После того как она получила свой гонорар за Грибоедова-Кошица, Сигма стала искать квартиру для покупки, но делала это не очень активно, пару раз по ее вине срывались совсем неплохие варианты двухкомнатных, пока она не призналась мне, что уезжать от меня не хочет.
– Я к тебе привыкла, Джин. У меня больше никого нет, – сказала она.
У меня тоже практически никого не было. За все это время я лишь однажды навестил свою старую подругу, но ничего хорошего из этого не вышло. Нельзя сидеть на двух стульях, даже если один стул картонный. Тогда тем более нельзя. Отношения с Сигмой оставались вполне родственными, однако на семью это было мало похоже.
Что делать? Не выгонять же ее. Но и переезд вместе с нею в новую квартиру тоже выглядел абсурдно.
Однако внезапная новость отодвинула от меня все текущие проблемы.
Глава 14. Мама
Позвонила сестра и сказала, что мать попала на Песочную.
Питерцам не надо объяснять, что это означало. На Песочной располагается крупнейшая онкологическая клиника. Выяснилось, что мать долго не обращала внимания на боли, терпела, не ходила по врачам и теперь неизвестно, в какой стадии находится болезнь. Предстояла операция.
Для всей семьи, включая отца, это было полной неожиданностью. Она никогда не жаловалась.
Впрочем, это касалось не только болезни. Мать не жаловалась ни на что и никогда.
Она была в своем роде удивительным человеком. По своим данным она легко могла бы стать чемпионкой страны или даже Олимпиады в фигурном катании, но у нее совершенно отсутствовало честолюбие. Она не хотела быть известной, избегала соревнований и рано ушла из спорта. Тренеры, поначалу бравшиеся за ее подготовку с большими надеждами, быстро понимали, что случай не тот. Тренерам тоже нужна была известность, которую они обретали через учеников. А моя мама словно нарочно убегала от нее.
Ее номер в балете на льду был весьма хорош, но отсутствие чемпионских титулов не сделало ее примой. Она шла по жизни сторонкой, словно стесняясь, пока не совершила в двадцать семь лет неожиданный поступок, оставшись во время гастролей в Америке.
Ничего политического в этом не было. Мама встретилась с отцом, которому тогда было уже за сорок. Он в течение десяти лет был резидентом советской разведки в этом районе, имел небольшой бизнес в автосервисе, чистое американское прошлое, которое ему сочинили на Лубянке, был нелюдим и холост. И вдруг, увидев маму в русском балете, влюбился, три вечера подряд бросал на лед букеты, в последнем была записка по-русски: "Я жду Вас сегодня в холле гостиницы в 7 часов вечера. Николай".
Конечно, профессиональный разведчик, использующий легенду коренного американца, не должен был обнаруживать знание им русского языка. Но отец понимал, что записка, написанная по-английски, вряд ли будет понята да и полюбившаяся ему солистка балета не пойдет на свидание к американцу. И он рискнул.
Это был первый шаг к провалу.
Они встретились, и мама стала невозвращенкой. Отец, судя по всему, получил служебный выговор, но самое неприятное было в том, что его личностью заинтересовалась американская контрразведка, просто так, на всякий случай. И в скором времени подслушивающими устройствами в доме, подсунутыми туда американцами, было зафиксировано, что супружеская пара использует для общения русский язык, причем Николай говорит без акцента.
Ну а дальше родился я, а отец неминуемо приближался к провалу. Кольцо вокруг него сжималось и вскоре он был арестован. Маму тоже допрашивали, но дела не возбудили. Она была выслана вместе со мною через два года, когда отца наконец удалось обменять на американского разведчика.
Вернувшись на родину, мама стала тренером по фигурному катанию и занималась с маленькими детьми вплоть до последнего времени. Потом она передавала их другим тренерам. Многие из ее воспитанников впоследствии становились чемпионами, но слава доставалась не ей, а тем, кто тренировал их сейчас. Маму это совершенно не волновало. Она будто сторонилась всякой популярности и часто жалела тех, кто неожиданно оказывался на вершине славы.
