После того, как собрал Межислав с доверенных селений отряд, и привел в Рязань, случилось ему старшим стать в караул на княжьем дворе. Заперлись князья да бояре тысяцкие в гриднице, совещают про письменный ответ князя володимирского. Два боярина при входе стоят, Сам Межислав рядом присел, перед гридницей, все караулы проверив. Что греха таить, бывало какой дружинник в караул поставленный, впадет в дрему, поддастся сладкому сну. Подкрадется к нему тогда старший, и поучит как нести княжью службу надобно; тому способы разные есть. Можно гаркнуть так, что сонливец с посдкоку головой в потолок воткнется. А можно и оружие у сонливца вытащить, – то воину самый великий сором… Ну да в этот раз, и хотел бы кто, не уснуть бы ему на посту. Бояре стоят около двери глазами лупают, друг на друга, да на Межислава. А из-за двери голоса слышны так, будто и не закрыта она. Высят там друг на друга князья, ярятся, кулаками по столешнице лупят.
– Значит князь Володимирский велит нам Батыю отказ давать, на войну поворачивать, а сам подмоги не шлет?! – Голосят из за двери – Как он то мыслит себе?! Затвориться в Рязани велит. Вот уж дал совет! Ладно, стены хоть отстроены. Сколько сидеть? Говорил князь Володимирский, – на помощь приду, если мунгалы на нас пойдут. Теперь говорит, на помощь приду, когда мунгалов измотаете. Где же слово его? Где ему цена?..
– Верно! – Вступает другой князь. – Как верить такому? А марь, да мордва, что были под рукою князя Володимерского, – их он защитил? Никакой им помощи не послал, пришлось тем признать главенство Батыево. Мы давали присягу князю Володимирскому как наибольшему. Но известно, клятва что меч – дело обоюдоострое. Первым князь Володимирский её нарушил. Бросил нас Батыю на растерзание. Не мы от него отложились, а он от нас! Так не лучше ли нам как мордве дать Батыю дань?..
– Что ты лепишь-то? – Вот и третий князь вступил. – Не пристало русичам платить дикому полю дань!
– А ты на меня не кричи, волком-то не зыркай! Летами маловат ышшо! Дань не смерть, – выплатил да забыл. А как нож от живота отойдет, её и прекратить можно…
– Дак, одним совладать разве мыслимо? Станут ли за нас Чернигов или Великий Новогород? Есть ли от них какие известия?..
Долго рядили князья. А наутро объявили боярам: Решили слать к Батыю посольство княжеское, дарить дары богатые, и просить не воевать рязанской земли. Десятину людьми не давать, но зимовку мунгалам разрешить, и умиротворять их всячески сколь можно. Возглавлять же то посольство предстоит сыну Юрия Ингваревича Рязанского – князю Новогород-Осетрскому Феодору Юрьевичу. Он и на лицо вышел, и на ум остер, и на язык смел, – может и улестит Батыя с его окружением.
***
Кипит княжий двор как каша на печи, готовит поезд посольский.
Грузили на телеги добро и подарки ценные. Лазили в порубы, бегали от клетей как муравьи. Подводили и подарочных окрутных жеребцов. Отдельно грузили дорогие черпаки да сбруи. Носились как ошпаренные люди с княжьего двора. Бегали ключники, приставы, доводчики, данщики, боровщики, бобровники, бортники, неводщики, поездовые, конюхи, подвоздники кормовые, меховые. Охал тяжко княжий казначей, – как из сердца драгоценные украшения для подарков мунгальским женам отбирая. Боярин кричал на подвозника, за недостаток, подвозник костерил бобровника, бобровник бубнил, что он все донес и о том бирка имеется, а кто где утерю сотворил, того ищи ближе к княжьим клетям… Опрокинули жбан с медом на радость дворовым псам…Князь Юрий Ингваревич стоит на крыльце и дает поучения-советы сыну Феодору Юрьевичу, как в посольстве дело вести. Ты, сыне, всем подряд на дары не светись, а кому надо на дары не скупись. Осподарей часто окружение направляет. Всякому свою долю получить хочется. Расспрашивай, узнавай, вникай, кто при дворе батыевом большее влияние умеет. Жалко, что языком мунгальским не владеем, – закусывает губу Феодор Юрьевич. Взял я одного толмача из бежцев. Да он не проверенный… Жалко,– соглашается Юрий Ингваревич. А ихние то послы языками чесали по-нашему как по-своему. Не готовы мы оказались… Ну да что уж теперь… Ты вот еще что запомни. Советники направляют ум князя днем, а женщины ночью. Женам на подарки тоже не скупись.
