Возможно, оттого, что я подумал обо всем этом зараз, я не упал, а скорее спланировал - будто мое время застыло - на кипу рыхлой бумаги, припорошенную серым снежком и скользкую от воды, сажи и грязи: должно быть, брандспойты уже заработали. Внутри екнуло страшно и гулко, но я уже стоял на четвереньках. Потом я выпрямился, а потом и пошел - неуверенно, как больная псина. Никто меня в упор не замечал. Пожар за моей спиной казался такой же опереткой, как та, на которую отправились сегодня наши лидеры: суматоха была явно нарочитая, струи воды из шлангов салютовали и скрещивались на фоне рыжего огня и темно-синего неба, подобно прямым клинкам, лежащих тел не было видно, а собравшаяся вокруг толпа едва не рукоплескала. Я просочился через нее и пошел дальше закоулками. Тихо было - не сказать как: и стояла, росла вокруг та благая тишина, которую я только что вообразил.
Здесь, совсем недалеко от места моей службы, находился знаменитый на весь город костел, новостройка в хорошем готическом духе. И вот мне отчего-то взбрело в голову полюбоваться на него и посмотреть, всё ли там в порядке.
Он, точно, был в порядке. Стоял в перекрестье двух лучей от мощных прожекторов, весь розово-кирпичный, и выглядел куда старше и величественней, чем днем. По всему порталу, слегка плосковатому и прелестному, как лицо юной калмычки, вилась обычная для поздней готики гирлянда хмеля, а над ней, как перевернутые пчелы, парили лилии. Поразило меня то, что и цветы, и шишки с листьями, и гирлянда, что обвилась вокруг многолепестковой розы - такого круглого витража над стрельчатым входом - были изваяны с поразительным изяществом и фантастической грацией.
Сюда пришел и длился праздник, то ли церковный, то ли карнавальный, то ли вообще рамадан. У нас там сильная мусульманская община, только я урочного времени их праздников не знал, да и зачем, спрашивается, было им подбиваться со своими фонариками и рецитацией Корана под католические стены? И, кстати, с лотками, нагруженными дозволенной и недозволенной едой? Фонарики были вообще с драконами, китайщина какая-то. Столы были расставлены прямо под звездами, нарядные люди в шубах нараспашку ели что-то, умопомрачительно пахнущее свежей выпечкой, медвяным лугом и ягодной поляной. Мне захотелось к ним прямо нестерпимо - но я постеснялся: там явно собралась своя компания. Ну, а когда эдак разыгрываешься на еду, непременно надо купить и попробовать хотя бы то, что рядом с ней полежало. Боком влиться в чужой праздник…
Рядом со мной высокий и плечистый мужик в грязно-белом фартуке продавал американистую "быструю еду", вопя при этом совсем по-русски: "Налетай, подешевело!" Я справился об остатке цены - была не так мала, но как раз по тем моим деньгам, что оказались в кармане кителя. Что я беру, не спросил: все равно, чем набивать желудок, безликой еде можно побыть и безымянной. И вцепился зубами в нечто под слоем густой томатной крови…
- Ох, горячая, собака! - ахнул я, когда огненно-жаркий сок брызнул мне в нёбо.
- Мы имеем перед собой наглядный образчик спонтанного эмоционально-экспрессивного словообразования, - с готовностью выразился торговец, чуть заметно подмигнув. - С нынешнего момента это блюдо в виде кукиша из говяжьей сосиски, нагло воткнутой в булку, будет с вашей легкой руки именоваться "горячей собакой", в переводе на американский диалект английского - "хот-дог". Примите поздравления!
- Принимаю, - откликнулся я как мог внятно и приветливо. Эта сосисища уже поостыла и вкуснела прямо на глазах… то есть на языке.
- Раз вы такой добрый, может, и собачку мою угостите? - спросил он.
Я протянул хвостик моей вкусноты вниз, где сидела крупная вислоухая псина в точности такого же цвета, что хозяйский фартук: похоже, именно она привезла сюда тележку с человеческим кормом. Взяла она кусок из моих рук очень деликатно и с благодарностью вильнула хвостом.