– Бедный мальчик, – говорила она, посмотрев какое-нибудь награждение на Олимпиаде. – Он же не готов к этому. Они его погубят…
Часто ее предсказания сбывались.
– Кто же, по-твоему, готов к славе? – спросил я однажды.
– Только тот, кто по-настоящему не думает о ней. По-настоящему, – подчеркнула мама. – А это очень непросто. Когда тебе начинают говорить, что ты звезда или гений – этому очень легко поверить. Но верить этому нельзя!
– А честолюбие? Желание победы? Успеха? – не сдавался я.
– Победить себя важнее, чем соперников, – сказала мама.
Я шел к ней по грустным коридорам огромной больницы. Навстречу мне попадались больные в блеклых одеждах – каких-то халатах, пижамах с выцветшими инвентарными номерами. И лица их были такие же, как их халаты, – помятые, блеклые, угасающие.
В их глазах я видел глубоко запрятанный страх.
Я словно слышал шепот их встревоженных душ, готовящихся покинуть эти ненадежные усталые тела, свои износившиеся пристанища, чтобы найти себе новые обители. Этих душ мы довольно нагляделись, пачками отправляли их туда и сюда, всаживали в стаи тараканов, обращались с ними довольно бесцеремонно, ни разу, в сущности, не пожалев их.
За что?
За необходимость расставания с теми, кого они одухотворяли, кого награждали желаниями, чувствами, красками жизни, чтобы в какой-то момент отлететь, упорхнуть от них навсегда.
Это ведь трагедия – быть бессмертными.
Мама сильно похудела за тот месяц, что я ее не видел. Я понял, что надо готовиться к худшему. Глаза ввалились, остро обозначились скулы. Она, как это ни удивительно, стала выглядеть моложе, но это была странная, болезненная моложавость.
Лишь страха не увидел я в ее взгляде. Она была сосредоточенна и спокойна. Она все уже про себя понимала.
Я попытался ее развеселить, рассказывая о незадачливых претендентах на души великих, о наших уловках и подставках, она улыбалась и даже посмеивалась, а потом сказала тихо:
– Женя, уходи оттуда.
– Это заработок, мама… И это… довольно любопытно. Меня знают, берут интервью.
– Вот это и ужасно. Нельзя зарабатывать на душах.
– Но это же все фантастика! Никаких душ нет! Мы придумали цирковой номер! – оправдывался я.
– Души есть. И ты это прекрасно знаешь.
Ну да, конечно. Я их видел в тараканах. Но не говорить же об этом маме. Скрытую, действительную часть работы с душами она не знала, она лишь читала газеты об аттракционе "Спросите ваши души".
– Ступай, Женя, – сказала она наконец. – Я устала. Больно… Прощай, мой мальчик, и больше не приходи.
– Но мама…
– Я сказала, – она прикрыла глаза.
Уходя, я встретился с лечащим врачом.
– Прогноз неблагоприятный, – сухо, с каким-то даже удовольствием, произнес он. – Болезнь слишком запущена.
"Болезнь слишком запущена", – повторял я по дороге. Слишком запущена…
И уже не понимал, у кого она запущена – у меня или у матери.
Я заехал к отцу и рассказал о встрече с мамой. Отец мой – нелюдим, молчальник, угрюмый отшельник – лишь смотрел в угол не мигая. У него никого не было, кроме матери, даже нас с сестрой он не подпускал к себе никогда.
– Как несправедливо… – проскрипел он. – Я должен был уйти раньше.
Дома меня встретил лишь попугай Мамалюк со своим приветствием.
Не успел он его прокричать, как в дальнем конце коридора, словно эхо, кто-то повторил нараспев:
– Спросите ваши души…
Так просят подаяние.
