- Прости и ты меня, как я тебя прощаю, - ответил Влад. - А то увязла в своей вине, и не раскачаешь. Вот-вот слезоточить примешься. Если же рассудить начистоту, то стоит иногда выпить из мужчины часть его гонора, его ложной сути, чтобы его очистить. А на совпадения стоит наплевать: мы, мужчины, по жизни хрупки и ранимы, и своротить нас с ее стези - пара пустяков. Только и знаем, что плодимся и дохнем, как дрозофилы: это ж наша родовая черта - генетическая близость к отряду мушиных, как следует из одного культового фильма. А вы, женщины, все одинаковые кровопийцы, только на разный манер. Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мужику вы оставляете - один унисекс! Кстати, один из его певцов и практиков, некий Оскар, в конце жизни загремел в тюрягу и там понял, что всякий настоящий мужчина тоже убивал свою кралю: если не словом, тот делом. Так что мы квиты!
Тем временем месяц спрятался, слегка развиднялось, и стало видно воочию, как прекрасно отдохнувшее и напитавшееся свежестью орудие нашего Тельца даже в состоянии покоя: на фоне светлой кожи - смуглое, в благородных жилках, как скрученный табачный лист, кожа чистокровного жеребца или тыльная сторона лепестка неувядаемой розы. Увенчивался этот сочный стебель также цветком - густо-пурпурным, с двумя крупными мясистыми лепестками, едва вышедшими из полуоткрытого бутона; и мясистая двойная луковица, откуда произрос этот крепкий, цветущий стебель, являла вместе с ним лучший символ тройственности, каковой можно себе представить.
А смуглый живот Марион был как чаша, жаждущая, чтобы ее наполнили золотистой, отборной пшеницей, и смололи ее, и испекли хлеб в печи. Те уста девушки, пухлые, влажные и подернутые нежнейшим рыжеватым пушком, что не говорят ни по-фламандски (выражение Тиля Уленшпигеля), ни на каком другом словесном языке, были, однако же, красноречивы в своей немоте; слегка приоткрываясь, они показывали другие губки, чуть сморщенные и потемнее первых, подобные той розе, что уже обветрена и опалена солнцем; а те, в свою очередь, окаймляли узкий и тесный вход в пещеру тайного знания, волшебный грот Цирцеи, что отбирает людей из толпы скотов, тайник сокровищ и могилу напрасных упований. И почувствовал себя Влад перед лицом этой пещеры, страшной и сладостной, всего лишь пожилым, хрупким сперматозоидом, нахальным агентом внедрения, до неприличия маленьким гигантом большого секса, стоящим у той несказанной тайны, имя которой - Жена.
Он был одиноким пахарем уж не белого листа и не белой бумажной простыни - безбрежной алчущей степи, и лишь три быка было впряжено в его плуг, один матерый и два юных одногодка.
Но истое и истинное смирение послужило, как всегда, к вящей его славе.
Ибо пропал у него всякий страх, если и был ранее, и закрыл он ртом говорящие губы Лунной Смуглянки, чтобы не рассказывала более страшных историй, а потом прикоснулся цветом своей мужественности к немым ее устам, приоткрыв их и сразу найдя ту крошечную почку, что всем была подобна его цветку. И привела его сия битва цветов в сад, где текут потоки, в подземную, потаенную и одетую растительностью пещеру, где текут обильные воды.
"Герб, гербарий и жерба мате
Процветают в твоей тесноте", -
сказались ему чьи-то несвязные стихи, может быть, Оливера или Далана, посвященные саду Рахав.
И оросил он этот пещерный сад своей кровью и своим семенем, наполнил благороднейшим и ценнейшим своим достоянием, ничуть о том не жалея.
Многажды бил цеп по току, и звенела земля, молот по наковальне - и отзывалась она сладостным стоном; и отъединялись друг от друга, боясь превратить свое зерно в уголь раньше, чем в хлеб, страшась расплавиться и стать единым целым, а в единстве том - затеряться. И вливался мужчина в женщину, как вставная новелла в роман Сервантеса: прерывая его плавное течение и запутывая тропы и тропинки. И так повторялось долго - превыше тех человеческих сил, которые могли быть у их смертной плоти. А когда, наконец, свершилось предначертанное всем безмерно любящим - ибо у обоих не стало сил противиться, - оба они умерли, естество их, смешавшись, снова разделилось, но иначе, по другим контурам и границам, чем до того.