- Видно хорошего человека, - сказал он. - и поделился бы не всякий, и она не от любого бы приняла. Не хотите ли мне в помощники? Мир посмотрите.
- Вроде призвания такого в себе не ощущаю, - отшутился я. - Мне еще вон туда хочется. Под сень роз и лилий.
И показал на храм.
- Что же, вы правы, - задумчиво отозвался он. - Пристал тут к вам со своими чудаческими предложениями и считаю… Э! Учтите, предложение мое осталось в силе.
- А как я дам понять, что согласился? - отчего-то спросил я.
- Да вот Белянка моя теперь от вас нипочем не отстанет. Ну, не как репей, она деликатная, вы ее даже замечать не будете. Вот когда понадобится, она и проводит. Только дайте ей знак. Опять-таки знак может быть любой - она поймет.
- И что дальше? - спросил я.
Он только ухмыльнулся.
Ну, а я зашел к католикам, да так там и остался. Крестился, потом обет произнес… Праздника того больше не встречал, только он, похоже, однажды всего и бывает - когда смерть тебя стороной обойдет или новая жизнь к тебе приблизится.
- Поэтому вы теперь вроде могильного смотрителя? Ну, что смерть вами поперхнулась.
- Да не смотрителя - уж скорее садовника из философской притчи, - Мариана усмехнулся в полутьме. - Знаете, того, кто соблюдает сад, а сам незаметен, так что лишь по красоте сада можно его вычислить. А у нас тут сад богатейший. Ладно, заговорился я тут с вами, а мне ведь пора. Я днем, видите ли, не работаю. Кстати, если захотите отсюда выбраться, - прошу в гости. От центрального озера против течения реки и тут же на горушке. Белла моя ту дорогу хорошо понимает. Всего вам наилучшего, и не забывайте!
- Постойте, - крикнул Влад в растерянности, - это куда еще вы пойдете?
Но напроситься в попутчики не успел: патера как ветром сдуло. Видно, и впрямь давно пора ему было.
- Не судьба, - вздохнул Влад.
И снова зашагал по спутанным, как пряжа, тропкам, глядя то под ноги, то в небо. Звезд, по преимуществу шестилепестковых, высыпало как веснушек, даром что на дворе был уже сугубый июнь. Впрочем, после того, что случилось, он не так был уверен во времени - пока они с Марианой вели беседу, могло многое проистечь. Во всяком случае, потеплело на кладбище заметно, кусты стали гуще и цветистей; только месяц как был, так и остался юным и тонким. Правда, раньше посередине у него вырисовывался не то крест, не то треугольник, отчего он был похож на критскую бычью голову; а сейчас на одном из рожек Тельца горела крошечная, лукавая звездочка о пяти кончиках.
- Иудейское небо, как над писателем по имени Маршак, что заплутал в пустыне под городом Иерусалимом и был тем счастлив, - бормотал Влад, - христианская освященная земля, а месяц над нею, смотри-ка, мусульманский.
Он прищурил левый глаз и глянул повнимательней. То была не вполне звезда - скорее человечек, чьим символом как раз и служит звезда с пятью оконечностями. Символ на ходу превращался в то, что им изображалось. И вот на нижнем роге Теленка уселась, свесив ножки, девочка в полупрозрачной рубахе до пят и таких же шальварах; да и сама она была как из дымчатого хрусталя. На таком расстоянии казалась она меньше ногтя на мизинце, однако все прелести ее, не столько лилейные, сколько кисейные, вырисовывались очень недвусмысленно. Видны были и глаза, что смотрели вниз печально и с еле уловимой насмешкой.
В знаке Рака
Имя - МАРФА-МАРИЯ, или МАРИОН
Время - между июнем и июлем
Сакральный знак - Кровь
Афродизиак - бузина
Цветок - орхидея
Наркотик - опиат (губная помада)
Изречение:
"Вы всосали смерть, был свет - молоком, вы - столпы из крови и лучистый алмаз,
Вы - яркий свет, вы - человек, молодая земля набухает в руке у вас".Людвиг Рубинер
- Господи милосердый! - ахнул Влад, распознав как следует, что именно он видит. - Куда ни кинь, куда ни глянь, везде бабы!
