Луна, луна, скройся! - Лилит Мазикина 5 стр.


- Вот, это мой дом. Я позвоню своим, они вас пока укроют. Главное, вам туда добраться. Будьте осторожны.

- Я не знаю, как вас благодарить, - с чувством произношу я. Добрый человек качает головой:

- Разве за такое благодарят… Поторопитесь одеться.

Он выходит, и я, путаясь в широченном подоле, надеваю праздничную юбку - ярусная, цветастая, она просто кричит: "цыганка!". Волосы я убираю в хвост и прикалываю его вокруг головы заколками, сверху повязываю пёстрый шарф. Унизываю руки браслетами и кольцами. Надеваю куртку, натягиваю на голову капюшон - лицо утопает в тени, только концы шарфа спускаются на грудь. Маскировка очень ненадёжна - достаточно, чтобы ветром сдуло капюшон, и мой нос, мои скулы выдадут меня мгновенно. Надо быть крайне осторожной.

Когда я выхожу на перрон, сердце колотится отчаянно. Глупо, но мне казалось, что там, прямо на вокзале, стоит волнующаяся, злая толпа и высматривает среди пассажиров курносые лица. Конечно, ничего такого нет и в помине.

Я беру такси прямо на вокзальной площади. Стараясь одновременно заикаться и пришепётывать, называю адрес и прошу включить радио. Мне не хочется болтать с шофёром. Мой чёртовы прусские согласные…

- Тысячи депортированных людей всё ещё стоят на нейтральных полосах между границами Пруссии и Австрии. Вена отказывается принимать их или пропускать через свою территорию. Положение критическое, у некоторых депортантов нет тёплой одежды, почти никто не успел взять с собой еду при выселении. Галиция, Польша, Богемия, Моравия, Словакия, Королевство Югославия, Россия и Католическая церковь выражают официальный протест австрийским и прусским властям. Венский архиепископ обратился к пастве с воззванием собрать еду и одежду несчастным. Иудейская община Австрии также начала приём гуманитарной помощи в пользу депортированных. Галиция официально предлагает политическое убежище двум тысячам бывших прусских граждан из числа принятых Польшей и Россией. Богемия, Моравия и Словакия, также готовые принять пострадавших от произвола прусских властей, требуют от Австрии пропустить депортированных через свою территорию, - вещает радио.

Что, многорогий меня сожри, вообще происходит? В голове не укладывается. Какая-то глупость, чушь. Как так можно поступать?

- У вас родственников там нет? - спрашивает таксист.

- Б-б-были в К-кёнигсб-б-берге. Но у н-н-нас т-т-телефонов д-д-друг д-д-друга нет… Н-н-не знаю, г-г-где сейчас.

- Попробуйте отправить запросы в польское и российское посольства. Будем надеяться, не на австрийской границе они застряли.

- Вы с поезда? - вполголоса спрашивает меня фрау. Лицо ее напряжено.

- Да, а вы…

- Меня зовут Бина Барац, я его жена. Это наш сын Михась.

"Его" очевидно значит - проводника. Долговязый Михась подхватывает мои сумки, и мы торопливо входим в подъезд.

Я неопределённо мычу.

У меня звонит телефон. Номер не определяется. Я скидываю.

Таксист помогает мне вынести сумки на тротуар, и я оглядываюсь, пытаясь вычислить, какой подъезд дома мне нужен. Но навстречу мне уже спешат полная женщина и долговязый парнишка лет семнадцати.

Уже в уютной, хотя и немного тёмной хатке я скидываю, наконец, капюшон, и представляюсь:

- Лилиана Хорват.

- Хорват? - переспрашивает удивлённо Бина. Она ожидала услышать несколько более немецкую фамилию.

- Я прусская цыганка. Живу в Галиции с шести лет. Но у меня на лице, - я усмехаюсь, - этого не написано. Если бы ваш муж не предупредил меня, я бы так и вышла на улицу. Я же ничего не знала…

- Просто ужасно, - с чувством произносит Бина. - Повсюду бьют немцев, хотя и половина из них не связана с Пруссией или Австрией чем-то, кроме корней. Есть уже смертельные исходы. Я тоже возмущена поведением Кёнигсберга и Вены, но устраивать погромы! Даже некоторые Михасевы друзья… никогда бы не подумала раньше. У вас в Пруссии оставались родственники?