За этими донельзя серьезными забавами наступило утро.
- А раз утро, - зевнул Василий, - пора мне спать-почивать, как коту-баюну. Вечером продолжим.
- Не продолжать, а насовсем выбираться тебе пора из того, что насочинял! - с негодованием произнесла стройная, как писчая трость, Аруана. - Надо же, заставил циника впасть в сентиментальную повестушку, а к бесстыжей лунной ведьме привил сострадание. Порядок знаков зодиака едва не спутал и только потом опрометью поправил, но как! Попа между любовников воткнул… Да и стиль у тебя сбивчивый и амбивалентный - то едва ли не по фене ботаешь, то без каких-либо перебивок влазишь прямиком в куртуазный маньеризм; и не поймешь, среднеарабские любовные трактаты при том цитируешь или методпособие для начинающего наркомана. Оставь ты этих влюбленных в покое, пожалуйста. Они свое право на самостоятельную жизнь вот как заслужили.
- А что, и оставлю, - с удовольствием отвечал он, кутаясь в свои пледы еще плотнее. - И выберусь, благо есть куда. Я тут кстати вспомнил, что однажды в очередном припадке трезвенности учредил Кабачок Тринадцати Стульев - столько было нас всех; хорошие мои друзья плюс я сам. В этот клуб полагалось вступать одним лишь полным кавалерам Золотого Руна, а форменное одеяние членов состояло из обтяжных белых кюлот с голубой лентой, подвязанной под правым коленом, длинного барежевого эскарпа, замотанного вокруг шеи и с концом, перекинутым через плечо, а также зеленого сюртука в талию. Ну и, конечно, на шее - барашек, висящий в позе полнейшего изнеможения. Шашлыков из баранины в Кабачке, разумеется, не подавали, равно как и чихиртмы, - считалось кощунством по отношению к эмблеме.
- И сидели, наверное, на простых скамейках, чтобы не оскорблять затянутыми в бендеровские штаны задницами самого наиглавнейшего символа, - фыркнула Ткачиха. - Что за чушь ты несешь!
- А руно - это потому, что сам я баран, - с удовольствием продолжил Василий, не обращая внимания на ее реплику. - Сидели же мы, то есть собирались, - на шестнадцатой полосе одного толстенного периодического издания раз в неделю, хотя мест там было всего двенадцать. Но это обстоятельство не было нам бедой и помехой: ведь один из нас обычно находился в отлучке - искал свой Грааль, чтобы заслужить персональную овечью шкуру и получить из ручек своей дамы интимный девиз, вышитый на голубенькой ленточке… О благие времена! О пани Бася, моя Прекрасная Леди! О мой верный оруженосец Михрютка! О пан Директор и Пан Профессор, мои преданные вассалы! Где вы теперь? Каким ветром вас разметало? Увы, где прошлогодние снега…
- Что называется, в небесах раскрылись люки, - вздохнула Аруана, - оказалось, это глюки. Ладно уж, заползай на свой персонально заслуженный стул, что стоит за овальным столом, и спи дальше в частном порядке. Главное теперь - за Беляной уследить.
А издалека доносилось тихое:
"Спят не разнимая рук,
С братом - брат,
С другом друг.
Вместе, на одной постели.
Вместе спали, вместе ели".
Это Лунная Дева, Бузинная Дочка своей Бузинной Матушки, вспоминала стихи своего литературного прототипа как свои собственные, готовясь во всеоружии встретить грядущий день.
День же после того ночного безумия, будто наведенного на них кем-то, вдруг возник во всей своей ясности и простоте, осветив на могильной плите парочку достаточно полнокровного вида. Странно только, что по неизвестной причине никто из дневников - обслуги и посетителей - не видел их и в упор. Но то было им только на руку: сладостная легкость и уверенность в безнаказанности одели их наготу как плащом и позволили невозбранно любоваться окрестностью.
