Здесь стоял бесконечный гул, сновали полуголые мураши с лопатами и гаечными ключами. Внизу же, под инженерными, шли склады, полные ячеек-резервуаров, еще ниже – казармы для мурашей и заказных, а в толще, в самой низу, то есть, вроде бы, в аду, находился, наоборот – местный вымученный рай.
Здесь образовался вспомогательный складской этаж, куда спускали сухие отходы, залежалые груды, списанные механизмы, пустые канистры. В то же время, здесь было довольно много запасных пустующих отсеков, где мудрецы-заказные устроили себе рекреацию и, как говорил Явич, последнюю аптеку.
Здесь в ящиках из-под винтовок, в опилках из столярки, Явич развел грибные грядки и густые заросли крапивы. Споры он привез с материка в кармане, там же сохранил и несколько крапивных корней. Сюда он натащил мешков с еловыми ветками и корой, которые умудрился заказать, якобы, для полковничьей бани – для наведения запаха. Хотя такими ветками никакого запаха создавать не принято.
И еще там стояли корзины с мелкой каменной крошкой – Явич уверял, что это – для абсорбции вредных газов, хотя заказные только удивленно поднимали брови.
Урожай грибов собирали несколько раз в месяц, варили похлебку или жарили на углях, добытых с топливного этажа. Похлебку Явич давал самым слабым, а жевать кору и хвою велел всем из заказников. И, хотя рядового Анпилогова кормили остатками с вертухайской столовки, Явич заставлял и его жевать кору. Зубы выпадали не только у заключенных.
Устраивать подобное – ящики с грибами и ростками крапивы, мешки с корой и корзины с мелкой каменной крошкой, можно было только на острове, потому что это было необычное место, и, несмотря на строжайший режим, Ледостров производил на многих впечатление почти магическое, неземное, или, как стало принято говорить в последнее время – внетерриальное. Именно поэтому отношения между обычными заключенными – мурашами, учеными и инженерами, которые работали над конструкцией острова, и над иными никому не известными задачами – заказными, то есть доставленными сюда по заказу (а, видимо, и арестованными в свое время тоже по чьему-то заказу) сложились совсем не такие, как на материке. Бежать отсюда было практически невозможно, опытные, да и просто привыкшие с тяжелейшей местной обстановке люди – крайне необходимы, без них всем было бы просто не выжить. Поэтому на рай закрывали глаза.
В тот раз конвой привез новую партию заказных, и рядовой Анпилогов вместе с двумя ребятами из служб повел их на второй этаж. Там уже собрались инженерные подполковники и старики заказные, которые строили остров с самого начала, да и работали над его чертежами еще на материке, под городом Нифонтовском.
Сделали перекличку, отметили списки, а потом из группы стариков заказных вышел высокий мужик в особом прорезиненной ватнике, отлично подогнанным по фигуре, так, чтобы не было никаких выпуклостей и зазоров, не приникали жестокий ветер и вода (что у заказных встречалось редко и указывало на непростое положение заключенного), с гордо посаженной головой, с не выбритыми до корней, а с откинутыми назад, правда уже сильно поредевшими волосами, осмотрел прибывших и громко и властно спросил:
– С физико-математическим образованием есть? Топология, теория графов, сложные структуры?
Сначала все задавленно молчали, а самый тихий полковник искал что-то в бумагах. Потом отчаянно дернулся человек с длинным бритым черепом и небольшими синими глазами на красном, болезненно обветренном лице:
– Я!
– Кто это – я?
– Да Федор, нашли же уже! – нетерпеливо заворчал тихий полковник, – это действительно, человек из математического института, академический НИИ, доктор… погоди… очки сползли, доктор физмат-наук, работы в области квантовой механики…
– Свободен, проходи! – скомандовал высокий Федор в непромокаемом ватнике и увел математика за собой.
19
Демура
Дом стоял перед ними, раскрытый как тетрадка. Узкие окна– клетки рядами уходили вверх и кое-где были подкрашены оранжевым и голубоватым. С двух сторон стерегли дом прикрытые навесами подъезды, и как два полуткрытых рта зияли над ними овальные застекленные отверстия.
