- И это в наше время, когда все так красиво пишут, - отозвался Кассир.
- Если же и с новой работой Дюфренуа не справится, то пусть идет подметать помещения! - заключил Касмодаж.
- Гм… - засомневался кузен.
- Вызовите его, - приказал банкир.
Мишель предстал пред грозным триумвиратом.
- Месье Дюфренуа, - процедил Касмодаж, скривив губы в презрительной улыбке, - ваша очевидная непригодность вынуждает нас отстранить вас от управления машиной номер четыре; получаемые вами результаты являются причиной бесконечных ошибок в наших записях. Дальше так продолжаться не может.
- Сожалею, господа… - холодно ответил Мишель.
- Ваши сожаления никому не нужны, - строго проговорил банкир. - Отныне вы приставлены к Большой Книге. Меня заверили, что вы умеете читать. Итак, вы будете диктовать месье Кэнсоннасу.
Мишель ничего не ответил. Какая ему разница! Большая Книга или счетная машина! Одно другого стоит! Поэтому он удалился, предварительно справившись, когда ему приступить к новым обязанностям.
- Завтра, - ответил ему Атаназ. - Месье Кэнсоннас будет предупрежден.
Покидая контору, молодой человек думал не о своей новой работе, а об этом Кэнсоннасе, одно только имя которого внушало ему страх. Что он за человек? Какой-нибудь субъект, состарившийся за переписыванием статей из Большой Книги, все свои шестьдесят лет подводящий баланс текущих счетов, лихорадочно подбивающий сальдо, яростно выводя обратные записи! Мишеля удивляло одно - отчего бухгалтера до сих пор не заменили машиной.
Тем не менее молодой человек испытывал истинную радость, расставаясь со своим счетным аппаратом. Он даже гордился, что плохо им управлял. Сходство машины с пианино оказалось ложным, и это вызывало у него отвращение.
Закрывшись у себя в комнате, наш герой вновь предался размышлениям и даже не заметил, как опустилась ночь. Он лег, но заснуть не мог: его одолевали кошмары. Перед ним возникла Книга гигантских размеров. Мишель то ощущал себя высохшим растением из гербария, распластанным между чистыми страницами этой фантастической Большой Книги, то оказывался пленником корешка переплета, сжимавшего его своим металлическим панцирем.
Проснулся он в крайнем возбуждении, охваченный непреодолимым желанием увидеть этот чудовищный механизм.
- Конечно, это ребячество, - уговаривал он себя, - однако так хочется во всем разобраться!
Он соскочил с кровати, открыл дверь своей комнаты и ощупью, вытянув руки вперед, спотыкаясь и щуря глаза, устремился в контору.
В просторных залах было темно и тихо, не то что в дневные часы, когда они наполнялись привычными звуками: бренчанием серебряных монет и звоном золота, шуршанием банкнот, поскрипыванием перьев служащих! Мишель двигался наугад, теряясь в этом лабиринте. Он точно не знал, где находится Большая Книга, но продолжал идти. Ему пришлось миновать машинный зал, и он уже различал в темноте силуэты счетных аппаратов.
"Они спят, - думал молодой человек, - и не ведут подсчетов".
Продолжая свое путешествие, он свернул в зал, где то и дело наталкивался на размещенные там гигантские кассы.
Внезапно Мишель почувствовал, как почва уходит у него из-под ног: раздался страшный грохот, двери залов с треском захлопнулись, засовы и задвижки мгновенно запали в свои пазы, оглушительно завыли спрятанные в карнизах сирены. Вспыхнул яркий свет. Мишель же между тем стремительно скользил вниз, скатываясь в какую-то бездонную пропасть.
Оглушенный и смертельно испуганный, он, едва почувствовав под ногами твердую почву, тотчас попытался бежать. Но тщетно! Он очутился в железной клетке.
В тот же миг к нему бросились какие-то едва одетые люди.
- Вот он, вор! - кричал один.
- Попался! - вторил другой.
- Зовите полицию!
Среди свидетелей своего несчастья Мишель сразу же узнал месье Касмодажа и кузена Атаназа.
- Вы? - воскликнул один.
- Он! - подтвердил другой.
- Вы хотели вскрыть мою кассу!
- Только этого еще не хватало!
- Да он просто лунатик, - заметил кто-то.
К чести юного Дюфренуа, подобное мнение возобладало в умах людей в ночных рубашках. Невинную жертву усовершенствованных касс, умевших самостоятельно себя защитить, высвободили из клетки.
Дело в том, что, пробираясь в темноте на ощупь, Мишель Дюфренуа дотронулся до кассы с ценностями, чувствительной и целомудренной, как юная девушка. Сразу же заработал механизм безопасности. В зале открылся раздвижной пол, а в конторах резко захлопнулись двери и вспыхнул яркий свет. Разбуженные оглушительными гудками служащие бросились к провалившейся в подвал клетке.