Ибо рассвет протрубил кладбищенский сбор, и на территорию выбросились первые десанты.
Здешний город мертвых содержался образцово и не без изящества: то было модное кладбище, раскинувшееся почти что на всю пригородную зону, и в родительские дни живых тут бывало никак не меньше, чем мертвых, а бодрствующих - куда меньше, чем спящих. Всё же утром, днем и ранним вечером это кладбище было полно жизни: гости ухаживали за газонами и клумбами, подновляли черноту загородок и позолоту надписей, красили завалинки - словом, делали для себя то, что Мариана творил ради всех. Солнце тем временем старательно освещало склепы благородных очертаний: некоторые, проткрыв свои врата, показывали полированные и инкрустированные саркофаги и надгробия из полудрагоценных минералов. "Дикие", то есть отдельные могилы были немногим хуже коллективных захоронений, тем более, что вольный воздух давал возможность прихлопнуть дорогого покойника особенно авантажным памятником.
- Покой отеческих могил, - философствовал Влад, - любовь к отеческим гробам - главное, для чего индивиду необходима родина. Всем нам суждено пасть в землю трупом и прорасти деревцем - но зачем из этого сотворять спектакль в декорациях? И к тому же спектакль любительский, а декорации - сплошное дурновкусие. Одно утешение - это те, кто подрастает…
Тем временем ребятишки, которых взяли с собой старшие, катались по тропинкам на роликах, а более продвинутые - на скейтах. Был здесь, однако, не только парк культуры и отдыха, но и дендрарий совокупно с травницей - женщины всех возрастов собирали букеты и травы вовсе не для того, чтобы возложить на могилки, а их мужья заламывали березки с дубками явно не ради того, чтобы их обметать. Неподалеку был водоем, который выдавал себя умеренным уханьем, плюханьем и бульканьем.
- Вот уроды и уродища! Воду для полива мутят, - ругался Влад.
Мирные занятия временами прерывались медленной величавостью марша - очередной постоялец прибыл на место; родичи роняли слезы и швыряли в него комками земли. Кое-кто, приустав, садился тут же, у родимого памятника, расстилал на нем полотенце и выгружал съестной припас. Некая его часть - обычно в виде стакана водки, накрытого хлебной горбушкой, - предназначалась самому упокоившемуся в мире.
Влад, пользуясь своей невидимостью, потихоньку увел немного еды.
- Была у нас родительская ночь, а теперь будет родительский день, - прокомментировал он это действие, оббивая крашенку о мраморный угол. - У нас что, под носом не кругло? Такие же почти, как эти, отягощенные землей. Да, я не врубился: ты что, застеснялась или напрочь питаться не можешь?
- Не совсем: рябину иногда грызу, - пояснила она. - Знаешь, какая это сладость пополам с горечью - совсем как наша жизнь! Жаль, рано еще для нее. А земляника только что отошла - так еще жальче: ведь слаще кладбищенской земляники ничего в мире нет.
- Ну, как я понял, для тебя это чисто духовные радости, - ответствовал Влад. - Хотя я бы факт проголодался, на Луне сидя.
- А спустившись наземь, заразился бы от партнера плотской жизнью в самом тяжелом ее проявлении, - фыркнула Марфа. - Куда там СПИДу!
- Так зубоскаля, они и сидели, наблюдая за тем, как всё большее количество народа заканчивает свои хлопоты и рассаживается вокруг могил перекусить за компанию с родными мертвецами.
