Рауш-Дедушкин, очень и очень бодрый для своих семидесяти пяти лет, весело зашагал по коридору, выпячивая академический живот.
- Так что сейчас, господа, - он договаривал на ходу начатое еще в палате, иронически выделив слово "господа", - мы пройдем этажом ниже и обсудим некоторые аспекты врачебной этики… Врач, дорогие мои, несет ответственность за каждое свое слово, каждый слог, каждый жест…
"С чего бы? - затаил дыхание Прятов. - Ну, понятно - даже профессору нажаловались. Ему-то зачем? Это же свадебный генерал".
Толпа прошла мимо притихшего Александра Павловича, не уделив ему никакого внимания. Шагов через двадцать Рауш-Дедушкин задержался и заглянул в незапертую отдельную палату, что была справа, обособленно от других помещений скорби. Прятов осторожно вышел и присоединился к компании - не вполне, держась в известном отдалении.
- А здесь что? - осведомился Рауш-Дедушкин, указывая на черные ботинки, безжизненно торчавшие из-под одеяла, и с силой втягивая носом воздух.
- А это начмед, - подсказал Прятов.
- А, ну тогда пойдем дальше, - профессор утратил к палате интерес и вскоре уже выходил в дальние двери, но Александр Павлович стоял, щурился на бесчувственную фигуру под одеялом и что-то соображал. В палате стоял устойчивый коньячный дух, к которому примешивался запах овсянки. Прятов еще не очень хорошо разбирался в подобных тонкостях, и ему чудилось, будто он обоняет вокзальный сортир.
12
При виде Хомского Гавриловы открыли глаза и дружно протянули к нему дрожащие татуированные руки. Каштанов заворочался, приподнялся на локте, мутно взглянул. Лапин деловито откашлялся и вынул из тумбочки эмалированную кружку. Вынул из нее зубную щетку, отшвырнул.
Хомский, вынимая пузырьки с настойкой овса, озабоченно покачал головой:
- Придется вторую ходку делать… Налетайте, лечитесь.
Кумаронов, от нечего делать читавший календарь, при этих словах победно ухмыльнулся, завел ногу под койку и пинком выдвинул знаменитую сумку. Внутри тревожно звякнуло. Кумаронов ничего не добавил, потому что звон был красноречивее любых слов. Хомский хохотнул с недоверчивым одобрением. Кумаронов уверенно завоевывал для себя положение палатного старосты - или, скорее, камерного смотрящего. Хомский ничуть не беспокоился о себе: такие скороспелые авторитеты, как Кумаронов, приходят и уходят, и остаются в памяти отмороженными бакланами. Зато завсегдатаи старой закалки как поступали в плановом порядке, так и будут поступать впредь, вопреки молодым и необъезженным докторам, покушающимся на основу существования палатного сообщества.
Гавриловы чокнулись кружками, выпили и синхронно скривились.
Лапин опрокинул в себя флакончик и тяжко застонал от сладости.
- А что же ты на поддувку свою не спешишь? - ехидно осведомился Кумаронов. - Из горлышка надежнее?
Лапин, давясь огненными каплями, просипел:
- Я только что с нее. Видишь, на животе лежал, как велено? Мозель сегодня злой. Вдул так, что мама не горюй.
- Не нужна тебе никакая поддувка, - веселился Кумаронов. - Капельница с овсянкой - и все как рукой снимет. В обе руки. Пять минут - и в космосе…
Лапин мрачно молчал.
Хомский ухмыльнулся про себя, наблюдая, как новенький нарушает неписаные палатные законы. Сомневаться в недугах товарищей, потешаться над ними - западло!