- Теперь будете знать, - сказал банкир молодому человеку, - как гулять там, где вам нечего делать!
Пристыженный Мишель не нашелся, что ответить.
- Но каково! - воскликнул Атаназ. - Вот уж действительно хитроумная штука!
- Однако, - возразил ему господин Касмодаж, - эту машину только тогда можно будет назвать совершенной, когда вор, помещенный в опломбированный вагон, с помощью толкающего устройства прямиком окажется в префектуре полиции!
"И особенно, - подумал Мишель, - когда машина сама же вынесет ему приговор по статье кодекса: кража со взломом".
Но, оставив подобное замечание при себе, он под всеобщий хохот выбежал из зала.
Глава VI
ГДЕ КЭНСОННАС ПОЯВЛЯЕТСЯ НА САМОЙ ВЕРШИНЕ ВЕЛИКОЙ КНИГИ
На следующий день Мишель, провожаемый насмешливым перешептыванием клерков, отправился в бухгалтерию. Слухи о его ночном приключении уже передавались из уст в уста, и мало кто мог удержаться от смеха.
Мишель вошел в обширную залу, увенчанную куполом из матового стекла. Прямо посередине, на одной ножке-опоре, этом настоящем чуде механики, возвышалась Большая Книга банкирского дома. Она заслужила прозвание "Великой" с гораздо большим правом, нежели сам Людовик XIV. В ней было двадцать футов высоты, искусный механизм позволял поворачивать ее, словно телескоп, к любой точке горизонта, а хитроумное сооружение из легких мостков по желанию писца опускалось или поднималось.
На белых листах трехметровой ширины трехдюймовыми буквами записывались текущие операции банка. Заголовки "Выплаты из кассы", "Поступление в кассу", "Суммы, являющиеся предметом переговоров", выписанные золотыми чернилами, ласкали взор любителей подобных вещей. Другими чернилами отмечались переносы и нумерация страниц. Что же до цифр, идеально расположенных в столбик, что изрядно облегчало сложение, то франки узнавались по вишнево-красному цвету, а сантимы, рассчитанные до третьей цифры после запятой, отличались темно-зеленой окраской.
Мишель был потрясен, увидев столь величественный монумент. Наконец он осведомился о господине Кэнсоннасе.
Ему указали на молодого человека, устроившегося на самых высоких мостках. Поднявшись по винтовой лестнице, Мишель через несколько секунд оказался на вершине Большой Книги.
Месье Кэнсоннас поразительно уверенной рукой как раз трудился над заглавным "Ф" высотой в три фута.
- Господин Кэнсоннас? - осведомился Мишель.
- Не сочтите за труд подойти ко мне, - ответил счетовод. - С кем имею честь?
- Месье Дюфренуа.
- Не вы ли герой ночного происшествия, который…
- Да, я тот самый герой, - довольно дерзко ответил Мишель.
- Это делает вам честь, - продолжал Кэнсоннас, - вы - честный человек. Думаю, вор не попался бы на такую удочку.
Мишель внимательно разглядывал своего собеседника: уж не насмехается ли тот над ним? Удивительно серьезное лицо счетовода исключало подобное предположение.
- Я - в вашем распоряжении, - проговорил молодой человек.
- А я - в вашем, - сказал копировщик.
- Что я должен делать?
- Просто медленно и четко диктовать мне все статьи текущих записей, которые я заношу в Большую Книгу! Не ошибайтесь! Соблюдайте правильную интонацию! И, пожалуйста, погромче! Одна помарка, и меня выставят за дверь!
Других указаний не последовало, и они приступили к работе.
Хотя Кэнсоннасу исполнилось всего лишь тридцать, но вид его был столь серьезен, что выглядел он на все сорок. Однако, если приглядеться повнимательней, под этой отпугивающей своей строгостью маской в конце концов можно было обнаружить неподдельную жизнерадостность и поистине дьявольское остроумие. На третий день Мишелю показалось, что именно эти черты он разгадал в своем новом наставнике.
Тем не менее в конторе у счетовода прочно утвердилась репутация простачка, если не сказать больше - дурачка. О нем рассказывали истории, перед которыми тускнели все Калино былых времен! Но он обладал двумя неоспоримыми достоинствами: отменным почерком и аккуратностью. У него не было равных в письме как крупным, так и мелким курсивом.
Он был настолько аккуратен, что требовать большего вряд ли было возможно, и хотя тупость его стала притчей во языцех, он тем не менее сумел избежать двух неприятных для любого клерка повинностей: обязанности заседать в суде и служить в Национальной гвардии. Оба эти института еще действовали Божьей милостью в 1960 году.