- До чего разнообразны погребальные обычаи! - расфилософствовался экс-журналист, потихоньку уволакивая чудовищно пышный бутерброд с паштетом, сыром и петрушечным маслом, многоэтажный, как простонародная божба. - Есть страны, где свежего покойника потрошат, обжаривают в масле, в сидячем виде поместив на специальную сковородку особо крупного размера, и обматывают фольгой, как и прилично жаркому, а потом сажают на крышу отчего дома. И это еще не самое крутое: кое-где мертвых вешают на дерево, кое-кого из них потрошат, и не просто, а засовывая препарированные органы обратно внутрь, будто это фаршированный помидор. Иных прячут под многоступенчатую пирамиду, чтобы душе легко было по ее поверхности подняться на небо, а тело никуда не удрало из-под тяжеленного пресса. Кое-то особо умный режет свеженький труп на мелкие кусочки, засаливает и рассылает в банках по всем родичам, чтобы и они причастились. Парсы и буддисты птичкам и бродячим собачкам себя дарят - очень, между прочим, гуманно. Я ведь немало поездил по своим репортерским делам: но нигде и никогда не видел, чтобы покойником распоряжались так бездарно, как в этой стране! Если они желают, чтобы прах поднялся к небу, то зачем его эдак тотально припечатывать? А если стремятся вырастить из него что-нибудь путное, к чему засовывать в деревянный пенал? Положим, пенал тоже не вечный, только всё одно - лишнюю гниль разводить. Костер не в пример веселее будет.
- Ты не любишь своей родины, коли называешь ее "этой"?
- Да нет, люблю, наверное. По-английски. Они ведь часто говорят о ней "эта страна", а наиболее радикальные прибавляют: "Боже, покарай Британию за ее мерзости". Понимаешь, с родиной получается так же, как с человеком: если ты в христианской "агапэ" отделяешь человека от его неприглядных поступков и любишь его несмотря на них - потому что человек всегда иное, чем его конкретные дела, - то что мешает нам делать такое в христианской ненависти? То есть быть нетерпимым ко всякого рода грехам, даже если это грехи наших любимых? Мы так не умеем: но я всю жизнь мечтал и рассуждать о родине, как англичанин, и уйти из нее по-английски, не прощаясь.
- Ты и добр, ты и зол.
- Конечно: как вон тот паук. Смотри! - Влад показал ей на жирного крестовика, что качался посреди своей блистательной паутины, сохранившей едва ли не всю утреннюю росу, которая выпала сегодня. - Он животное и не знает, что некрасив и презренен, - но не догадывается также, какой знак несет на себе. Я человек - я знаю и то, и другое.
На звук их голосов и на объедки явилась бродячая собака, тощая сука условно белой масти. К их удивлению, она не только их услышала и увидела, но нисколько не испугалась - а ведь собаки всегда относились к потустороннему, мягко говоря, с недоверием. Более того, поев, она изъявила готовность пообщаться: поставила мужчине лапу на колени и потерлась о женскую ручку влажным носом. Нечто хорошо и давно забытое шевельнулось в душе Влада при ее виде - будто рассказывали ему о таком же псе, может быть, герое подвала или сериала.
День тем временем созрел и начал клониться к закату. Посетители засуетились, будто зная, что время освобождать место для другого времяпрепровождения и иных игр.
- День отошел, как лист осенний, - прорефлектировал Влад с печалью. - Бедняга, он так непрочно был прицеплен к жизни! Совсем как мы оба.
- Твой пессимизм тут, возможно, и к месту, - ответила ему Марфа-Марион, - но слишком меня загружает, причем не тем, чем надо. Разве сегодня не имеем мы то, что хотим? И разве ночью не может открыться нам совершенно иная дорога, о которой мы не подозревали раньше? Что уже хорошо - из-за твоего осеннего листа я вспомнила одну мамину историю, которую она придумала в ответ на известную новеллу О` Генри. Я ведь читала ее ради мамина утешения, когда мама совсем слегла; успокаивала ее, а сама огорчалась. Но, знаешь, хороший человек умеет слушать и преобразовывать слышанное применительно к себе, а хороший писатель - сочинять такие произведения, что порождают в читателе и слушателе новые тексты. Так что работают они в паре.
И она рассказала историю, которая много позже получила название -
НОВЕЛЛА О ПОСЛЕДНЕМ ЛИСТЕ
Некий человек, который был неизлечимо болен этой жизнью, порешил, что насильственно оборвет свои дни, когда с того плюща, что обильно увил стену противоположного здания, выложенную диким известковым камнем, слетит последний лист. А задумало он такое в самый разгар летней засухи.
