Только Сарасти присутствовал астрально: его кресло во главе стола пустовало.
– Рассказывайте, – потребовал он.
– Надо уносить но…
– Сначала!
Каннингем сглотнул и начал по новой:
– Эти их расползающиеся нейроны, которые я не мог раскусить, бессмысленные перекрестные синапсы – на самом деле логические вентили. Шифровики таймшерят. Их чувствительные и двигательные узлы во время простоев работают ассоциативными нейронами, поэтому любая часть системы может использоваться для мыслительных процессов, если не занята другим делом. На Земле не возникло ничего даже отдаленно похожего. Это значит, что даже как индивидуумы они располагают изрядными вычислительными мощностями без специализированной ассоциативной нервной ткани.
– Их периферические нервы мыслят? – Бейтс нахмурилась. – А помнить они могут?
– Безусловно. По крайней мере я не вижу причины, почему бы нет, – Каннингем вытащил сигарету из кармана.
– Так что, когда они растерзали того шифровика…
– Не мятеж, а передача данных. Скорее всего, о нас.
– Радикальный способ вести беседу, – заметила Бейтс.
– Для них это не оптимальный вариант. Думаю, каждый шифровик служит узлом распределенной сети, по крайней мере, когда они на "Роршахе". Но эти поля должны стыковаться до ангстрема, и когда мы спускаемся туда со своими машинами и экранами, то пробиваем дыры в проводниках – обрушиваем им сеть, забиваем сигналы. Поэтому они прибегли к разведке.
Сигарету биолог так и не зажег, катал фильтр в пальцах. Его язык шевелился между губами точно червь за маской.
Инициативу перехватил скрывавшийся в своей палатке Сарасти:
– Кроме того, шифровики используют ЭМ-поле "Роршаха" для метаболизма. Некоторые биохимические пути достигают протонного переноса через туннелирование тяжелых атомов. Возможно, радиационный фон является катализатором.
– Туннелирование? – переспросила Сьюзен. – В смысле квантовое?
Каннингем кивнул.
– Что заодно объясняет проблемы с экранированием. По крайней мере частично.
– А такое вообще возможно? Я хочу сказать, квантовые эффекты наблюдаются только при низких те…
– Забудь, – отрезал Каннингем. – О биохимии можем потом поспорить, если выживем.
– А о чем нам спорить, Роберт? – вкрадчиво поинтересовался Сарасти.
– Для начала, самая тупая из этих тварей способна заглянуть человеку под череп и увидеть, какие участки его зрительной коры работают в данный момент. Если есть разница между этой способностью и телепатией, она не очень велика.
– Пока мы не на "Роршахе"…
– Птичка улетела. Вы там уже бывали, и не раз. Кто знает, что вы там внизу творили по указке "Роршаха"?
– Погоди минутку! – возмутилась Бейтс. – Никто из нас не превращался в марионетку. Мы видели галлюцинации, слепли и… с ума сходили, но в одержимых не превращались.
Каннингем покосился на нее и фыркнул.
– А ты думаешь, что смогла бы разглядеть ниточки и почувствовала бы их? Да я прямо сейчас могу приложить тебе к затылку транскраниальный магнит, и ты покажешь средний палец, или пошевелишь пальцами ног, или пнешь Сири в пах и будешь клясться могилой матушки, что сделала это исключительно по собственному желанию. Ты будешь плясать марионеткой и божиться, что действуешь по своей воле, а ведь это лишь я, пограничный ананкаст с парой магнитов и шлемом для MPT. – Он махнул рукой, обведя неведомую бездну за переборкой. За его пальцами поплыл след из табачных крошек. – Хочешь погадать, на что способны они? Откуда нам знать, что мы не передали им технические спецификации "Тезея", не предупредили их об "Икаре" и не решили по собственной доброй воле вычеркнуть все это из памяти?
– Мы можем вызывать такие же эффекты, – спокойно возразил Сарасти. – Как вы и говорите. Такие эффекты появляются из-за опухолей. Инсультов. Несчастных случаев.