Хомский исправно соблюдал все правила и кодексы госпитальной жизни в ее изнаночном варианте. Что не мешало ему вот уже несколько лет состоять тайным осведомителем при врачах и медсестрах. Такое часто случается в тюрьмах и зонах, где даже иные законники ходят в наседках - пока не разоблачат и не удавят. Он был от природы пытлив, то есть всюду совал свой нос и все про всех знал. Он никогда не доносил на товарищей в обычном смысле этого слова, но как-то так выходило, что сестринский персонал неизменно оказывался превосходно осведомленным в мельчайших интимных подробностях их быта. Поэтому многочисленные выходки собственно Хомского всегда этим персоналом покрывались и замалчивались; дело выходило к обоюдной пользе. Кто из соседей куда уходил и откуда приходил, каких принимал гостей, может ли одолжить в долг, чем питался на ужин помимо стандартного рациона - все это порой оказывалось весьма важным для плавного течения лечебного процесса и позволяло избежать многих неожиданностей. И стоило какому-нибудь доктору - особенно молодому, вроде Прятова - не выдержать и пресытиться добродушным видом Хомского, как сестры - истинные хозяева отделения, да и всей больницы - дружно поднимали агента на щит.
Потому что "Чеховка" целиком и полностью подтверждала выводы, сделанные западными социологами касательно коллективов, численность которых превышает тысячу человек. В таких местах основное предназначение организации вдруг становится второстепенным, и она начинают функционировать с единственной целью самосохранения и выживания сотрудников. Она, организация, превращается в микроскопическое государство - если не суверенное, то достаточно автономное, с правом внешнеэкономической деятельности, со своими музеями, законами, традициями, неформальными лидерами. И строй там - феодализм. А в "Чеховке" трудилось больше тысячи человек…
Между прочим, этому Хомскому удавалось предотвратить и раскрыть даже крупные, дерзкие преступления. Например, он приметил вора с улицы, который воспользовался отсутствием врачей и как раз выносил из ординаторской новенький телефон, прятал его в рваный мешок, чтобы продать на углу, когда Хомский уже докладывал медбрату Мише об уголовщине; вора скрутили, а с доброго профессора Рауш-Дедушкина, когда негодяя волокли мимо, мгновенно сошла академическая накипь, и он каким-то неожиданно блатным голосом закричал, указывая на преступника: "И все остальное, что пропало - тоже, тоже на него повесьте!"
А если провороваться случалось кому-то из пациентов, то Хомский, мгновенно о том прознав, завершал расследование кроткой и краткой беседой, после чего оступившийся человек пристыженно вынимал из сумки уже упакованный утюг, чайник, пододеяльник или еще что-то в этом роде.
И вот сейчас, несмотря на приятные перспективы употребления овсянки, а то и более благородных продуктов с подачи заносчивого Кумаронова, Хомский томился без дела. Он изнывал без преступления, одновременно тревожась за собственную будущность - осведомитель, ни в чем не осведомляющий, теряет ценность и привлекательность. Но в то же время его сознание, отчасти деформированное травмой черепа, улавливало близость чего-то серьезного. Хомский чувствовал, что тучи сгустились и скрывают в себе разящую молнию. В воздухе, как правильно поется в песне, пахло грозой.
Ощущение было настолько острым, что он даже выглянул в коридор, незнамо кого предполагая там увидеть. Там текла обычная жизнь: бабушка бессознательно расчесывала ногу и потерянно подвывала; шел кто-то на костылях, загипсованный ровно наполовину, от шеи до пятки; из процедурной доносился шум воды и бряцанье инструментов. Где-то приговаривал телевизор; с улицы долетал грохот листового железа. Хомский вернулся в палату, озабоченно присел на постель и начал в сотый раз перечитывать надписи, густо покрывавшие гипсовые сапоги братьев Гавриловых.
Было четыре часа дня.
13
Доктор Ватников озабоченно писал сопроводительное представление, в просторечии - переводной эпикриз на пациента из двадцать первой палаты. Это был могущественный держатель окрестных ларьков; полтора часа назад он встал на постель, не разуваясь, и стал снимать ваткой, которую держал в пальцах, какую-то несуществующую, одному ему видную дрянь с потолка. На вопрос заглянувшего в палату медбрата Миши он ответил, что собирает доллары.