В конце лета зарядили ливни. Тяжелые капли били оземь, и струи их были так густы и тяжелы, что ветер отворачивал их, как занавес…
- Занавес? А кто выходил оттуда на крики "Автора"? Ведь Бог, как полагало то поколение, умер…
- Наверное, Ницше: ведь это он был земным богом того человека, который почти всего его перечитал, только до "Веселой науки" так и не добрался, да и танец Заратустры с жизнью списал на будущее помешательство автора….Но я продолжаю…
Итак, летом с лозы слетела часть листвы, но совсем небольшая: ведь плющ был совсем зеленый и прочен, как то бывает с молодым и полным жизни растением. Хотя этот плющ был как раз очень стар - почти так же стар, как дом.
- Понапрасну я брал такой зарок и надеялся, - вздохнул тот человек. - Ладно, впереди еще целая осень.
Ну и чего он ждал, коли так не терпелось? Впрочем, как ты говорил, разные бывают погребальные церемонии: одна мамина знакомая решила "до того самого" накопить полную коробку мелкой разменной монеты, очень дефицитной для телефонных разговоров. Это я так, к слову.
Ну, осенью листья плюща чуть тронуло желтизной по жилкам, жизненная их сила и связь с лозой ослабели, и легкого дуновения воздуха казалось достаточно, чтобы сбить их вниз, закувыркать и пустить по ветру шелестящую лавину. Однако этого не происходило: фактура листа была не такая, да и много было листьев, как звезд на небе. Ветер с трудом расправлялся с ними поодиночке.
- Подожду долгих черных дождей, - сказал себе человек. - Они настойчивее ветра.
Наступило и такое время: слякотное, гнилое, моросящее. Но в нем не было ни упорства, ни силы: дожди могли вымотать слабого, однако превосходящему их упорством только докучали. Остатки листьев мокли в морось, в утренние заморозки доходили до жестяного хруста, но оттого держались еще более стойко, будто прижухли намертво. Видимо, то были плющевые триарии - медлительный отряд старых и испытавших на себе все сражения бойцов.
- Ну ладно, посмотрим, как эти упрямцы перенесут снег, - сказал человек.
И снег выпал - жесткий, точно град, острый, как сечка, крупный, как неправильный жемчуг "барокко". Однако он только оседал не скрюченных листьях, что потеряли форму, но не дух, и из последних сил защищавших то место на лозе, где зародилась юная почка. Все-таки тяжести они не вынесли, пали - и остался один лист, самый упрямый.
Тогда тот безумец стал просить Бога, в которого не верил, о буре!
И вот она пришла в ночи, страшная в своем безвременье, швыряя комки льда и смерзшегося снега, сотрясла лозу и сбила наземь последний лист. А потом засыпала свои следы снегом.
Утром человек устало выглянул в окно. Посреди непроглядной белизны, под пухлой от снега крышей особняка, на его стене, сияющей - по контрасту - теперь бледно-золотым теплом, был прочерчен тонкий, разветвленный узор лозы, похожий на тот заветный орнамент, что бывает скрыт в потаенном углу вещи, но управляет ею и обновляет ее, на рисунок, который наносят на стены дома молитвы, дабы подчинить стихию красок и камня их ритму и узору священного слова. То были жилы и нервы одухотворенной плоти, путь, который, начинаясь в одной точке, тысячью рук поднимается к небу.
- Смотри-ка! Листья преходящи, а сам плющ - он вечен, - подумал вслух человек. - Надо же - такое вынести и не сломаться. Пари держу, что и почки все живехоньки, этакие пасхальные яйца: им бы только тепла дождаться.
И сказав так, он первый раз в жизни рассмеялся, отбросил пузырек с ядом в одну сторону, опасную бритву - в другую и сбежал вниз по лестнице вон из своей домашней тюрьмы прямо на чистую, как девица, зимнюю улицу. Выбежал, чтобы пойти по той дороге, что была начертана плющом на белой стене.