Уля дрожала, Николай прижимался спиной к спинке лавочки и видел эту дрожь на ее губах.
– Выбирай себе окно, – сказал он.
– Вот, вот это, – ответила Уля.
– Это? – указал куда-то Николай.
– Нет, третье от рыжего.
– Почему именно это?
– Я хочу быть там.
– Ну, пойдем.
– Нет, правда?
– Правда. Я там живу.
Но она все же не двигалась, словно хотела спросить и спросила.
– Что ты делал… Что ты делал там с моей рукой?
– Да. С рукой.
Николай унесся обратно сквозь теплый воздух над всей их путанной, перечерченной тенями дорогой, заглянул в красное окно под крышей фабрики и заметил там спящего пожарного, потом попал обратно в душный зал де-ка и забрал себе ее руку.
Нет. У нее была просто горячая влажная рука. Нежная, с мягкой, но негладкой кожей. Все.
– Что ты делал с ней? Я подумала, что заболела.
Уля встала, прошла к подъезду и обернулась к Николаю. Тогда Николай преодолел эти несколько метров до ступенек, открыл дверь, нашел в темноте Улю, взял за плечи, провел впереди себя по лестнице на третий этаж, повернул к обитой черным дерматином двери и достал ключи..
Уля тут же отпрянула, изумленно уставилась на ключи, но дала провести себя по коридору и повернуть к комнате, потом, уже внутри, села на стул возле двери.
Николай засветил трехрожковую люстру на слишком короткой для такого высокого потолка ноге, и Уля стала оглядываться. В комнате были только темный массивный старый шкаф с зеркалом и полуторный раздвинутый диван-кровать с выцветшей обивкой. Окно – голое.
Уля сидела на своем стуле, острые колени торчали из-под бордового платьица, ступни, казавшиеся неожиданно большими под тонкими костями щиколоток, она, видимо, стесняясь стоптанных туфель на низком каблуке, запрятала подальше, под стул.
– А я думала, что этого дома вовсе не существует, что нам только кажется. А у тебя нашлись ключи. Железные.
Она вцепилась пальцами в края сидения стула, скруглила спину, сзади на шее топорщился уже кое-как сколотый пук волос, и казалась черепашкой, выглядывающей из-под панциря. Лицо бледное, усталое, полные неряшливые губы покрылись морщинами и покоричневели.
– Я действительно здесь жил. С мамой, – сказал он. – А сейчас она решила с родственниками съезжаться. Вот, перевезлала все вещи туда.
– У-у-гум, – протянула Уля, вытащила из-под себя ладони и стала разглядывать пятно на обоях.
Николай прижался к косяку двери, постоял так и вдруг понял, что протяни они вот так еще минуту…
Он резко щелкнул выключателем, и окно втянуло сюда лоснящийся поворот реки и отражения фонарей.
Когда его глаза привыкли к темноте, справа выступила светлая ниша в стене, темный диван в ней и слитный, сгорбившийся силуэт с самого края, на фоне окна. Николай сначала не понял, что это – ведь Уля только что была рядом с ним и с дверью, на стуле. От силуэта отделились две белые полосы рук и протянулись в его сторону.
Николай шагнул, притиснулся к дивану, и она ткнулась ему в живот, прижалась к бедрам и держала его очень крепко. Николай попробовал приподнять Улю, но она не поддавалась. Потом хватка ослабла, Уля отползла в темный угол ниши. Николай так и остался стоять, принуждая себя смотреть в окно. А кода вновь повернул к Уле голову – увидел ее в белой, светящейся сейчас, сорочке, сжатую в комок.
Он отошел, разделся, снова, как завороженный остановился против окна, и вдруг почувствовал пространство пустой комнаты и холод.
Глядя на светящуюся улину спину, он решил, что ей тоже холодно, и ему стало ее жаль, и от этого – легко лечь и обхватить белый комок, чтобы согреть его.