– Несчастных случаев? Это были опыты! Вивисекция! Они впустили вас, чтобы разобрать на части и поглядеть, как у людей внутри все тикает, а вы этого даже не заметили.
– И что с того? – рявкнул невидимый вампир.
В его голосе слышалось что-то голодное и недоброе. Вокруг стола затрепетали пугливые людские графы.
– В центре вашего поля зрения находится слепое пятно, – напомнил Сарасти. – Вы его не замечаете, как не замечаете саккады в потоке зрительной информации. Только две уловки мозга, о которых вам известно. Но их множество.
Каннингем закивал:
– Вот об этом я и говорю. "Роршах" может…
– Не о конкретном примере говорю. Мозг – инструмент выживания, а не детектор лжи. Там, где самообман способствует приспособлению, мозг лжет. Перестает замечать… неважные вещи. Истина не имеет значения – только приспособленность. Прямо сейчас вы не воспринимаете мир таким, какой он есть, – лишь модель, построенную на догадках. Реконструкции и ложь, весь вид по определению поражен агнозией. "Роршах" не делает с вами ничего такого, чего бы вы не делали сами.
Никто не произнес ни слова. В молчании прошло несколько секунд, прежде чем я осознал, что случилось: Юкка Сарасти только что попытался нас мотивировать.
Он мог пресечь тираду Каннингема – наверное, мог пресечь и полномасштабный мятеж, – просто вплыв в кают-компанию и оскалившись. Одним взглядом! Но он не пытался запугать нас до покорности, мы и так достаточно нервничали. Не пытался нас просветить и бороться со страхом знаниями. Чем больше информации о "Роршахе" получал здравомыслящий человек, тем страшнее ему делалось. Но Сарасти пытался удержать экипаж в рабочем состоянии – нас, затерявшихся в пространстве на краю бытия, перед лицом чудовищной загадки, способной уничтожить человека в любой момент и по любому поводу. Он пытался успокоить команду: хорошее мясо, славное мясо… Удержать от истерики: тихо, тихо…
Вампир занялся прикладной психологией.
Я обвел взглядом стол. Бейтс, Каннингем и Банда сидели бледные и неподвижные.
Получалось у вампира хреново.
– Надо удирать, – заявил Каннингем. – Эти твари нам не по зубам.
– Мы проявили больше агрессии, чем они, – заметила Джеймс, но уверенности в ее голосе не было.
– "Роршах" играет метеоритами в бильярд. Мы тут как мишень в тире. Если ему заблагорассудится…
– Он все еще растет. Не созрел.
– Это должно меня успокоить?
– Я только хочу сказать, что мы не знаем, – проговорила Джеймс. – У нас могут быть в запасе годы. Столетия.
– У нас пятнадцать дней, – объявил Сарасти.
– О, черт, – вырвалось у кого-то. Наверное, у Каннингема. А может, у Саши.
Все отчего-то посмотрели на меня.
Пятнадцать дней. Кто мог сказать, откуда всплыло это число? Никто из нас не спрашивал. Быть может, Сарасти в очередном припадке неумелого психоанализа выдумал его на ходу. А может, рассчитал еще до того, как мы вышли на орбиту, и держал в себе на случай – ныне уже невозможный – если придется снова отправить нас в лабиринт. На протяжении половины полета я был полуслеп, ничего не знал и не понял.
Но так или иначе нас ждал выпускной бал.
* * *
Гробы стояли у кормовой переборки склепа – на том, что бывало полом в те минуты, когда "верх" и "низ" приобретали значения. На пути сюда мы спали в них годами, не осознавая течение времени – метаболизм носферату слишком неспешен даже для сновидений. Однако тело требовало перемен. Со дня прибытия никто из нас не приходил сюда вздремнуть: мы опускались в гробы, только чтобы избежать смерти.