Я еще не успел закрыть дверь в нашу комнату и вернулся в коридор, чтобы разглядеть там в полутьме соседку Полуэктову, которая шла по коридору, воздев обе руки к потолку, и повторяла:
– Спросите ваши души… Спросите ваши души…
Она была в таком же халате, как те больничные, а руки у нее были белые-белые и тонкие. И совсем опрокинутое лицо.
Из своей комнаты выглянула бабка Морозова и подмигнула мне:
– Тронулась милочка. А я говорила…
И скрылась.
Глава 15. Скандал
Сигма вернулась в тот день поздно вечером, не сказав, где она была. Но настроение у нее было мрачное. Да и мне было не очень весело. Так мы и сидели по углам, стараясь чем-то себя отвлечь, пока мне не вздумалось спросить:
– Ты про Полуэктову в курсе?
Сигма подскочила, как ужаленная, и с ходу принялась орать:
– Чего вы ко мне прицепились с этой Полуэктовой?! Я тут при чем?! Мало ли у кого крыша едет! У меня тоже крыша едет, может быть!
– Да кто прицепился?
– Кто, кто! Костик сначала, теперь ты. Непротивленец, блин! Приходит мне проповеди читать. Отстаньте все!
– Да пожалуйста…
Мы оба надулись и больше не разговаривали.
Спать Сигма легла на своей половине. Она уже давненько не спала со мной в одной постели. Я заснул, но вскоре проснулся, почувствовав ее прикосновение. Сигма была рядом. Она прижималась ко мне, ее бил озноб.
– Мне страшно, Джин, – шептала она. – Они здесь летают… Их много…
– Кто? – не понял я.
– Души… Много душ… Они как во2роны…
Я обнял ее, пытаясь согреть. Так мы и уснули в обнимку.
Но приключения на этом не кончились. Посреди ночи я проснулся от каких-то непонятных звуков. Сигмы рядом не было, из-за шкафа, отгораживающего ее половину, выбивался свет. Я тихо поднялся, подошел к шкафу и выглянул из-за него.
Сигма в ночной сорочке, стоя на коленях на голом полу, сосредоточенно занималась следующим делом. Она держала в одной руке банку с тараканами (это была банка демократических тараканов), а в другой – свой тапок. Второй тапок был на ней.
Она вытряхивала из банки тараканов порциями по пять-шесть штук и, пока они разбегались по полу, успевала тапком всех их раздавить. После чего выпускала следующих.
Она была так увлечена своим занятием, что не заметила меня.
С минуту я оторопело наблюдал за нею, чувствуя, что во мне поднимается протест против этого зверского избиения тараканов, трупами которых был буквально усеян пол. Все же это были мои питомцы – славные демократы, построившие маленькое авторитарное общество с моею помощью. Они гибли под тапком молча и бессмысленно. Нынешний их правитель еще держался за стенки банки, но ему оставалось недолго ждать. Сигма трясла банку все ожесточеннее.
– Зачем ты это делаешь? – наконец спросил я.
– Я выпускаю души. Не мешай, – ответила она, даже не повернувшись ко мне.
– Но это же… мои тараканы, – я не нашел сказать ничего лучше.
– Во-первых, тараканы общие, Джин! – Сигма, воспользовавшись тем, что я проснулся и ей уже не нужно давить тараканов тихо, громко прихлопнула тапком очередного таракана, так что мне стало почти физически больно. – А во-вторых, они паразиты и отморозки. И душам нечего в них делать. Они от этого портятся.
– Кто? Тараканы?
– Души! Ты не знаешь, а я знаю.
И она лишила жизни еще одного таракана, уже почти убежавшего под шкаф.
– Ты садистка, – сказал я. – Оставь мне хоть парочку.
– Каких тебе? – деловито спросила Сигма, заглядывая в банку. – Тут еще остались детский писатель, капитан дальнего плавания, зубной врач и несколько продавцов и барменов.
– Оставь детского писателя… Ну и девушку из барменов.