Но Уля оказалась неожиданно горячей. Стоило ему прикоснуться, как она задвигалась, перемещаясь, перевернулась лицом к нему, но видно стало неудобно, и Николай почувствовал, как, в него уперлись ее колени, потом локоть, потом она, видимо, отчаялась и замерла в неустойчивой, промежуточной, напряженной позе. Николай попытался найти выход, взял ее за плечи, протиснулся к губам, но поцелуй замялся, затянулся, как резина. Тогда он откинулся на спину, в голове носились обрывки их бега по набережной, укором веяла пустота комнаты. Он прикрыл глаза. Ули близко уже не было, потом что-то скользкое, холодное пронеслось над ним, лизнуло нос, Николай посмотрел в сторону стены.
Выпрямившись, вполоборота к нему, на коленях сидела Уля, острым углом лежали на спине волосы, и светлое свободное тело дышало из-под них. Ровная линия ее прижатой к телу руки переходила в неожиданный, молочно белый, слегка мерцающий всплеск, и чуть выше волосы полностью покрывали повернутую в строну стены голову.
И тут же Николай, словно бы сверху, увидел себя: как лежит на краю дивана в темных сбившихся трусах, тесно и узко обхватившей плечи майке, лежит такой же, как стоял сейчас перед беспощадным окном. А ведь и окно, и женщина с жестокими глазами, уплывающая среди факелов – они указывали, ждали, требовали – резко.
Только почувствовав себя свободным, совсем белым на черной плоскости дивана, ощутив сплошной неодетой кожей его шершавую поверхность, каждой своей клеткой – отчужденный холод комнаты, он опустил Улю на спину.
В ней не осталось уже острого, жесткого, сухого. Но потом Уля снова высвободилась, отсоединилась, села рядом. Глаза ее словно выросли и были очень внимательны.
Она сдвинула ладони большими пальцами друг к другу, плоско, и провела ими по нему, лежащему неподвижно, от шеи до колен, сильно вдавливая ладони, иногда приостанавливаясь, будто слепой, ощупывающий лицо незнакомого человека. Потом она так сделала еще раз, и еще, все также внимательно и удивленно глядя на Николая.
Когда вдруг возникло именно то, что почувствовал он, скользя вдоль зеленой стены возле кассы, волной пронеслось от головы книзу, к животу, он вырвал себя из ее рук и захватил. Но тут же она свернулась, заострилась, он уминал все ее углы, неожиданно сильные бедра. Но все же в ней жил его союзник, Николай примял ее и вошел.
Борьба отошла, он приподнялся и посмотрел на Улю. Она оказалась сжатая, зажмурившаяся. Но, только поняв, что он отстранился, Уля тут же влилась, и он снова ощутил-увидал, как единым цепким взглядом – все в ней: шелковую упругость каждого волоска, складки кожи, прозрачную мягкость груди. Во всем уже жила благодарность, она жалась все сильнее и быстро-быстро гладила его по спине, по всему телу, насколько хватало ее вытянутых, быстро работающих рук.
Николай уже перестал чувствовать власть над собой, и повернулся к Уле. Глаза ее, словно уменьшились, расползлись далеко друг от друга, выделились скулы.
– О-о, я даже не ждала. Так странно. Ты – красивый. Все-все! – Она приподняла его за плечи, взглянула, и снова опустила. – все очень красиво. Каждый поворот.
– Уль, перестань! – он потянулся за одеждой.
– Ага, – ответила Уля. – Погоди, я не буду говорить сейчас. Я рваная вся.
Окно замолкло, еще более почернело перед рассветом. Ночной бег замер, словно удовлетворенный сделанным.
Утром, ровно в полдевятого Николай сел на свой стул и увидел кривляние графиков на желто-коричневой миллиметровке.
– Майя, что это?
– У нас пошли колебания. Так что отчет тебе сдать не удастся, дорогой! – ядовито заявила Городошница.
Как всегда, возле подоконника, Николай видел Улю. Она была сегодня в мягкой розовой кофте, и ее темная голова со слегка наэлектризованными волосками, выбившимися из пучка, снова казалась серединой цветка.