Но после гибели Шпинделя Банда взяла привычку наведываться сюда. Его тело покоилось в саркофаге, соседствовавшем с моим. Я вплыл в помещение и, не раздумывая, повернулся налево. Пять гробов: четыре открытых и пустых, один запечатан. Зеркальная переборка напротив удваивала их число и глубину могильника. Лингвиста там не оказалось. Я взглянул направо. Тело Сьюзен Джеймс парило спиной к спине собственного отражения, глядя на картину-перевертыш с другой стороны склепа: три запечатанных саркофага, один открытый.
Агатовая пластина, врезанная в отодвинутую крышку, была темна; другие светились одинаковыми и редкими узорами сине-зеленых огоньков. Никаких перемен. Ни ползущих кардиограмм, ни сияющих пиков и впадин под метками "ЭЭГ" или "ЭКГ". Тут можно было сидеть часами, днями, и ни один диод не подмигнул бы. Когда разговор заходит о живых трупах, акцент лучше делать на второе слово.
Топология Банды подсказывала, что при моем появлении у руля стояла Мишель, но заговорила, не оборачиваясь, Сьюзен:
– Никогда с ней не встречалась.
Я проследил за ее взглядом. Она неотрывно смотрела на табличку с надписью: "Такамацу", висящую на закрытом саркофаге. Второй лингвист и многоядерник.
– Всех остальных я видела, – продолжила Сьюзен. – На тренировках. Но никогда не встречала собственного дублера.
Такое поведение наверху не одобряли. Да и зачем?
– Если хочешь… – начал я.
Она покачала головой.
– Но все равно спасибо.
– Или кто-то из твоих… могу только представить, что Мишель…
Сьюзен улыбнулась, но холодно:
– Сири, Мишель сейчас не в настроении с тобой разговаривать.
– А… – Я промолчал, давая остальным возможность высказаться.
Поскольку никто не заговорил, я развернулся назад, к люку.
– Ну, если кто-то из вас передума…
– Нет. Никто из нас. Никогда, – произнес уже Головолом. – Ты лжешь, – продолжил он. – Я вижу. Мы все видим.
Я моргнул:
– Лгу? Нет, я…
– Ты не говоришь, а слушаешь. Тебе плевать на Мишель и на всех нас. Тебе нужны наши знания. Для отчета.
– Это не совсем правда, Головолом. Мне не все равно. Я знаю, как переживает Ми…
– Ты ни хрена не знаешь. Пошел вон!
– Извини, что расстроил, – я перекатился вдоль продольной оси и уперся ногами в зеркало.
– Ты не можешь знать Мишель, – прорычал он, когда я оттолкнулся. – Ты никого не терял, у тебя никого не было. Оставь ее в покое.
* * *
Головолом ошибся по всем пунктам. Шпиндель, по крайней мере, умер, зная, что Мишель его любит.
Челси умерла, полагая, что мне наплевать. Прошло два года, если не больше, и хотя время от времени мы созванивались и переписывались, но во плоти ни разу не встретились – с того дня, как она ушла. А потом Челси воззвала ко мне из оортовых глубин, сбросила в накладки срочное голосовое письмо: "Лебедь. Позвони, пожалуйста, СЕЙЧАС ЖЕ. Это важно".
Впервые, сколько я ее знал, она отключила видеосигнал.
Я понимал, что это важно. Даже без картинки и из-за ее отсутствия догадывался – дело скверно; понимал, что все еще хуже, по обертонам голоса. Предугадывал летальный исход. Позднее я выяснил, что она попала под перекрестный огонь: реалисты засеяли бостонские катакомбы штаммом фибродисплазии – легкая корректировка, точечный ретровирус – одновременно террористический акт и иронический комментарий по поводу стылого паралича, в котором пребывали обитатели Небес. Вирус в четвертой хромосоме переписывал регуляторный ген, управляющий окостенением, и сооружал метаболический обход из трех локусов семнадцатой.
Челси начала отращивать себе новый скелет. Суставы окаменели на пятнадцатом часу после заражения, связки и сухожилия – на двадцатом. К этому моменту врачи перешли к клеточному голоданию, пытаясь замедлить развитие вируса, лишив его метаболитов, но они лишь оттягивали неизбежное, притом ненадолго. На двадцать третьем часу в кость превращалась поперечно-полосатая мускулатура.