– О’кей! – Сигма вытряхнула лишних, включая вождя, который был капитаном дальнего плавания в прошлом, и они в ужасе побежали к спасительному шкафу, надеясь укрыться под ним.
Но Сигма перебила их тапком быстро и ритмично, будто играла на ксилофоне. Души вылетали из тараканов легко и непринужденно, как бабочки из коконов.
В банке остались лишь два помилованных мною таракана.
– Теперь эти, – сказала она, придвигая к себе банку с коммунистами.
– Ты совершенно зря убиваешь их таким зверским способом, – заметил я. – На кухне осталась бутылка с дихлофосом после тех теток.
– Это мысль, – сказала Сигма и отправилась в кухню прямо в ночной рубашке.
Честно скажу, когда Сигма брызнула в банку с тараканами-коммунистами дихлофос, я почувствовал себя доктором Геббельсом. Вряд ли мой способ был более гуманен, чем убийство тапком, хотя применять термин "гуманизм" к тараканам вроде бы странно. Но нет! В них же хранились человечьи души!
Я успокаивал себя тем, что с душами ничего не случится. Найдут себе новое пристанище, уж во всяком случае лучше тараканьего! Но смотреть на массово погибающих в банке тараканов было больно.
Через минуту все было кончено.
– Блин! – воскликнул я, вспомнив о бывшей душе гаишника, которую мы у него изъяли. – Что мы наделали! Там же был Маяковский!
– Хер с ним, с Маяковским! – кровожадно прорычала Сигма.
И пока тараканы плавали в дихлофосе ножками вверх, их души вырывались на просторы из нашей открытой форточки, точно фанаты "Зенита" после победы любимой команды – размахивая флагами и скандируя речевку "Души прекрасные порывы!"
И этот порыв был прекрасен. Десятки освобожденных узников.
Таким образом облагораживание человечества в промышленных масштабах было прекращено. Но буквально на следующий день меня ждало новое потрясение.
Мачик призвал меня в кабинет, усадил за стол для совещаний и молча раскрыл передо мною "Независимую газету".
Я увидел там на весь разворот интервью с Сигмой, естественно, с ее портретом и огромным заголовком: "Ясновидящая Сигма против Мадемуазель СиСи".
– Читал? – спросил Мачик.
– Первый раз вижу… – пробормотал я.
– Ну, читай, – разрешил он тоном, не предвещавщим ничего хорошего.
Я принялся читать, холодея. Почему она мне не сказала?
Вкратце суть была в следующем. Журналистка Антонина Подзаборная (по-видимому, псевдоним) провела журналистское расследование, нашла людей, с которыми работала Сигма, скопировала наши тогдашние сертификаты и ей каким-то образом удалось встретиться с Сигмой. Собственно, она глухо упоминала об одном "добровольном помощнике, бывшем участнике опытов, впоследствии разочаровавшемся в переселении душ", который и навел ее на Сигму.
Так и было написано. Разочаровался, мол, в переселении душ. А во вращении Земли вокруг Солнца он не разочаровался?
Несомненно, это был Костик.
И дальше следовало само интервью, в котором Сигма камня на камне не оставила от Мадемуазель СиСи и нашего аттракциона, объявив его модным, но полным фуфлом. Особо детально был расписан сеанс с Огневым-Кошицем, который сама Сигма и готовила.
Я дочитал.
– Что скажешь? – мрачно сросил Мачик.
– Я не знал ничего…
– Ну, я эту б…дь вы…бу! – грозно пообещал Мачик.
– Она девушка, – зачем-то сказал я.
– Значит, так. Ты остаешься работать. Ты мне нужен. Но ты мне уже не друг со всеми вытекающими. Не сумел приструнить бабу!.. А она… Пусть пеняет на себя. Честно скажу, за ее шкуру я не дам сейчас и десяти центов. Иди!
Я пошел к дверям.
– И вот еще что. Скажи ей, пусть завтра принесет сто штук баксов, которые получила за Грибоедова, – сказал Мачик.