- Я не баба, - рассмеялась крошка смехом, целиком состоящим из чистейшего серебра самой лучшей пробы. - Я Лунная Дева, Небесная Ткачиха. Иногда зовут меня Чан Э, а иногда сестрица Хуа-Бянь, "Радужная Кромка", потому что я умею ткать радуги. Но и простые кромки для одежды у меня на стане оживают.
- Вот как. А что ты на них изображаешь?
- Всех тех животных, которые вызывают утро и ясную погоду - вытягивают солнце на небо из того болота или ямы, куда оно свалилось к ночи. Петуха Шантеклера с алым гребнем и цепкими шпорами. Павлина Мора, которые поет свои песни ради того же самого, что и Шантеклер. Лебедей, что везут колесницу розоперстой Эос. А однажды - Белого Жемчужного Дракона. Только раньше я старалась их не доделывать, не протягивать через тканье одну нитку или две, чтобы они не ожили и не захотели улететь на небо, откуда они родом. Ведь ожить-то им просто, а вернуться на небо - не очень: для того они вправе потребовать у меня каплю моей теплой души. А у меня ее нет - я ведь лунная, холодная.
- Ты что, так на Луне и живешь безвылетно?
Рассмеялась девочка, и по ее смеху Влад понял, что она старше, чем кажется снизу.
- Меня крепко обидели там, на вашей земле: посадили в темницу и заставили ткать узорные отделки для императорских одежд. Звери и птицы на них получались у меня как живые - одной совсем малой малости не хватало им. И вот когда мне стало совсем плохо - потому что приказали мне вышить дракона в полный рост - изобразила я маленького дракончика, что как раз уместился на ширине полосы, и напоила его не каплей, а всей своей кровью. Он не просто ожил, а вмиг стал большим и сильным: попалил всех моих врагов, выпустил всех императорских узников, а меня унес на небо, потому что не могла я больше жить на земле.
- Это и был, выходит, Жемчужный Дракон?
- Он им стал.
- А сейчас он где?
- Он? Ты его видишь, но не всего. Он заслонен светом луны, которую держит в своих зубах. Есть драконы лунные и есть солнечные, и душа их - жемчужина в их пасти. Жемчуг этот - разного цвета: желтый и голубой, красный и черный…
- Звезды и планеты, что ли? Странный у нас разговор завязался: сплошные сказки. Вот уж не думал, что стану с девицей тачать лясы и травить побасенки. Послушай, отчего бы тебе сюда не спуститься? Кричать, знаешь, несподручно. Тут тихо, безвредно, а врагов твоих, наверное, дракон уже всех поел.
- Враги мне не страшны, это верно. А кричать зачем? Ты меня слышишь, я - тебя.
- Тогда просто так прилетай. А боишься меня - своего дракона с собой возьми.
- Космической катастрофы вам тут не хватало, - расхохоталась девушка. - Слушай, ведь не удастся тебе меня подначить, сам должен это понимать: не ты первый пробовал. Вот если бы не ты меня, а я тебя хоть немного ужасалась и не хотела свой страх показать - тогда бы твое дело выгорело.
- Выходит, я тебя боюсь? Ну, сказанула! Не знаю, как другим, а мне что так, что этак терять нечего. Один поп сказал… В общем, мы с тобой два сапога пара и по судьбе - двойной орешек под единой скорлупой. Давно мне никто не приходился по сердцу.
- Благодарствую за честь. Только вот ты сам мне не так чтоб очень к сердцу прилег, скорее в печенки въелся. Думаешь, это в первый раз я тобой сверху любуюсь? Словом, как говорят: хочешь сманить птичку с ветки - спой ей песенку.
- А о чем?
- Сам придумай: ты ж у нас мастер.
- Хм! Знаешь, раз у нас тут зашла речь о жемчуге, не хочешь ли послушать, чем меня убаюкивала моя покойная бабушка? Сам я, выросши, стал не настолько сентиментален, чтобы ею наслаждаться, но тебе, по-моему, она в самый раз.