Это я выяснил не сразу, так как не перезвонил. Мне подробности не требовались: я по голосу понял, что Челси умирает. Очевидно, она хотела попрощаться. А я не мог заговорить с ней: сначала хотел узнать, как это правильно делается. Несколько часов прочесывал ноосферу в поисках прецедентов. Способов умирать в избытке; я нашел миллионы описаний, касающихся этикета: последние слова, обеты и подробные инструкции для расстающихся навеки. Паллиативная нейрофармакология. Еще растянутые сцены смерти в популярной литературе. Я просеял все и выставил дюжину передовых фильтров, отделяющих зерна от плевел.
Когда она позвонила снова, новость уже распространилась: вспышка голем-вируса раскаленной иглой пронзила сердце Бостона. Против эпидемии приняты эффективные меры. Небеса в безопасности. Ожидаются незначительные жертвы. Имена пострадавших не разглашаются до того, как будут извещены родственники.
А я так и не нашел принципов, закономерностей; у меня на руках были только отдельные случаи. Завещания и заветы; беседы самоубийц со своими спасателями; дневники, извлеченные с треснувших подводных лодок и мест лунных аварий; мемуары; исповеди на смертном одре, нисходящие к прямой линии ЭКГ. И расшифровки записей "черных ящиков" с обреченных звездолетов и падающих космических лифтов, завершавшиеся огнем и радиошумом. Все уместно и бесполезно. Ничего о ней.
Она позвонила опять, и снова экран был пуст, а я все не отвечал…
На последнем звонке она не стала меня щадить. Ее устроили как можно удобнее: гелевый матрац прогибался под каждый выверт сустава и каждую прорастающую шпору, ее не оставили страдать. Шея выгнулась вниз и вбок, заставляя бесконечно смотреть на скрюченную лапу, когда-то служившую Челси правой рукой. Костяшки распухли до размеров грецкого ореха. Кожу на плечах и предплечьях растягивали пластины и усы эктопической костной ткани, ребра тонули в загипсованной плоти.
Движение становилось собственным худшим врагом. "Голем" карал малейшие спазмы, провоцируя рост костной ткани на всех сочленениях и поверхностях, решившихся шевельнуться. У каждого шарнира и муфты появился невозобновимый запас гибкости, высеченный в камне; и каждое движение истощало счет. Тело понемногу костенело. К тому моменту, когда Челси позволила мне взглянуть на нее, степени ее свободы почти исчерпались.
– Л’бедь, – пробормотала она. – Знаю, ты там.
Ее челюсти застыли полуоткрытыми; язык, похоже, отнимался с каждым словом. В камеру она не смотрела. Не могла.
– Я, ктся, знаю, почему ты не отв’тил. Ппробью н… н’принимать к сердцу.
Передо мной выстроились десять тысяч последних прощаний, еще миллион толпились позади. И что мне было делать – выбрать одно наугад? Сшить из них лоскутный саван? Все эти слова предназначались другим людям. Подсунуть их Челси – значило свести все к штампам, затертым банальностям и оскорблениям.
– Х’чу сказать – не огорчайся. Я знаю, ты… не в’новат. Ты б ‘тветил, если мог.
И сказал бы… что? Что сказать женщине, умирающей у тебя на глазах в ускоренном режиме?
– Просто пытаюсь д’стучтьсь, п’нимаешь?.. Н’чего не м’гу п’делать…
"Хотя описанные события в целом точны, подробности нескольких смертей были объединены в драматических целях".
– П’жлста? Токо… поговори со мной, Лебя…
Я мечтал об этом больше всего на свете.
– Сири, я… просто…
Я столько времени потратил на то, чтобы понять – как.
– Забудь, – просипела она и отключилась.
Я прошептал что-то в мертвый воздух. Даже не помню, что.