Ларечник пил два месяца. Белая горячка неслась мимо него полуночным экспрессом, и он успел туда запрыгнуть. Ему начали мерещиться вещи, которые суть явления, ибо все, что явлено, есть вещь в себе. Он позвонил в скорую помощь и пожаловался на то, что его другу, с которым он пил все эти дни, нехорошо. Когда бригада приехала, выяснилось, что друг его умер как раз два месяца назад, едва они начали. Лежал на диванчике и медленно разлагался, пока не вызвал тревогу неадекватностью контакта.
Скорая помощь разводила руками:
- Ведь они же общались как-то все эти месяцы, беседовали, ссорились, чокались, братались! Ладили как-то, не вызывая друг у друга сомнений!..
Заведующий немедленно позвонил Ватникову, и тот, уже собиравшийся домой, вторично зашел в травматологическое отделение.
Выслушав собирателя долларов, он вздохнул и ответил отказом на просьбу заведующего перевести этого докучного типа в психиатрию.
- Потом замучают, вы же сами понимаете, - сокрушенно вздыхал Ватников. - Вот собрались положить бабулю в сумасшедший дом, а она пишет бумагу-отказ. И - не положить ее никак! Прав таких нет! Без ейного бредового согласия! Эта гебистская практика сажать и освобождать диссидентов нам здорово испортила жизнь…
- Но это же белая горячка, - недоверчиво возразил Васильев, заведующий.
- В том-то и дело, - отозвался Ватников. - Очень, очень плохой. Покамест в реанимацию. Он не вынесет транспортировки… Это второй момент.
Васильев схватился за голову и отправился договариваться с реанимацией, которая в едином трудовом порыве моментально поднялась на дыбы.
Ватников между тем писал и рассеянно думал о молодом докторе Прятове, сочувствуя ему. Долларовый богач был из другой палаты, не прятовской, и Ватников сочувствовал Александру Павловичу именно поэтому. Слишком долго придется ждать, пока пациенты Александра Павловича тоже достукаются до белой горячки и удостоятся перевода куда подальше, хотя дальше реанимации был только морг. Для этого нужно прекратить пить хотя бы на пару дней, а на такую возможность ничто не указывало. Белая горячка развивается не когда пьют, а когда пить перестают… С богачом было проще, богач поступил позавчера с переломом ключицы - покойный дружок постарался, как он уверял. Пребывал в состоянии ужасного похмелья; держался дерзко и замкнуто, пить уже не хотел и не мог, хотя ему и предлагали соседи, да он был бы и рад, но просто уже не лезло. Вот и нашел себе занятие.
Зазвонил телефон. Ватников машинально снял трубку и поразился: спрашивали его. Надо же, подумал он с досадой, и тут нашли. Откуда только узнали?
- Так… да… понятно… обезьянка по квартире бегает… давно? Давно… пишу адрес…
Пришлось перезванивать на станцию скорой помощи.
- Нет, я не поеду, - говорил Ватников. - Поедете вы. Ну и что? Поезжайте и посмотрите - может, у него действительно обезьянка по квартире бегает. А я не поеду…
Ватников вернулся было к бумаге, но его снова отвлек звонок. Выругавшись, он мысленно поклялся себе в следующий раз писать в холле, в уютном уголке возле кадушки с декоративной пальмой.
- Я слушаю вас. Кто вам дал этот телефон? Ах, в приемном… Ну и что с вашей родственницей? Откуда-откуда? Бабушка из Костромы?
Психиатр расслабился и заговорил в ироническом тоне:
- А зачем же вы ее привезли? Там она наблюдалась, у нее была медицинская карта, ей выписывали лекарства. А для нас она загадка. Зачем вы привезли в наш город загадку? Я могу положить ее в сумасшедший дом для бомжей…
…Разобравшись с Костромой и дописав бумагу, Ватников погладил прокуренные усы и вышел из ординаторской. Прятов где-то бегал - наверняка позвали в приемное, и Ватников испытывал облегчение.
