не гейша. И с сотоварищи. Ну, я им всем показал Страшный Суд!
Оба рассмеялись.
- Мы близнецы. И вот единственное различие между нами: ты вольно бродишь, пьешь на скатерти долин из кубка метелей бурю, из голубой чаши небес - солнечный эфир. Ведь это ты - тот приснившийся тебе король дорог, сетей и тропинок. Я прикован к перекрестью дорог, морских и сухопутных, ибо отдал свой дом, только чтобы его не потерять. (Знаешь, его хотели реквизировать. Что за жуткий новояз!) Однако в результате этого чисто символического действия - потому что дом и так и эдак принадлежал поэтической братии - я стал к нему прикован. То, чему суждено, приходит ко мне, но лишь оно, и мир мой обеднился из-за отсутствия случайного.
Потом вышли они из дома, от его готических роз и геральдических лилий на его витражах, и направились к морскому берегу. Одна скала напоминала лицо, обращенное к морю, и Оливер вспомнил новеллу Готорна о Каменном Лике, одну из тех, которые особенно были любимы им в юности и потому подвергались сугубой переработке во время сценических выступлений. Ветром и временем были высечены из камня благородные черты.
- Этот лик, походит на всех людей мира, не походя ни на кого в отдельности; однако я часто говорю, что он - мое изображение. Так становишься лучше - подгоняя себя по идеальный образец, подставляя по ветер и снег, дни, недели и годы самого себя, - заметил Далан.
- У него должна быть своя собственная история, - отвечал ему Оливер.
- Да, и не одна: я знаю их все, - откликнулся Далан. - Они замкнуты, как в шкатулке, в стенах моего Дома; я отпираю его, когда мне вздумается, и выпускаю их по одной - птенцов, которые отрастили крылья, сладкоголосых птиц моей молодости.
- Расскажи!
- Сегодня будет… - помедлил хозяин, - эта сказка двух стихий, двух природ человека: воды и земли. Но, может быть, и всех четырех.
И он поведал Оливеру историю, которую потом назвали -
ЛЕГЕНДА О СТАРЫХ КОРАБЛЯХ
В отдаленные времена, когда селились тут эллины, а викинги навещали сии златые и винноцветные берега, приплывали они либо на хищных пиратских ладьях, длинных, поворотливых и узких; либо на пузатых и остойчивых купеческих суднах. Носы кораблей украшали фигуры всяких чудищ, богов и героев, вытесанные обыкновенно тем же топором, что и гнутые борта ладей: весьма грубо, но выразительно. Фигуры эти были съемные. Корабли-воины чаще носили изображения всяких фантастических животных, рогатых и клыкастых; торговля шла под более мирными знаками.
И вот в киммерийской гавани стали борт о борт, почти касаясь друг друга лопастями весел, два корабля из разных флотилий. Ладья для набегов была украшена изображением того змея, что стережет мировое древо, золотолистый ясень Иггдразиль; но казался этот змей, хотя и в чешуе, точно в броне, вовсе не так свиреп, как его оригинал. Видно, так помыслил о нем корабел или приказал ему тот ярл, на чье золото строилась ладья, потому что не так любил этот ярл ввязываться в сечу, как мирно ходить в чужие земли. А нос "купца" венчала пышноволосая девушка. Как у греческой богини победы, Ники Самофракийской, складки ее хитона или плаща вздымались, точно крылья; и так же не было у нее головы, а может быть, только лица: волосы, сливаясь с развевающейся тканью, живым покрывалом окутывали ее плечи и стан. Удивительная то была фигура, и безумным считали того художника, что осмелился не вырезать, а лишь наметить ее.
Основой статуи девы, по легенде, послужил виноградный корень… Ты не веришь тому, что у лозы может быть такой огромный корень? Но ведь у той кисти, что трое мужей принесли на шесте Иисусу Навину, должна была быть могучая опора в виде воздушной ветви, а у той ветви и того ствола - такая же мощная опора в земле.
Пути обоих кораблей потом не раз скрещивались, и они хорошо узнали друг друга.
Случилось так, что судно со Змеем вынуждено было вместе со своей флотилией отбивать торговый караван от пиратов теплых морей. Судна-драконы сражались храбро; говорят, их носовые чудища изрыгали пламя из пастей. Устрашенные, корабли чужаков оставили караван в покое и почти невредимым: однако один "купец" затонул, да и боевые ладьи были сильно побиты.
Корабельный Змей смотрел вниз через толщу воды и видел там русалку. В бликах солнечного света ее длинные волосы колыхались, словно водоросли, и оттого Змею казалось, что он наконец-то видит ее лицо, прекраснее которого нет на свете.
И вот русалка отделилась от погибшего судна и, послушная немому зову, поднялась к поверхности. Маленькие руки ее ожили, выпростались из складок одежды и заплескали по воде, двигая за собой узкое и стройное тело прямо к носу ладьи. Потом они протянулись кверху и обняли чешуйчатое страшилище за шею.
Так зародилось племя морских змеев, перевертней, которые могли быть, из-за двойственной природы своего естества, подобны и людям, и драконам, казаться моллюском или раковиной, зыбкой водорослью или незыблемой скалой.
- А эти двое - они больше не расставались? - спросил Оливер, когда они вернулись в башню.
- Ну, если бы это было так, то была бы куда более невероятная история, чем сказка, которую ты сейчас выслушал, - ответил Далан. - Не забывай, что Змей был прикован, а Дева обрела свободу… Однако - посмотри!
На одной из книжных полок стояли две небольшие фигурки, что были когда-то ветвью или корневищем какого-то культурного растения, но были обточены ветром до состояния кости, морем - до крепости камня, временем - до состояния первобытной дикости. Одна из них походила на одноногого дьявола или, скорее, сатира с рожками и добродушным выражением морды, другая - на девушку в тончайшей сети длинных прядей, полностью скрывающих ее наготу.
- Когда-то они рядом стояли в моем кабинете, потом я подарил доброго черта одной милой поэтессе, чтобы он ее охранял: ведь именно в этом было его предназначение. И вот теперь время снова соединило обоих, - объяснил Далан. - Видишь ли ты в этом нечто помимо перста судьбы?
- Взаимное и всевечное тяготение живого к живому, - подумав, ответил Оливер. - Любящие, разлучаясь, делят между собой двоякий символ своей любви. Земная любовь проходит, истончается; ей уже не нужно охраны. Однако обе половинки символа притягиваются друг к другу, ибо сохраняют в себе то, что людьми утеряно. Таково предназначение символа - соединяться. Только обе половинки символа в разлуке изменились - раньше соединение их не имело души, но теперь, когда они впитали множество различных чувств, связанных с любовью и разлукой, оно стало воплощать нечто высшее и земной любви, и земной дружбы, но покрывающее их обе. Символ вещи сам стал вещью.
- Ты прав. Так вот, собственно, лишь теперь началась история того прибрежного Лика, которую я обещал тебе…
То была история под названием -