Я очень хотел с ней поговорить, но не нашел подходящего алгоритма.
* * *
Вы позна́ете истину, и истина отнимет у вас разум.
Олдос Хаксли
К нынешнему времени люди надеялись навеки избавиться ото сна. Это совершенно непотребное расточительство: треть жизни человек проводит с обрезанными ниточками, в бесчувствии, сжигая топливо и не совершая никакой работы. Подумайте, чего бы мы могли достичь, если б не были вынуждены каждые пятнадцать часов терять сознание, если бы наш разум оставался ясен и деятелен от рождения до последнего поклона сто двадцать лет спустя? Представьте себе восемь миллиардов душ без выключателя и холостого хода, и так, пока двигатель не сносится.
Мы могли бы достичь звезд! Но не получилось. Хотя потребность прятаться и тихариться в темные часы человечество преодолело – единственных выживших хищников мы воскресили сами, – мозгу все же требовался отдых от внешнего мира. Впечатления приходится записывать и вносить в каталог, краткосрочные воспоминания сдавать в архив, свободные радикалы вымывать из укрытий среди дендритов. Мы уменьшили потребность в сне, но не устранили ее – и нерастворимый осадок простоя едва вмещал оставшиеся нам грезы и кошмары. Они копошились в моем мозгу, как оставленные приливом морские твари.
Я проснулся.
В одиночестве, невесомости и в своей палатке. Я готов был поклясться, что меня кто-то похлопал по спине. "Недосмотренные галлюцинации, – решил я, – остаточное воздействие дома с привидениями, последняя порция мурашек перед просветлением". Но все повторилось: я стукнулся о кормовой выступ пузыря и ударился снова, прижимаясь к материалу теменем и лопатками; за ними последовало все тело, плавно, но неудержимо сползая вниз.
"Тезей" разгонялся? Нет, направление не то. "Тезей" перекатывался, словно загарпуненный кит на волнах – подставлял звездам брюхо.
Я вызвал КонСенсус, распластал по стене навигационно-тактический обзор. От силуэта корабля отделилась сверкающая точка и поползла прочь от Большого Бена, оставляя за собой протянутой светлую нить. Я пялился на нее, пока индикатор не показал 15 g.
– Сири. Ко мне в каюту. Пожалуйста.
Я подскочил. Прозвучало так, словно вампир стоял у меня за спиной.
– Иду.
Удаленная станция ретрансляции карабкалась из гравитационного колодца, выходя наперерез потоку антиматерии с "Икара". Чувство долга не смогло пересилить страх: сердце ушло в пятки.
Невзирая на тщетные надежды Роберта Каннингема, мы не стали драпать: "Тезей" накапливал боеприпасы.
* * *
Распахнутый люк зиял пещерой в скалах. Слабое голубое свечение из хребта не проникало внутрь. Сарасти походил на силуэт, черный на сером; только рубиновые зрачки по-кошачьи ярко сияли в окружающих сумерках.
– Заходи.
Из почтения к человеческой слепоте он прибавил коротких волн. В пузыре прояснилось, хотя свет сохранял некоторое красное смещение. Как на "Роршахе" с высоким потолком.
Я вплыл в логово вампира. Лицо Сарасти, обычно бумажно-белое, разрумянилось до такой степени, что казалось обожженным. Мне пришло в голову, что он обожрался, нахлебался крови. Но то была его собственная кровь. Как правило, вампир сохраняет ее в глубине тела, депонирует в жизненно важных органах. У них с этим эффективно. Периферические ткани омываются непостоянно – только когда уровень лактата зашкаливает.
Или во время охоты.
Сарасти приставил иглу к глотке и у меня на глазах вколол себе три куба прозрачной жидкости (антиевклидики). Мне стало интересно, часто ли ему приходится повторять процедуру теперь, когда он лишился веры в имплантаты. Вампир вытащил шприц и убрал его в футляр, гекконом распластавшийся под рукой на распорке. Румянец пропадал на глазах, уходя в глубину и оставляя после себя восковую трупную кожу.