Навстречу ему попался Хомский, который выполз прогуляться по коридору, постоял над задремавшей бабулей и двинулся дальше, зыркая по сторонам и все подмечая, в том числе - начмедовские ботинки, которые так и сверкали в дверном проеме.
- Хомский, - позвал психиатр. - Подите-ка сюда.
Тот немедленно засеменил на зов, приблизился и замер, чуть прогнувшись в хребте.
- Вот что, Хомский, - Ватников чувствовал себя обязанным хотя бы пригрозить этой скотине. - Вы это кончайте. Я вас знаю не первый год. Думаете, так все и будет дальше благополучно? Ошибаетесь. Всему есть предел. Здесь вам не санаторий. Исхлопочите себе путевочку - и поезжайте, упейтесь до смерти. А у нас не надо.
- Доктор, - почтительно отозвался Хомский, - тревожно мне что-то на душе.
- Наслышан, наслышан, - закивал Ватников. - Новое преступление? Выслеживаете грабителей? Упиваетесь овсянкой, расстроенные человеческим несовершенством? Скорбите по поводу человеческой комедии?
Тот угодливо засмеялся, кротко гримасничая и подчеркивая осознанное и досадное несовершенство не только общечеловеческое, абстрактное, но и частное, собственное.
- Короче, я вас предупредил, - Ватников пошел к выходу и столкнулся с измученным Прятовым, который возвращался из приемного, еле волоча ноги.
- Устали? - заботливо спросил психиатр. - Что там?
Александр Павлович только махнул рукой. Что там могло быть? Обычный кошмар.
- Ну, счастливо отдежурить, - заторопился Ватников. - Я вашего орла припугнул - сделал все, что в моих силах.
- Кумаронова? - вскинулся Прятов, ни на секунду не забывавший о жалобе.
- Нет, - Ватников на ходу улыбнулся. - Хомского. Кумаронов же пока новичок, ему еще много лет сюда поступать, пока я им заинтересуюсь. Впрочем, не факт, - успокоил он Александра Павловича, подумав о ватке с долларами. - Возможно, все разрешится скорее. Будем надеяться. Будем ждать и надеяться, как завещал нам граф Монте-Кристо.
Надеяться! Александр Павлович угрюмо проводил его взглядом и дальше стал наблюдать, как санитары и Миша под командованием Васильева выводили охотника за долларами. Он сразу обратил внимание на Кумаронова, который высунулся из своей палаты, увидел Александра Павловича и весело пошел к нему, на ходу вынимая из кармана сложенный листок бумаги и шариковую ручку.
- Доктор! - Кумаронов говорил обходительно и учтиво, не без ледяного официоза. - Скажите, пожалуйста - как вы правильно пишетесь? Александр - а дальше?… Память подводит, я уже вам жаловался, но вы заняты, лечить ее не спешите, я понимаю…
Прятов не ответил и направился в ординаторскую, понимая, что и она его не спасет; что Кумаронов, если ему понадобится, зайдет куда угодно.
- Я сегодня писать обожду, доктор! - крикнул ему в спину Кумаронов, куражась. - Я с утра возьмусь!..
Прятов скрылся за дверью и услышал, как мимо ординаторской своей знаменитой походкой прошаркал внезапно пробудившийся начмед. Шлепанье, которое издавали его разношенные ботинки, было знакомо всей больнице. Начмед бывал строг, и в ординаторских замирали с поднесенными ко рту ложками, заслышав этот звук. Но сегодня рабочий день уже кончился, и начмеду пора было идти домой.