Юрий Ингваревич поучает, а у самого в глазах мука. Не только за красивую внешность и бойкий язык выбрали во главу посольства князя Феодора. Особливо за то, что он рязанскому князю – родной сын. Это и чин посольства, и показ уважения, и доверия знак – не обманем, сын едет в заложники. А если обманем… Крепится Юрий Ингваревич, о деле говорит. А Феодор Юрьевич оглаживает бородку, улыбается ясно. Не тревожься отец, все будет хорошо, чести нашей не уроню…
Межиславу поручено ехать с посольским поездом, среди прочих, в охрану. Слишком много людей мунгалы согнали с мест, заполнили те дороги, не наткнуться бы на ватагу лихих людей. Веленушка, как и многие жены пришла проводить его ко двору княжьему. Сына их младеня-люльца Везничко, на соседку оставила.
Постояли обнявшись.
– Что ж ты, любый мой, семеюшка, на кого оставляешь мя?.. – Старается улыбнуться Велена, да вздох улыбку рвет, как ветер облако.
– Ништо, горлинка моя. Не боись. Не на сечу, в посольство еду. Ворочусь домой, оглянуться не успеешь… Постой-ка пока…
Окликнул Межислава боярин Кулота, что главным по охране посольского поезда поедет. Кулота из мужей дружины Феодор Юрьевича, знакомы они с Межиславом, хоть и не близко. Пообсказали они друг-другу по своим делам. Потом Кулота и говорит.
– Добрый меч у тебя.
– Правда, – ответствует Межислав.
– Ты если с собой меч хочешь в этот раз взять, – продолжает Кулота. – Так подумай. Посол должен быть готов отдать все, что везет с собой…
Наклонил голову Межислав, обдумал.
– Спасибо на мудром слове, Кулота Гордеич. Этот меч мне сам Юрий Ингваревич пожаловал. Табунщикам мне его передаривать не след. А в бою, ежели что, и топорком обойдусь.
Правду сказал Межислав. Меч-то он до сих пор сохранил без единой щербины. Так выходит, что больше его для чести носит, а в бою орудует топорком на стальной ручке с бронебойным клевцом на обухе… Расстегнул он пояс, снял с себя перевязь, подошел обратно к жене, отдал.
– Отнеси домой, Веленушка. Где повесить знаешь. Пусть там меня ждет.
– А что так?
– Эх ты жонка, гусыня-глупышенька… Дак ведь посол должен быть готов отдать все, что везет… – Важно объяснил Межислав.
– Верно, рассудил, разумник ты мой… – Похвалила Веленушка. – Я вот еще постою, дождусь пока вы отъедете, и потом снесу… Погляжу еще на тебя, сердце сколь можно напою…
Обнял жену Межислав, сжал накрепко. Мужу не пристало выказывать, что себе женщина позволить может. Но сжимает молча в объятьях, будто сердце перед разлукой и вправду можно напоить, запасти тепла от родного очага, ровно воды в мех налить, для дальнего похода в дикое поле.