– Хочу в Австралию, – проговорила Майя, сгребая у него со стола бумаги с графиками.
– Кто брал эти показания с моделей? – спросил Николай.
– Улька, конечно. Надо же так. Я всегда все делала сама. А сейчас вот поручила ей. Нужно же человеку дать хоть какое-то дело. И вот теперь – ни отчета, ни премии. Знаешь, Коль – я кажется, на грани…
– На грани чего? – Николай задумался. – Кстати, почему говорят "на грани"? Ведь грань куба – плоская, состояние весьма устойчивое, обширное. С него – не упадешь.
Уля встала и повернулась так, что из эркера на нее вылился свет.
– На грани, на грани… – проговорил Демура, покачиваясь на стуле. – Нет, не так. На ребре! Вот это будет точно.
Стул вдруг ощетинился, встал на дыбы, ножки заскользили, и Николай свалился назад, на почерневший от грязной швабры паркет, увлекая за собой изрисованный от нечего делать лист ватмана, вороха перфолент, ластики и кучу скрепок.
Он упал неловко, и ему было очень больно.
20
Имитация
Судя по всему, Нифонтов долгие годы, еще со времени гениального предвидения Выборгского, вынашивал планы широкомасштабного использования технологии лигокристаллов, о чем свидетельствовал один из обнаруженных документов. Почему-то, Анпилогов полагал, что это был блокнот Нифонтова, невесть какими путями затесавшийся в архив опального Явича.
В блокноте писал человек, обладающий полудетским почерком, писал он не слитно, а крупными, похожими на печатные, буквами. Ленику казалось, что он видел этот почерк когда-то в детстве, и это было связано именно с Нифонтовым. "Поперву добыть чудесный минерал, а после делать из него машины, либо какие гайки. Но – чтоб все свое, все в своем дому. Никому из буржуев сам минерал не продавать. Первое: добыть минерал, весь, сколько можно. Второе: делать машины и продавать буржуям. Понастроить заводов, покрыть хоть все земли – и пахотные тож – теми заводами. Третье: народ переуправить. Каждому поставить в дом машинно зеркало и окно – чтоб на себя смотрел и исправлялся, а окно, чтоб за ним глядеть. Четвертое: на деньги от буржуев сделать боевы машины, буржуев согнать, а их народ переуправить. А дальше делать такие повозки-стрелы, чтобы добраться к шустрым на саму вертикаль".
– А хозяин-то блокнота смоделировал нечто очень похожее на нынешнее положение вещей, – пробормотал Леник, – Оче-ч-ень даже похожее.
Дальше шли инструкция, стихи и картинка, и клок газеты.
Пень, как ни в чем не бывало, явился в понедельник на рабочее место и приволок свой позвякивающий портфель.
– Ну, все контрабандные магнитофоны починил? – сурово спросил Анпилогов, по-прежнему ощущая противное жжение в желудке и какую-то гарь во рту.
– Я, кажется, прибыл вовремя? До звонка?
– До звонка, до звонка, как раз за минуту… – проворчал Леник, а сотрудники посмотрели на Пня с усталым осуждением – ведь он пропустил все нелегкие авральные дни.
Пень отвернулся, как часто отворачиваются родители, когда дети несут надоевшие глупости или просят купить ненужную и недешевую вещь. При этом Леонид Михайлович не столько сердился на Пня, сколько боялся возможных неприятностей. Поэтому, когда ближе к обеду в отдел вошел высокий чернявый военный, оправляя под широким ремнем синюю гимнастерку и поскрипывая высокими зашнурованными ботинками, начальник отдела ощутил приступ тяжелой тошноты.
– Подполковник Синицын – представился экзекутор и Анпилогов, скривясь, боком, скептически приоткрывая левый клычок, направился ему навстречу.
– Пень, не вставая, повернулся вместе со стулом навстречу Синицыну и еле заметно покивал головой, напрягая лицо, чтобы не засмеяться.
– Здорово, Паш! – рявкнул Синицын и зачесал пятерней назад все время рассыпавшиеся на прямой пробор пепельные волосы.