- С материнской стороны, поляки.

- Как они?

- Не знаю. Мы очень давно не общались. Надеюсь, уже в Польше.

- Хоть бы так! Да что же я держу вас в прихожей, пройдёмте в гостиную, выпьем чаю.

Бина оказывается интеллигентной, приятной в общении женщиной и лёгкой беседой быстро развеивает моё напряжение. Она вспоминает, что раз или два видела мой танец:

- Я тогда ещё удивилась, вроде бы не цыганка, а так хорошо танцует!

Сама она работает библиотекарем, а долговязый Михась учится в железнодорожном училище. Мне с некоторым трудом удаётся уговорить их брать у меня деньги за проживание - я размахиваю в воздухе банкнотами и расписываю, какие удачные были в Праге гастроли:

- Вы же сами понимаете, рождественские празднования! Я богата, как Форд! Всё, что мне надо - тихий уютный уголок.

Мне, оказывается, уже освобождена комната Михася. Небольшая спаленка, в которой всё, что помещается - кровать, да комод, да книжные полки на стене. К обоям приколоты постеры с фотографиями популярной словацкой рок-группы. Я присаживаюсь на постель, пытаясь собраться с мыслями и выстроить хоть какой-нибудь план действий. В этот момент телефон снова звонит.

- Да?

- Лилиана, вы где? - голос Батори в трубке напряжён. Неужели он наконец потерял меня из виду?

- Я там, где я хочу быть.

- Вы в безопасности?

- Абсолютной.

- Лилиана, я могу сейчас вывезти вас в Венгрию или Австрию.

- Спасибо, не надо. Тем более в Австрию.

- Что за ребячество! Впрочем, как знаете. У меня есть ещё одно отличное предложение. Вы могли бы пожить у меня в апартмане. Вполне возможно, что это сейчас самое безопасное и защищённое место в Пшемысле. Хотя бы потому, что там присутствую я.

- Благодарю, но мне придётся испортить вам ещё один красивый жест. Если я окажусь в комнате с вампирским ящиком, у меня могут взыграть рефлексы, получится некрасиво: вы мне убежище предоставляете, а я вас на колбасу…

До меня доносится смешок.

- Не правда ли, очень мило: в наших отношениях уже появляются свои традиции.

- У нас нет отношений.

- И вы не хотите?

- Да вы и сами заявляли, что не собираетесь "посягать на моё целомудрие".

- Лилиана, отношения бывают не только любовными. Я мог бы предложить нечто гораздо более вам нужное: отношения семейные.

Такие, как бывают между отцом и дочерью, или, если хотите, дядей и племянницей. Никакого больше одиночества. Никакой неопределённости бытия. Взаимопомощь. Совместные ужины и прогулки, задушевные разговоры, день рождения в семейном кругу. Слово дворянина, если вы пожелаете, я готов читать вам на ночь книгу и гладить по голове, чтобы снились хорошие сны.

Я молчу.

- Лилиана?

- У вас руки холодные, - говорю я и обрываю разговор.

Полный бред. Семейные отношения с потенциальной колбасой. С мертвецом и убийцей. Да я его видела три раза в жизни! И увидеть четвёртый не горю желанием.

Следующие две недели я почти всё время сижу в предоставленной мне комнате. Мне нужно время, чтобы переварить такое количество изменений в своей жизни - я всегда очень плохо их переносила. Если бы я не боялась показаться грубой, я бы даже не стала есть с хозяевами за одним столом - они обсуждают новости, и в этих новостях слишком, слишком много перемен. Страны Венской Империи угрожают закрыть границы для Пруссии и Австрии и объявить им экономический бойкот. Личный представитель Папы Римского явился в Австрию и нанял сорок автобусов для перевозки депортантов до Словакии, чьё посольство срочно оформляет для них несколько тысяч паспортов - прусские у людей были отобраны при депортации. Франция и Г ермания присоединились к протесту против бесчеловечного поступка Пруссии. В Богемии и Моравии на улицах сбивают вывески на немецком, в Галиции и Королевстве Югославия правительство безуспешно пытается остановить погромы - сотни людей вынуждены просить приюта у храмов, церкви забиты этническими немцами, туалеты выходят из строя, еды не хватает.