Вот при каких обстоятельствах Кэнсоннас был вычеркнут из числа судей и списков военнообязанных.
Примерно год тому назад Кэнсоннас волею судьбы оказался в числе присяжных заседателей. Вот уже больше недели в суде слушалось очень серьезное, а главное, длинное уголовное дело. Его наверняка закрыли бы после допроса последних свидетелей, если бы не Кэнсоннас. Во время заседания он вдруг встал и попросил у председателя разрешения задать обвиняемому вопрос. Просьба была уважена, и подсудимый ответил своему присяжному.
- Ну вот, - громогласно заявил Кэнсоннас, - теперь очевидно, что обвиняемый не виновен.
Можете себе представить, что тут началось! Присяжным запрещалось высказывать частное мнение в ходе судебного разбирательства, иначе решение судей считалось недействительным. Подобная оплошность Кэнсоннаса заставила отложить дело до нового слушания. И все пришлось начинать сначала! А поскольку неисправимый присяжный невольно или же по простоте душевной все время впадал в одну и ту же ошибку, то ни одно дело не могло завершиться!
В чем можно было упрекнуть незадачливого Кэнсоннаса? Очевидно, что, возбужденный судебными дебатами, он начинал говорить помимо собственной воли: слова сами слетали с его губ! Все это напоминало врожденное увечье, но так как машина правосудия не могла вот так, враз, застопориться, то Кэнсоннаса навсегда исключили из списков присяжных.
С Национальной гвардией произошла другая история.
С первого раза, когда он заступил на пост у дверей мэрии, он всерьез проникся своим воинским долгом. В боевой готовности он встал перед будкой часового: ружье заряжено, палец на спусковом крючке. Он был исполнен решимости открыть огонь: ему казалось, будто враг засел на соседней улице и вот-вот начнет наступление. Разумеется, столь рьяный часовой стал привлекать к себе внимание прохожих, вокруг него собралась толпа, кое-кто добродушно улыбался. Это не понравилось свирепому национальному гвардейцу. Сначала он взял под стражу одного прохожего, потом другого, третьего, а в конце его двухчасового дежурства весь участок уже кишел арестованными. Теперь это уже походило на бунт.
В чем можно было обвинить Кэнсоннаса? Он имел полное право так поступить, ибо счел себя оскорбленным при исполнении служебных обязанностей! А он испытывал поистине священный трепет перед знаменем. История повторилась и на следующем дежурстве. И поскольку не удалось умерить ни его пыл, ни его чувство собственного достоинства, впрочем весьма похвальное, то сочли за благо исключить его из воинских списков.
В общем, Кэнсоннас прослыл дурачком, но таким образом он отделался и от заседаний в суде присяжных, и от службы в Национальной гвардии.
Сбросив бремя двух тяжких общественных повинностей, Кэнсоннас стал образцовым писарем-счетоводом.
В течение целого месяца Мишель занимался диктовкой. Работа была легкой, однако не оставляла ему ни одной свободной минуты. Кэнсоннас писал, время от времени испытующе поглядывая на молодого Дюфренуа, особенно когда тот принимался вдохновенно декламировать статьи Большой Книги.
"Странный юноша, - размышлял Кэнсоннас, - и, пожалуй, слишком умен для такого занятия! Почему же его, племянника Бутардэна, назначили сюда? Может быть, мне ищут замену? Вряд ли! Он ведь пишет как курица лапой! А если он и впрямь идиот? Надо бы узнать наверняка".
Подобные мысли посещали и Мишеля.
"Этот Кэнсоннас явно ведет свою игру! - говорил он себе. - Очевидно, что он рожден вовсе не для того, чтобы выписывать буквы "F" и "М"! Временами in petto на него находит такое веселье, что невольно спрашиваешь себя: "О чем это он думает?""
Итак, оба прислужника Большой Книги наблюдали друг за другом. Случалось, их взгляды встречались, и в те мгновенья казалось, что люди эти прекрасно понимают друг друга. Дальше так не могло продолжаться: Кэнсоннасу не терпелось задать Мишелю вопросы, а тому на них ответить. И вот однажды, в порыве откровенности, Мишель вдруг стал рассказывать о себе. Он говорил с увлечением, с жаром - он слишком долго молчал. Судя по тому, как горячо Кэнсоннас сжимал руку своего молодого товарища, видно было, что он очень взволнован.
- А кто ваш отец? - спросил Кэнсоннас Мишеля.
- Он был композитором.
- Как! Тот самый Дюфренуа, чьи последние творения - подлинные шедевры!
- Он самый.