– А-аа… вы, собственно знакомы, – играя в просвещенного, развел руками Анпилогов, еще не сообразивший – бежать ему в туалет или обойдется.
– В том-то главная… фишка… хитрость, Леонид Михалыч, что знакомы. Вместе учились… в балетной школе.
Пень хмыкнул. Вид у него был такой, как у тех самых родителей, которые хотят задобрить детей, подкупить чем-то или просто помочь – ведь с ними жить и жить, в конце концов.
– Ты ему покажь, – мотнул головой Пень, – калечки свои продемонстрируй, начальник.
– А стоит? – решил разрядить обстановку и хоть в чем-то оперативно разобраться осторожный Леник.
– Стоит, Леня, – пожевал губами Пень. – Синичка у нас – криптограф со стажем. Он клюет по зернышку, но предпочитает сальце.
Тут Анпилогов представил себе аккуратно разложенное на чистой тарелке с ажурными краями на столе у Веруни кусочек жирной грудинки и ему стало вовсе плохо. Леник кинулся на лестничную площадку, потом по серым гранитным ступеням спустился, зажимая рот, на один пролет, пробежал по выкрашенному темно болотной масляной краской коридорчику и исчез за шершавой, покрытой многолетними наслоениями коричневой краски дверью с черным силуэтом дореволюционного мужчины в шляпе-котелке.
Когда он возвратился на половину Климаши, Пень с Синицыным, притянув ту самую круглую лампу, разглядывали кальки. За ними стоял высокий худой Демура, рассуждал о чем-то, разводил руками, иногда наклонялся над копиями документов, и тогда на глянцевые листы с россыпью карандашных знаков падала ажурная тень его густых волос, стоящих ореолом надо лбом.
– Ты!!! – завопил Анпилогов, выкатив глаза на Пня. – Где взял!.. Кх-х-ххх! – заглотнулась буква в его крупное нутро, – Как посмел?!
– Да ну тя, Леник… – отмахнулся Пень, – ты бы получше программировал сейф. А то – тоже мне… цифири выставил.
– Ладно, ладно, ребята, не ссорьтесь, – небрежно попытался их успокоить подполковник Синицын, – Здесь мы имеем минимум три очень интересных вида кодировки. Первый – это инструкция. Тут, по всей видимости, зашифрован довольно длинный текст, возможно и основной принцип действия огневой машины. Предполагаю, что химические формулы используемых веществ – не зря документ связан с простым, но все же механизмом – какие-то технические характеристики. Далее – картинка с лосем. Это такой вид стеганографии – тайнописи, где может быть зашифровано все, что угодно, но смею предположить, что здесь принцип основного узла. И – стихи… Леса, озера, лунный свет… Вот – и не знаю, – Синицын пожал плечами, усиленными ватным подбивом синей гимнастерки и погонами с перекрещенными телефонными трубками, обозначавшими войска связи, – Ох, не знаю, не знаю пока…
Подполковник говорил еще медленно и размышлительно, но чувствовалось, что если увлечется, разохочется к разговору – то окажется очень болтлив и горяч.
Леонид Михайлович слушал его с по-прежнему слегка выпученными, обалделыми глазками, но постепенно глаза стали усыхать, приобретая обычную весьма органичную форму, Анпилогов провел рукой с коротковатыми, пухлыми у основания, но заостренными к концам пальцами по лицу, и проговорил.
– А отчего это вы, подполковник Синицын, решили, что все так просто. Что тут вам – и принцип действия, и формулы, и чертеж – и все, что хотите. Отчего не предположить фрагментарность данных документов. Я бы, во всяком случае, на месте создателей единственной в своем роде огневой машины – распределил сведения о ней по разным хранилищам.
– И составил некий путеводитель – например – в стихах, – добавил Демура.
– Стихи – штука такая… – начал рассуждать Синицын. – Это на самом деле текст, несущий минимум информации, ибо каждая предыдущая строчка предопределяет последующую – ведь необходима рифма. Чем больше предопределенности – тем меньше информации.