И он рассказал ей историю, которая ныне известна под следующим названием:
СКАЗКА О ЖЕМЧУЖНОЙ РАКОВИНЕ
Каждый солдат несет в своем ранце маршальский жезл. Любая ракушка, что живет на речном или морском дне, даже на плоской литорали, мечтает вырастить в себе жемчуг, равного которому нет на земле, да и на небе, пожалуй, тоже!
Вот и заглатывают, затягивают в себя всякую дрянь из воды - это я о самых жадных и наглых. Скромницы тоже, хоть и нечаянно, а получают таки свою занозу; результат в обоих случаях практически один и тот же. И больно, и противно, и мочи нет обволакивать своей слизью - долой ее, эту соринку со всеми на нее надеждами! Если получится, конечно: но, вопреки тому, что знают о раковинах люди, получается такое на удивление часто и просто.
Есть еще один разряд - хамок, которые сами напрашиваются к человеку на операцию под наркозом и послеоперационный уход. Жемчуг в таких вырастает, но в холе он дешев: сделанное - не природное!
И только самые терпеливые творят в себе настоящий жемчуг. Оттого и случается это очень редко…
Случилось так, что раковина совсем иной породы и касты, чем так называемые жемчужницы, пожелала невозможного. В их среде и разговоров таких никогда не было, а она осмелилась… Ну, моллюск в ней, разумеется, жил и на отдыхе небольшой створочкой прикрывался, но сама она была не двустворчатая, а извитая, как рог Тритона. И не могло ее подвижное, самостоятельное тело по самой природе своей зацепиться ни за какой клочок материи. А где же это видано, чтобы кто-то выходил из границ, самой натурой поставленных всякой твари?
Моллюск такой ракушки, как уже намекалось, склонен, по сравнению с прочими, к относительному бродяжничеству: пока ему хорошо в своем домике, он хоть и отходит от него, но совсем недалеко, а вырастая - покидает свое пристанище и ищет нового. В юной раковине жил хорошо уже поживший слизняк, поговаривали, что именно он заразил ее сумасбродными идеями…
Пока моллюск терся нежным животом о песок и камни, оставалась еще надежда, что он принесет в себе зародыш жемчуга и поселит в своей напарнице. Но он умер, и наша раковина осталась безнадежно пустой. Себя она, правда, не очень жалела - успела привыкнуть к целомудренной судьбе. И тогда пожалело ее само широкое море и сказало:
- Ни жильца в тебе, ни сора, ни драгоценности - одна пустота. Хочешь, я наполню ее самим собой?
- Но ведь тогда никому другому не удастся войти в меня, чтобы найти приют, - огорчилась раковина. - А ведь давать приют - мое предназначение. Ты вытеснишь из меня - меня саму.
И все-таки она не воспротивилась, когда море, прихлынув, наполнило ее своим шумом.
- Ты всегда останешься собой и будешь равна самой себе, - тихо пророкотало море, - это меня будет прибывать в тебе день за днем, год за годом, с каждой струей, приходящей и уходящей, пока ты не станешь равной всему мне.
Так, с морем внутри, жила раковина еще долго, почти вечно; и носили ее течения, перекатывая по дну, чтобы познала она все чудеса влажного мира. Все воды морские протекли через нее, ибо она не умела закрываться от них. А когда самая большая волна подстерегла ее на мелководье и выбросила на берег, она решила, что пришла ее смерть.
Но то был ребенок, который играл на песке под ярким небом и тотчас же подбежал, накрыв раковину своей любопытной тенью. Он схватил тяжелую, отполированную водой и песком трубу - розово-бежевая внутренность едва просвечивала сквозь коричневатую кожу с перламутровым отливом и выгядывала через вытянутое в длину отверстие - и обеими ручками поднес к уху. От взрослых он слышал о звучащих раковинах: и все-таки многоголосый орган приливов и отливов оглушил его, протек через него насквозь, ничтожа его нежное тельце и хрупкую душу. Мальчик испугался и бросил раковину назад, в песок.
Он выжил, конечно, и поборол свой страх - когда он вырос, не было на свете более отважного мореплавателя и поэта.