– А баксы за что?!
– Она его обманула. И нас обманула!
– Так сделка же состоялась! И Пушкина сберегли! – вскричал я.
Мачик подумал.
– Это правда. Хер с ней. Правда, ей они теперь не понадобятся.
Я позвонил Сигме на мобильный и сказал, чтобы она сидела дома и никуда не высовывалась. Даже не подходила к окну.
Она поняла. Она вообще понятливая.
Когда я возвращался домой, я увидел у нашего дома на противоположной стороне улицы припаркованный джип, в котором сидели известные мне пацаны из охраны Мачика.
Они даже не скрывались и помахали мне для приветствия.
Я понял, что дело плохо. Что они замыслили?
Дома Сигма сидела у окна и смотрела на этот джип так, чтобы с улицы ее не было видно.
– Зачем ты это сделала? – спросил я.
– Чтобы знали!
– Ну и глупо. Такие вещи надо готовить. Сказала бы мне, мы бы сменили квартиру. А теперь не высунуться.
– А если попробовать? – предложила она.
– Не советую. Вряд ли они будут стрелять прямо на улице. Скорее, запихнут в машину и увезут в лес…
Глаза Сигмы округлились.
– В лес?! Зачем?!
– Блин! Си, ты думаешь, они хотят тебя пожурить? Они тебя убьют! Понимаешь, убьют! – закричал я.
– Убьют?! За что?! – она действительно думала, что ее легко накажут – и всё.
Весь вечер мы обдумывали, что теперь делать под пение мадам Полуэктовой, сопровождаемое криками попугая. Я чувствовал, что у меня тоже начинает ехать крыша.
Однако на следующий день ситуация ухудшилась. В дело вступил поэт Огневой, которому родство душ с Грибоедовым так и не помогло добиться признания. И теперь он метал громы и молнии, обвиняя Мачика и компанию в жульничестве. Он настаивал, что его загипнотизировали и заставили под гипнозом назвать Грибоедова в качестве одной из предыдущих инкарнаций.
Это было уже серьезно, учитывая миллиарды Кошица.
Мачик мог убрать Сигму.
Кошиц мог убрать всю нашу команду, стоило ему только мигнуть.
Но ему, видимо, это было не нужно, а хотелось лишний раз пропиарить Огневого в прессе.
Джип дежурил под окном. Полуэктова и попугай соревновались в произнесении фразы "Спасите наши души".
Ночью, услышав пение соседки в кухне, я тихонечно приоткрыл дверь, вооруженный спирометом, и всадил ей в сердце душу одного из двух тараканов, оставленных мне для экспериментов.
Я наградил Полуэктову душой Мани Величко, барменши в кафе "Ласковый гном", которая отдала Богу (а точнее, нам) душу полтора года назад в результате банального дорожного происшествия. Душа же профессора Тимирязева вернулась к моему таракану.
Как только я это сделал, Полуэктова обернулась ко мне и игриво спросила:
– Вам капуччино или эспрессо?
– Эспрессо, – буркнул я, выходя из комнаты.
Полуэктова мгновенно изготовила эспрессо и подала мне в чашечке с блюдечком.
Я понял, что дело сделано. Она больше не будет петь про души, а станет обслуживать квартиру напитками.
Успех окрылил меня. Я решил попробовать решить таким путем и проблему с Сигмой.
У меня имелись в наличии два таракана. Тимирязев и детский писатель. Я усадил их в одну банку и поставил ее на стол. Тараканы внимательно смотрели на меня. Очевидно, недавние зверства произвели глубокое впечатление на бывшего профессора и бывшего детского писателя. Оба, несомненно, были в прошлом гуманистами.
Тимирязев, как известно, занимался растениями, а детский писатель писал про зверьков и птичек, про природу, леса и поля.
Оба были совершенно некровожадны. Я не сомневался, что они меня слышат и понимают.