***
Скрылись за горизонтом валы, стены и сторожевые башни рязанские, уплыли из окоема высокие маковки её церквей. Едет посольский поезд, через позднюю осень. Катятся телеги, скачут вершники. Горькое это дело, – слать послов да по своей же земле…
В голове поезда на борзом коне скачет Феодор Юрьевич. Межислав рядом едет, подозвал его князь. Видно, любо ему с неблизким знакомым новым словом перемолвится, дорогу скоротать. А быть может и убежать беседой от мыслей тревожных… Межислав дома молодую жену оставил, да сына-чадо малое, и у князя ровно то же. А жену-то у князя Феодора звать Евпраксией, и родом она от самих греческих василевсов. И пусть в упадке ныне царство греков, но слава его до сих пор отзвуком велика меж народами. Быть в родстве с её правителями – большой почет. Земля русская впрочем, разве теперь меньше славна? Дочь русских великих князей любой иноземный правитель почитает взять себе за честь. Рязанское княжество на Руси конечно не из самых сильных, но и греческая держава сейчас на осколки разбита. Впрочем, после того как разбили латинян при Пиманионе, а деспот Эпирский попал в плен к болгарам, укрепились никейские греки. Возможно и удастся им собрать из осколков свою державу. Пока же от брака рязанской земле больше славы чем пользы… Но царевна греческая вышла сыну Юрия Ингваревича доброй женой. И умом разумна, и красавица писана. Не такая, конечно, как Веленушка, но правду сказать, тоже дивно собой хороша. Видел её Межислав. Волосы белые, да не такие как у половцев, вовсе без желтизны, глаза голубые… Говорят раньше все греки такими и были…
– О чем думаешь, Межиславе? – Спросил у дружинника князь Феодор.
Не стал Межислав признаваться, что как раз о жене княжьей думал. Объясняй, да не так поймут… Потому сказал про другое, про что действительно в последнее время думал немало.
– Мыслю я княже, что предки наши оставили нам землю великую, славную во всех света концах. Святослав-то князь даже греков трепетать заставлял, когда они были в силе. А при наших временах это нарушилось.
– Что же нарушилось? – Заинтересовался князь.
– Я об том и не сразу удумал. Что с детства видишь, привычно, то считаешь и правильно. Служу я у твоего отца, князя Юрия в дружине. Воины у нас как один, умелые. В бою хоть конном, хоть пешем, как одна рука содействуют. Один княжий муж десятерых стоит, а то и более. Тем я всегда был горд. Но вот пришли к нашим порогам мунгалы, и оказалось что мы – вся – княжья дружина хоробрая, – слишком малы против мунгальского полчища. Князей у нас много, дружин много. По своей мерке мерялись – так себе казались велики, а как по мунгальской смерялись, – так и умалились.
– Что же, воин, – качнул головой Федор. – А был бы по-твоему толк, если бы съединили князья свои дружины?
– Съединить мало, – Качнул головой Межислав. – Вон, раз уж сьединили, – да на Калке все одно кончилось разгромом. Сколько князей, сколько дружиников-полянинов легло… Не только слить, еще и сладить надо, под одну главу всех воинов поставить. Дядька Годун мне рассказывал, что в древности у ромейских кесарей все солдаты были как близнецы: одинаково одеты, одинаково обучены, одним воеводам подчинялись. И в одном полку у них выходило аж по пять тысяч человек! Да не как у нас в несколько сотен ядро дружинное, а остальное вокруг из ополченцев неученых. А все истинные воины! И это в одном отряде! А у ромеев таких отрядов было несчитано.
– Читал я о том, – кивнул Феодор. – Только ведь назывались те отряды "легио", суть по-латински "сборище". А те сборища делились на "манипули" – суть по нашему "горсти". Значит начинались их истовые солдаты сперва с таких же ополченцев, как и у нас, – малые горсточки собирались в большие сборища, а Межиславе?
– Название дело десятое. Важно чего из него потом получилось.
– Ну а чего получилось на сей божий день? Где сейчас те легио? Где слава ромейская?
– Вестимо. Куда ромейские легио истаяли я не знаю, а где слава ромейская знаю – у тебя в доме живет, княже.