- Истинный гений, - восторженно отозвался Кэнсоннас, - бедный и непризнанный! А знаете ли, мой мальчик, ваш отец был моим учителем!
- Вашим учителем? - изумился Мишель.
- Да! К чему скрывать! - воскликнул Кэнсоннас, размахивая пером. - К черту осторожность! Io son pictor! Я - музыкант!
- Музыкант! - воскликнул молодой человек.
- Да! Только не так громко! А то меня вышвырнут вон, - произнес Кэнсоннас, утихомиривая Мишеля.
- Но здесь…
- Здесь я счетовод. Копиист кормит музыканта до тех пор, пока…
Он умолк, внимательно глядя на юношу.
- Пока… - подхватил молодой человек.
- Ну… пока в голову не придет какая-нибудь практическая идея!
- В промышленности… - разочарованно проговорил Мишель.
- Да нет, сын мой, - по-отечески сказал Кэнсоннас. - В музыке!
- В музыке?
- Тс! Не переспрашивайте меня больше! Это тайна! Я хочу удивить весь мир! Только не смейтесь! В наше время смех карается смертной казнью, с этим не шутят!
- Удивить весь мир! - машинально повторил Мишель.
- Таков мой девиз! - произнес Кэнсоннас. - Наш век нельзя очаровать, так удивим же его! Как и вы, я опоздал родиться лет на сто! Так что следуйте моему примеру и работайте! Зарабатывайте на собственное пропитание, раз уж нельзя обойтись без этой низменной потребности в хлебе насущном! Если пожелаете, я преподам вам урок выживания. Вот уже пятнадцать лет, как я с превеликим трудом поддерживаю свое существование. Мне понадобились крепкие зубы, чтобы перемалывать все, что судьба запихивала мне в глотку! Хорошо еще, что мой луженый желудок не подвел меня! К счастью, я овладел недурным ремеслом: говорят, у меня красивый почерк. Черт побери, а если б я вдруг потерял одну руку, что бы тогда я делал? Прощай, пианино и Великая Книга! Ну что ж, пустяки, со временем пришлось бы научиться играть ногами! Да, да! Неплохо придумано! Вот что могло бы удивить наш век!
Мишель судорожно расхохотался.
- Не смейтесь, несчастный! - прервал его Кэнсоннас. - В доме Касмодажа это запрещено! Взгляните на меня! Одним своим холодящим душу взором я способен в разгаре лета заморозить фонтаны Тюильри! Вы, наверное, знаете, что американские филантропы когда-то придумали для узников круглые камеры, дабы лишить их невинного развлечения ходить из угла в угол. Так вот, мой мальчик, наше общество подобно этим круглым камерам! Поэтому в нем все так безнадежно скучно!
- Но мне почему-то кажется, - возразил Мишель, - что в глубине души вы способны радоваться…
- Только не здесь! Дома - другое дело! Зайдите ко мне как-нибудь! И вы услышите хорошую музыку! Музыку старого доброго времени!
- Когда вам будет угодно, - радостно проговорил Мишель, - но как мне освободиться…
- Пустяки! Предположим, я скажу, что вам необходимо пройти курс диктовки… Но здесь больше никаких подрывных разговоров! Я - колесико, вы - колесико! Будем крутиться и повторять молитвы из Священной Бухгалтерии!
- Выплаты из кассы, - продиктовал Мишель.
- Выплаты из кассы, - повторил Кэнсоннас.
И работа пошла своим ходом. С этого дня жизнь молодого Дюфренуа заметно изменилась: он нашел друга. Он говорил, и его понимали. Он был счастлив, как немой, внезапно обретший дар речи. Вершины Большой Книги уже не казались ему столь пустынными, там ему дышалось легко. Вскоре оба приятеля, презрев условности, перешли на "ты".
Кэнсоннас делился с Мишелем своим жизненным опытом, и юноша в часы бессонницы размышлял о невзгодах этого мира. Явившись утром на службу, он долго пребывал во власти ночных размышлений, а затем принимался делиться с музыкантом своими мыслями, и тому долго не удавалось заставить друга умолкнуть.
Вскоре Большая Книга перестала справляться с дневными операциями.
- Кончится тем, что из-за тебя мы допустим серьезную ошибку, - твердил Кэнсоннас, - и нас выставят за дверь!
- Но мне просто необходимо выговориться, - отвечал Мишель.
И вот однажды Кэнсоннас сказал ему:
- Послушай! Приходи-ка сегодня ко мне на обед. Будет мой друг Жак Обане.
- К тебе? Но разрешение?
- Получено. Где же мы остановились?
- Расчетная касса, - продолжил диктовку Мишель.
- Расчетная касса, - эхом отозвался Кэнсоннас.