В ответ начинаются погромы в Австрии. Папа Римский выступил с обращением к католикам, призывая разделять преступных чиновников и простых людей и не мстить вторым за поступки первых. Если в первый день я была уверена, что скоро недоразумение разрешится, то к концу второй недели впадаю в полудепрессивное состояние - мне снится, что прошло десять лет, и я, почему-то уже старенькая, сухонькая, морщинистая, скрывая лицо кашне, осторожно выбираюсь на прогулку.

В гостиной моего сайта - сотни вопросов. Люди, которых я знаю хорошо, которых я помню смутно и которых совсем не помню, спрашивают, жива ли я. Я не отвечаю.

Несколько раз звонят знакомые цыганские танцовщицы. Даже не думала, что они вспомнят обо мне - но они, кажется, искренне беспокоятся.

Нервы натянуты, как струны. Сколько мне здесь сидеть? Что происходит? Почему моей жизнью всё время пытаются управлять? Этот Батори, и теперь какая-то Пруссия и какие-то люди, которым не нравятся курносые лица.

- Бина, выпустите меня, пожалуйста.

Бина смотрит на меня испуганно. Я стою перед ней в своей цветастой юбке, в браслетах.

- Куда вам сейчас идти? В городе неспокойно.

- Я иду танцевать.

- Лилиана!

- У меня есть лицензия, и я устала сидеть дома. Бина, откройте, пожалуйста, дверь. Я знаю, что я делаю.

Она колеблется, потом кидается к вешалке и начинает одеваться. Я её не спрашиваю, но она решительно произносит:

- Я иду смотреть ваш танец.

По улице я шагаю в надвинутом капюшоне, хотя мне хочется сорвать его, почувствовать, как ветерок треплет мои волосы. Бина сосредоточена и оттого выглядит величественно. Возле моего помостика стоят люди, пока немного: я написала на своём сайте, назначив моим зрителям встречу. Они смотрят на меня испуганно, но молчат. Расступаются передо мной. Я забираюсь на своё место, снимаю и передаю куртку Бине. Фрау Барац прижимает её к груди, глядя на меня снизу вверх огромными коричневыми глазами.

- Простите, друзья мои, - говорю я в толпу. - Сегодня у меня нет музыки. Пожалуйста, дайте мне ритм.

После секундной паузы кто-то начинает тихо, размеренно хлопать. Ритм подхватывают ещё несколько человек. Я танцую. Сначала мне приходится делать усилие, потом я чувствую, как мои мышцы наливаются энергией, как мои жилки сами сокращаются, выбирая лучшее движение. Танец привычно захватывает меня, я растворяюсь в ритме, в собственных движениях, я выгибаюсь и подскакиваю, кружусь и падаю.

Я танцую

Танцую

Танцую

Танцую

Танцую

Лечу

Я останавливаюсь, поняв, что давно уже не слышу хлопков в ладони. Зрителей теперь намного больше. Я вижу много знакомых лиц, и ещё больше незнакомых. Некоторые снимают меня на мобильный телефон. Моё дыхание отяжелело. Я перевожу дух, уперев руки в бёдра, и ещё раз оглядываю толпу. Рядом с Биной стоит Батори, он рассматривает меня с любопытством. Я глубоко вздыхаю и завожу песенку, которую не раз пела с однокашниками в детском саду в Кёнигсберге. На немецком.

В нашем городе праздник, в нашем городе весна,
Тир лим тир лир тир лим!
В наш город приехали цыгане со скрипками,
Тар лам тар лар тар лам!

Толпа шумно вздыхает. Откуда-то из середины доносится свист. Батори, кажется, пытается мне что-то сказать, его брови нахмурены. Я начинаю пританцовывать на припеве: два хлопка, два притопа, два хлопка.

Мама, мама, подай мне шляпку из соломки,
Тир лим тир лир тир лим!
Я побегу на площадь смотреть на цыган,
Тар лам тар лар тар лам!