Шутка понравилась, засмеялся князь Феодор.
– Ну а все-таки, сказал он отсмеявшись – как мыслишь Межиславе. Ведь и ромеям не помогли их многотысячные легио. Пошто так?
– Я простой боярин, княже. Про то не ведаю. Подозреваю, что в любой силе, её же погибель таится, близкая или нескорая.
– То ты верно размыслил, – кивнул князь. – Читал я книги писанные ромейскими хронистами, и на давней латыни, и на греческом. А случилось ромеями вот что. Стали кесари ромейские свой народ обирать непомерно, заморили его податями. Оттого угас ромейский гордый дух. А когда ослабили ромеи свою державу в междуусобных войнах, то пришли к Риму многие враги, и оказалось, что бедняк с гнутой спиной пустым кошелем, и неверящим сердцем – воин никудышный, и ничего защищать не может и хочет. Надломился Рим глупой спесью и жадностью своих властителей. Так кончилась слава древнего Рима, так кончается и нового – Константинополя.
– Вот и у нас сейчас сил не по беде… – Буркнул Межислав. – И междоусобиц хватает. Одна надежда, княже. Что и другие князья как ты, авторов древних читали, и к чему разномыслие приводит, знают. Да и та надежа, – уж прости, как посидел я под дверью гридницы, да послушал совещанье ваше княжье, – сильно ослабла.
– Историю знать одно, а к себе приложить – иное. Вроде и знают князья как надо, и каждый готов сьединится, но только чтоб были все под его началом.
– Так-то так… – вздохнул Межислав.
– А вот еще о чем рассуди, боярин, про Рим. – Продолжил князь Феодор. – Сами ромеи говорили на латинском языке. Захватили те ромеи эллинские земли, Элладу малую и великую, и включили в своё царство. Получилось, что в империи два великих языка сжились. Латиняне – на западе, эллины, – которых сами латиняне прозвали греками, – на востоке. Через многие колена эллины уже и сами привыкли считать себя ромеями, и гордились тем, хотя говорить то умели только на своем, греческом языке. И вот время шло, одряхлела ромейская держава. Пришли к её землям народы-захватчики, и пал латинский западный Рим. Но восточный, греческий Рим устоял, и в долгое время цвел пуще прежнего. И вот представь тех недобитых латинян, что на западе – оказались они в своих землях, под чужими князьями, под гнетом чужих народов… А недалеко стоит как бы и Рим, гордится славой латинской, хотя к истым латинянам касательства мало имеет, и живут там люди, которые говорят на совсем другом языке… Что же должны были чувствовать латинские ромеи, у которых не только державу, но и само их имя иноземцы украли?
– Мудрено разобраться, княже Феодоре… У нас на Руси, сам знаешь, инородцам ущемления нет, все равны, хоть половец, хоть чудин, лишь бы зло не чудил… Страшно помыслить, что и у нас когда-нибудь такое может случится, как у твоих латинян, – чтоб оторвали часть земли от Руси, и оказалось бы что русские люди уже не в Руси живут, а именем их другие прозываются, славой другие похваляются…
– То-то и оно. Страшные мысли, а едем к нависшим над нами полчищам мунгальским. Не они ли рвать будут, если дело не сладим?..
– На то ты и послан княже первой головой. Вся надежа сейчас на тебя… А скажи, правда ли рассказывают, что твоя жена Евпраксия по первости, когда у нас называли её "греческой царевной" запускала в челядинов и служанок утварью, да лупила их по щекам?
– Правда. То в ней горделивый ромейский дух говорил. Когда был восточный Рим в силе, не мог ни один посол к ним приехать, и в лицо назвать "греками". Жена же моя помнит, гордится славой ромейской. Долго мне её пришлось вразумлять, что не в обиду ей так говорят, и чтоб рук не распускала. Сейчас-то пообвыклась, обрусела. А как сын-Ванятка на руки упал, так и вовсе уж до прозвищ дела нет. Не до того. – Засмеялся Феодор. У тебя-то дети есть уже?