Второй мальчуган, который заинтересовался раковиной, был постарше: этот не испугался морского органа и долго его слушал. Потом заметил он, что самый кончик раковины то ли обломился, то ли проколот, и подул в него. Звук чудовищного рога был так величествен и страшен, что едва не сокрушил ему кости. И хорошо, что на линии его не оказалось ни одной живой души: там, где пал он на песок, поднялся смерч, на камни - пропахалась глубокая борозда.
"Второго раза мне не выдержать, - подумал мальчик и положил раковину в расщелину скалы. - Может быть, кто-нибудь из взрослых подберет это чудо и найдет ему достойное применение".
Этот мальчик, выросши, стал несравненным композитором и певцом, потому что не боялся тех созвучий, порой диких, порой неземных, которые чудились ему во всем мире и приходили во снах.
Но третьим, кто нашел раковину, по иронии случая оказалась девочка, вовсе не взрослая, а, наоборот, куда меньше каждого из прежних детей. Чтобы унести роскошную находку к себе домой, ей пришлось снять свое платьишко и скатить ее туда, как в мешок. Она не смогла нести этот мешок и волокла его по земле следом за собой, без особого почтения, но аккуратно и бережно.
Девочка не испытывала раковину. Она была незатейлива и не мечтала ни о славе, ни о богатстве; поэтому она даже не попробовала извлечь из раковины новое чудо - просто полюбила её за то, что та была такая красивая. Про себя-то она уже знала, что нехороша собой - ей не постеснялись сказать о том люди. А поскольку трудно причесываться, совсем не глядя на себя, девочка с трудом водрузила свою находку на туалетном столике своей матери. Над ним было повешено красивое большое зеркало, самая ценная вещь в доме. "Теперь я смогу иметь и под стеклом, и в стекле кое-что куда более красивое, чем я и чем наша ветхая скорлупа", - подумала девочка. Ну, может быть, не так сложно и не так связно - она ведь даже в школу еще не ходила.
В самом деле, и мебель, и стены их старой квартиры были неприглядные: краска и побелка облупились, потеки грязи почти не смывались, а протечки множились от весны к весне. Они стеснялись этого и старались заглядывать в зеркало пореже. Мало отражались в нем и родители девочки, но уже по другой причине: им приходилось много работать. Вот и жили по ту сторону стекла только двое: двойник девочки и копия раковины.
Девочка взрослела, умнела - раковина оставалась все такой же. Девочка - потом девушка, потом женщина или, точнее, старая дева, потому что она так и не вышла замуж, стыдясь своей некрасоты, - щедро расточала себя и свое небольшое достояние, которое оказалось неожиданно крупным: сколько ни отдавала она нищим, сиротам, бездомным псам - для того, кто приходил вслед за ними, всегда находилось и доброе слово, и вкусный кусок, и даже блестящая, недавно отчеканенная и заработанная монетка.
От раковины не убавлялось ни пылинки, ни звучания: сама по себе она не умела делать того, что делала женщина. Даже напротив: отверстие, которое образовалось в остром конце, заделали особой пастой, и звуки обречены были без конца копиться и наслаиваться друг на друга внутри.
Женщина и ее зеркальная соседка старели, раковина и ее отражение пребывали неизменно. Наконец, женщина стала совсем дряхлой. Она не покидала кресла, что было поставлено прямо напротив зеркала, но глядела не в него, а на раковину с нежной розоватой плотью, которая казалась ей чем-то вроде ее нерожденного ребенка. В доме снова стало полно народу - молодых людей, друзей старухи и детей ее друзей и родичей. Они хлопотали вокруг, изредка и вскользь бросая взгляд в зеркало - так оно увидело, как хороши бывают человеческие лица, и это как бы кружным путем отложилось в раковине.
И вот как-то ночью старуха проснулась оттого, что из зеркала бил свет. Он не резал глаз, не тревожил души, но спать при нем было невозможно. Старуха подняла глаза: из глубины на нее смотрела красавица, которая точно так же, как она, сидела в кресле - но кресле, обтянутом золотистой парчой; и анфилада чудесных комнат, как во дворце, простиралась за ее спиной в дальнюю даль.