Ватников в это время быстро спускался по лестнице, думая о Хомском. Странное дело - человеческое сознание. По всем канонам выходило, что и сознания-то давно никакого не должно остаться, но Хомский превосходно ориентировался в границах своих интересов, не менявшихся, как подозревал Ватников, с малых лет. Психиатр неохотно утверждался в мысли: возможно, по долгу профессии он сталкивается не просто с людьми; возможно, не все они люди в расхожем понимании слова, и существуют какие-то подвиды, если не подтипы, не слишком различающиеся внешне, но с другой биохимией, с иной организацией психики.
В приемном он постоял возле неизвестного человека, только что доставленного скорой с подозрением в алкогольном отравлении. Тот стоял раком и лизал пол.
- Эй, - позвал доктор служителей приемника. - Вот этого, который тут… его не пора?…
- Не торопитесь, - ответили из окошечка. - Может быть, он чистоту любит.
- В динамике понаблюдаем, - пообещал дежурный терапевт.
Ватников перевел взгляд на казака. Воин - необычно трезвый, ибо ему прилично влетело - расхаживал, постукивая сапогами с таким видом, как будто сам и поручил новенькому вычистить пол.
Срочную службу казак отслужил на флоте. Ему было не привыкать командовать новичками, которые, повинуясь его воле, затачивали якорь и чистили туалеты зубными щетками.
14
Миша по-хозяйски похлопал дежурную Лену по бедру.
- Угомонились! Можно баиньки…
"Баиньки", произнесенное нараспев, на вдохе, получилось у него довольно непристойным.
Циферблат дешевых часов в форме собачки показывал два часа ночи. Вечер прошел относительно спокойно. Конечно, выдающаяся палата перепилась, но все вели себя более или менее сдержанно и почти не показывались - ни Хомский, ни Кумаронов. Пили на вчерашние дрожжи, а потому притомились. Буянов сморил нехороший сон.
Лена прислушалась: сестринская граничила с ординаторской.
- Александр Павлович тоже уснул, - сказала она лишь с тем, чтобы что-то сказать и не дать Мише сразу, без диалога-прелюдии, запустить пятерню к ней в рейтузы.
- Вот и хорошо, - Миша допил стакан и вновь потянулся к Лене, на сей раз уже с бесповоротной решимостью, и та, уловив его непреклонность, негромко вздохнула, слегка пресыщенная Мишей. Их внутрикорпоративное сближение произошло два года назад, на первом же дежурстве Лены. Миша не менялся в приемах и повадках, и это становилось однообразным. Мишина сексуальная изобретательность оставалась на уровне одноразового шприца.
Тренькнул телефон.
Миша недовольно снял трубку, послушал.
- Доктора в приемное вызывают, - буркнул он. - Кто у них там сегодня? Я голос не узнал. Подожди, я сейчас.
В ординаторской тоже стоял местный телефон, но Прятов звонка, наверное, не расслышал - крепко спал. Миша вышел, в коридоре горел безжизненный свет. Было пусто.
- Доктор, - позвал Миша хриплым голосом и постучал в дверь. - Доктор, в приемник зовут!
В ординаторской заворочались и зашуршали. Через полминуты дверь приотворилась, показался Александр Павлович: помятый, заспанный, галстук сбит на сторону.
- Сейчас спущусь, спасибо, - буркнул он.
…Прятов торопливо сбежал по лестнице, услужливо сунулся к диспетчерше за конторку: дескать, я прибыл в ваше распоряжение.
На него в полупрезрительном удивлении вскинулись очи черные:
- На что вы нам? Мы вас не вызывали! Должно быть, вам приснился нехороший сон!..
Прятов пожал плечами в комической растерянности. Он пару секунд потоптался, после чего пошел по коридору. У двери в гинекологическую смотровую на миг задержался: внутри что-то происходило. Выделяясь беловатым пятном в коридорном полумраке, Александр Павлович подкрался и заглянул.
В тишине, абсолютно беззвучно, творилось рутинное действо.
Виднелись чьи-то неподвижные ноги, расставленные намертво. Между ног на табуреточке сидел, выпятив губу, молчаливый, толстенький, низенький доктор в съехавшем колпаке и в очках. И зашивал.