– Одного приспели.
– Хорошо это Межиславе. Видел-ли, как в церквах из камня сложенных, проходы бывают устроены? Клонятся друг к друг две каменных луки, а поверху их камень-замок запирает и держит, чтоб не обвалились. Муж и жена, как те две луки, а первенец им что замок. Хорошо, что есть у вас первенец. Хорошо, но мало, – хитро улыбнулся князь. – Еще надо, Межиславе.
– Вот как вернемся княже, сразу этим и займусь, – пообещал Межислав
***
Огромно войско татрово-мунгальское. О том рассказывали еще приходившие на Русь бежцы, и половцы, и болгары, и иные. Рассказывали, и охали, и преувеличивали. И по простой человеческой привычке, и потому, что от мунгалов всякого страха натерпелись, а у него, у страха, как известно глаза велики. Потому и вырастало войско мунгальское в рассказах до вовсе уж невообразимого размера, который на деле и земля бы не снесла, да и не прокормила. Завирались бежцы. И все же…
Мунгальский стан удивлял. Раскинулись по земле шатры, дымились костры, перестукивали копытами лошади и дивные звери с горбатыми носами, волосатыми ногами, и кривой спиной. Посольский поезд ехал по стану под охраной специально выделенных тяжело вооруженных степных вершников. Стан все тянулся. И мунгальские воины, мимо которых проезжал поезд, подходили поближе, и гортанно вскрикивая, оживленно переговариваясь, глазели, обсуждали русских послов. А иные, просто провожали пустым взглядом, не иначе уже навидавшись всего в далеких краях. А иные… И стан тянулся, и тянулся. Межислав крутил головой, пытался прикинуть, сколько здесь войска, и сбивался. Велика сила мунгальская. И даже старые бояре, из тех что ходили когда-то в сборный русско-половецкий общий поход, который окончился под Калкой, говорили, что тогда наше соборное войско поменьше этого было…
Рязанский послов провезли насквозь, почти через весь стан, а место выделили у его края. Говорил князю Феодору его старый дядька Апоница: – неспроста нас везут через весь стан. Напрево хотят, что проняло нас видом силы мунгальской. Навторо, чтоб каждый раз опять приходилось ехать через всю ту силу к центру стана, когда примет нас Батый…
Но вот "навторо" то наступило нескоро. Рязанцам выделили место, огородили их от остального войска крепкой охраной, и… будто забыли. Мурыжит нас хаган Батый, переговаривались меж собой князья и бояре. Держит нас как грибы в кадке под спудом, место наше показывает, ждет чтоб дозрели… Хорошо если так, – замечали другие. Хуже, если не хочет нас принимать, пока не получит вестей… Каких вестей?.. Кто ж ведает?..
Тянулись дни. Межислав времени старался не терять, сам к мунгалам присматривался, приглядывался. Только много ли наглядишь, если выделенное послам место охраной обнесено, как частоколом? Куда ни пойди – уткнешься, мунгал дрогу преградит. Лицо пустое и неподвижное как небо без облаков. Ближе шагнешь, – за саблю хватается. Кричит что-то по-своему. Как закричит, вскорости появляется один из сторожевых наибольших. Тот наибольший и объясняет, что охрана поставлена по приказу хагана Бату, для безопасности самих высоких послов, дабы никто не уронил случайно их чести и достоинства. На хорошем русском языке все это объясняет мунгал, вот что Межислава из себя выводит. У нас в посольстве только один случайный человек с пятого на десятое по мунгальски лопочет, а у них сторож по-нашему как по укатанной дороге тараторит. Только что "чикает" да "шикает", будто его какой новогородец говору русскому учил. Не простой он сторож, понятно, и все же. Они нас, выходит, изучали, а мы про них узнать не удосужились…