Свистят уже несколько человек. И - несколько человек прихлопывает на припеве.

Цыгане, цыгане, сыграйте мне на скрипках,
Тир лим тир лир тир лим!
Самую весёлую песенку на свете,
Тар лам тар лар тар лам!
Я буду танцевать с вашими детьми,
Тир лим тир лир тир лим!
Потому что сегодня праздник, сегодня весна!
Тар лам тар лар тар лам!
В нашем городе праздник, в нашем городе весна,
Тир лим тир лир тир лим!
В наш город приехали цыгане со скрипками,
Тар лам тар лар тар лам!
Цыгане со скрипками, цыгане со скрипками,
Тир лим тир лир тир лим!
Цыгане со скрипками, цыгане со скрипками,
Тар лам тар лар тар лам!

В толпе какая-то возня. Кажется, кто-то пытается пройти ко мне, и его удерживают другие люди. Разгорается ругань, и я некоторое время стою в растерянности. Тем временем свара переходит в небольшие потасовки, люди кричат на меня и друг на друга.

- Послушайте! - кричу я. - Послушайте! Да что же вы делаете! Бьёте друг друга?! Хорошо, отлично! Побейте меня! А я тоже кого-нибудь побью! Только сначала скажите, кого: мою мать из Пруссии или моего отца-цыгана?! Как вы думаете?!

Кто-то дёргает меня за ноги, и я падаю. Моя голова с размаху ударяется о доски. Я теряю сознание.

Когда я прихожу в себя, я долго не могу понять, где я. Больше всего это похоже на деревянный ящик. И он закрыт. Я упираюсь руками в крышку и силюсь её поднять, но она, кажется, со свинцовой прокладкой - у меня не получается сдвинуть её больше, чем на пару миллиметров.

А может, это не крышка тяжёлая, а то, что на ней? Метра полтора земли, например. Я снова и снова пытаюсь её сдвинуть. Внезапно крышка поддаётся и… взлетает, исчезая из моего поля зрения. Я сажусь и тут же, перегнувшись через бортик, извергаю содержимое желудка прямо на блестящие ботинки и дорогие брюки. И дело даже не в том, что они принадлежат Батори, а просто меня сильно тошнит, и от резкого движения я не сдерживаюсь.

- Добрый вечер, - говорит упырь, брезгливо отступая на шаг. - Как вы?

- Мне очень, очень нужно в туалет, - с чувством отвечаю я, утирая рот рукавом кофты. - Где я вообще?

- У меня дома. Позвольте…

Он осторожно подступает к ящику и протягивает ко мне руки. Я шарахаюсь, и моя странная кровать вдруг опрокидывается на бок, валясь со мной на пол. Каким-то чудом я умудряюсь сгруппироваться, но больно ушибаюсь и о края ящика, и о паркет. В голове темнеет от взрыва боли, и желудок снова сжимается в спазме. По счастью, в нём уже ничего не осталось.

Фразу, которую по-венгерски произносит застывший с протянутыми руками Батори, когда-то в детстве мне строго-настрого запретил повторять за местным алкоголиком Пиштой Ковачем мой брат.

Чёртов ящик стоял на двух табуретках.

Я лежу на роскошной мужской шубе, постеленной прямо на полу мехом кверху. Рядом стоит чашка с чаем и сидит, вытянув ноги, Батори. Брюки на нём уже другие. Меня подмывает спросить, сам ли он их себе гладит - я представляю его себе, такого важного, склонившимся с утюгом над штанами, уложенными прямо на крышку ящика - но мне удаётся удержать себя в руках.

- Вот уж чего я от вас не ожидал, - выговаривает мне кровосос. - Вы всегда были хладнокровной, разумной девушкой! Что вас понесло в парк?

- Просто это было уже невыносимо. Я честная гражданка, не могу же я вечно сидеть, как мышка, в какой-то каморке. У меня, в конце концов, лицензия, я имела право выступать, - вяло огрызаюсь я. Меня всё ещё мутит, и голова тяжёлая.

- Ну предположим. Вы, в конце концов, городская знаменитость, краса улиц, про вас газеты пишут. Но зачем же было петь по-немецки?!

- Хотела и пела.

- Глупость. Ребячество. В городе царят антинемецкие настроения. Если бы я не оказался рядом, вас бы просто растерзали. Не разбираясь в глубоких психологических мотивах родом из детства.

- Так это вы меня за ноги дёрнули?! - я привстаю на локте. - Какого лешего?! У меня теперь сотрясение мозга! Почему стоит мне с вами столкнуться, и я обнаруживаю, что покрываюсь синяками?!

- Осмелюсь заметить, первый удар нанёс не я.

- Но собирались. Вы же мною поужинать хотели, разве нет?

- Вы не можете этого знать. Я к вам пальцем не прикоснулся.

- Да я просто знаю вашу упырскую породу!

- Я не только упырь, я ещё и мужчина. У меня есть свои мужские… потребности.

- Да вы же старый!

- Я что, выгляжу старым? У меня вот уже несколько веков полный расцвет сил, полнее некуда.

- Да я не об этом. Ведь упыри испытывают влечение только к тем, кого любили при жизни. А меня вы никак не могли любить при жизни - в силу разницы в возрасте, да и когда вы ко мне подошли, вы даже не представляли, кто я!

- Откуда вы взяли такую чушь? Мы остаёмся мужчинами и после изменения. Просто… да, я понимаю, откуда мог пойти этот миф. Сразу после изменения все чувства обостряются. И не только в физическом плане. А любовь и похоть - очень сильные чувства сами по себе. В результате у изменённого происходит что-то вроде помешательства. Это проходит со временем…

- После смерти супруга, ага?

- В общем, да. А возможность испытывать желание остаётся. Только оно немного изменяется, и всё. Мы не так зависимы от похоти, как обычные люди, но у нас в этом отношении всё в полном порядке. У меня, к вашему сведению, совсем недавно была постоянная любовница.

- Она была из ваших?

- Нет. Я предпочитаю человеческих девушек. Они прекрасны, как бабочки. Хрупкая, недолговечная красота… Меня всегда притягивало подобное.

- Вы их… убиваете?!

- Нет. Я разделяю питание и… отношения.

- Ну, логично. Если ты трахнул свои спагетти, есть их уже как-то не очень интересно.

- Лилиана… У вас нездоровое пристрастие к слову "трахнуть", и доктор Фрейд имел бы много что сказать по этому поводу. Допивайте чай, он почти уже холодный, а вашему желудку сейчас нужно тёплое.

- Да ведь не в желудке дело, - ворчу я, но чай допиваю. - У вас нет подушки?

- Я могу свернуть куртку.

- Не надо. Перебьюсь. И не называйте меня этим дурацким именем. Сократите как-нибудь.

- Как скажете. "Лили" сойдёт?

- Да хоть Лилике. При моих размерах никакое имя не будет слишком уменьшительным.

- Крохотная героиня большого ИхреВидео…

- Чего? В каком смысле? - бормочу я.

- Весь интернет переполнен роликами с вашей песенкой. Под каждым висит длинная борода из комментариев. Одни кричат, что вы - прусская наймитка, другие считают вас живым укором Пруссии, третьи призывают ко всеобщему покаянию и умилению. Ваше имя во всех газетах, а на вашем помостике гора из корзинок с цветами. Если вы хотели славы - то вот она.

- И… как? Это на что-то повлияло? Погромы прекратились?

- Вы себя переоцениваете. Мир во всём мире не наступает от песенки о цыганах и слезливой речи о папе и маме. Конечно, беспорядки утихают, но вряд ли это связано с вашей акцией. Беспорядки всегда со временем утихают. В любом случае, не рекомендую делать попытку номер два. Если вы сейчас покажетесь в парке, вам могут просто кинуть в голову кирпич. А голова у вас и так в печальном состоянии. Мой вам совет - отлежитесь у меня недельку-другую. Вам сейчас нужен покой.

Я согласно мычу. Последние его слова доносятся ко мне уже через дремоту. Мой организм твёрдо настроен дать себе покоя прямо сейчас и как можно больше.

Назад Дальше