- Спасибо, мой дорогой мальчик! Какое удовольствие видеть тебя! - говорил дядюшка Югнэн, пропуская Мишеля в комнату. - Ну, снимай же шляпу, садись, располагайся поудобнее! Ты ведь останешься у меня?
- На целый день, если только я вас не стесню.
- Ну что ты! Ни в коем случае! Я ведь ждал тебя, мое дорогое дитя!
- Вы меня ждали! А я даже не успел вас предупредить! Но все равно я бы опередил мое письмо!
- Я ждал тебя, Мишель, каждое воскресенье, и твой обеденный прибор всегда был на столе, вот как теперь.
- Неужели?
- Я был уверен, что рано или поздно ты придешь повидать своего дядюшку! Правда, вышло скорее поздно.
- Ведь я не свободен, - поспешил оправдаться Мишель.
- Прекрасно все понимаю, мой мальчик, и не сержусь на тебя! Как ты мог подумать!
- О! Как хорошо у вас здесь! - с завистью проговорил Мишель, оглядываясь по сторонам.
- Ты, наверное, имеешь в виду мои книги! Старых моих друзей! - отозвался дядюшка Югнэн. - Действительно, здесь я счастлив! Но об этом позже. А пока все-таки сядем за стол. Обо всем, обо всем потолкуем, хотя я и зарекся говорить с тобой о литературе!
- Что вы, дядюшка! - взмолился Мишель.
- Ну, посмотрим, посмотрим! Ты лучше расскажи мне, чем занят, что делаешь в этом самом банке? Возможно, твои идеи…
- Все еще прежние.
- Черт побери, тогда прошу за стол! Да, кстати, сдается мне, что ты меня не обнял.
- Быть того не может!
- Ну что ж, племянничек, повтори еще раз! Сие не повредит и только поспособствует моему и без того отменному аппетиту. Я ведь еще ничего не ел.
Мишель от всего сердца обнял старика, и оба уселись за стол.
Все возбуждало любопытство юноши: он беспрестанно озирался вокруг. И действительно, в комнате было много удивительного, что могло бы поразить воображение поэта.
Вся квартира, состоявшая из крошечной гостиной и спальни, была до отказа забита книгами. Из-за полок не было видно даже стен. Зато потемневшие переплеты являли взору свое благородное, тронутое временем облачение. Книгам здесь было явно тесно, и они беззастенчиво вторгались в соседнюю комнату, проскальзывая над дверьми и устраиваясь в оконных проемах. Эти драгоценные тома, вольготно расположившиеся повсюду - на мебели, в камине, в ящиках приоткрытых комодов, никак не походили на книги богачей, устроившихся в столь же роскошных, сколь и ненужных книжных шкафах. Здесь книги чувствовали себя как хозяева, свободно и непринужденно, хотя им приходилось жить в тесноте. Впрочем, каждое утро к ним прикасалась бережная рука, не оставлявшая ни пылинки, ни загнутого уголка, ни пятнышка на переплете.
Все убранство салона состояло из двух видавших виды кресел и старинного стола в стиле "ампир" с позолоченными сфинксами и римскими фасциями.
Окна комнаты выходили на юг. Но высокие стены, огораживающие двор, не пропускали солнца. Только один-единственный раз в году, 21 июня, в день солнцестояния, если, конечно, погода тому благоприятствовала, самый длинный из лучей сияющего небесного светила, слегка коснувшись соседней крыши, стремительно проскальзывал в окно и, словно птичка вспорхнув на край полки или же на книжный корешок, задерживался на миг, освещая в своем сверкающем броске мириады пылинок. Мгновенье - и луч угасал, исчезая до следующего года.
Дядюшка Югнэн знал все повадки этого удивительного в своем постоянстве пришельца. С бьющимся сердцем и готовностью астронома он поджидал этот луч; он купался в его благотворном сиянии, выверял по нему старые часы, воздавал солнцу хвалу, что не был им забыт.
Это была его собственная пушка Пале-Руаяль, с тем только отличием, что стреляла она раз в году, да и то не всегда!
Дядюшка Югнэн не забыл пригласить племянника на очередное великое торжество 21 июня, и тот с радостью согласился.
Обед не обещал быть слишком обильным, но предлагался от чистого сердца.
- Сегодня у меня праздник, - проговорил Югнэн, - и я принимаю гостей. Кстати, знаешь ли ты, с кем мы вечером будем ужинать?
- Нет, дядя.
- С твоим преподавателем Ришло и его внучкой мадемуазель Люси.
- Признаюсь, дядюшка, мне доставит истинное удовольствие увидеть этого достойного человека.
- А мадемуазель Люси?
- Я с ней не знаком.
- Ну что ж, мой мальчик, ты будешь ей представлен, но предупреждаю тебя: она очаровательна, хотя об этом не догадывается! Так что смотри не проговорись! - лукаво усмехнулся дядюшка Югнэн.
- Ни в коем случае, - отозвался Мишель.
- После ужина мы смогли бы все вчетвером совершить приятную прогулку.
- Согласен, дядюшка! Это будет чудесным завершением сегодняшнего дня!
- Но почему ты ничего не ешь и не пьешь, мой мальчик?
- Что вы, дядюшка, - задыхаясь от охвативших его чувств, проговорил Мишель, - за ваше здоровье!
- И за нашу новую встречу! Ведь когда мы с тобой расстаемся, мне все время кажется, что ты отправляешься в долгое путешествие! Ну хорошо, расскажи все-таки о себе! Что происходит в твоей жизни? Обстановка как нельзя лучше располагает к откровенности.
- С удовольствием, дядя.
Мишель в деталях рассказал о всех своих злоключениях, о печалях, об отчаянии и даже о счетной машине, не упустив подробностей ночного приключения с усовершенствованной кассой. Наконец, поведал он и о прекрасных днях, проводимых на вершине Большой Книги.
- Именно здесь я встретил моего первого друга, - признался Мишель.
- Что? У тебя есть друзья? - проговорил, нахмурившись, Югнэн.
- У меня их двое, - отозвался молодой человек.
- Немало, если они предадут тебя, и вполне достаточно, если они тебя любят, - наставительно произнес старик.
- Ах, дядюшка! - с горячностью откликнулся Мишель. - Они же художники!
- Да, безусловно, это гарантия, - проговорил Югнэн, покачивая головой. - Мои сомнения явно неуместны, ибо статистика свидетельствует, что в тюрьмах и на каторге пребывают дельцы, адвокаты, священнослужители, банкиры, нотариусы, ростовщики, но нет ни одного художника! Однако…
- Вы познакомитесь с ними, дядюшка, и увидите, какие это славные ребята!
- С удовольствием, - проговорил Югнэн, - я люблю молодых, если они действительно молоды. Юные старички мне всегда казались лицемерами!
- За этих я ручаюсь!
- Что ж, Мишель, судя по людям, с которыми ты общаешься, твои идеи не изменились?
- Нет, напротив, - отвечал молодой человек.
- И ты упорствуешь в грехе?
- Да, дядюшка.
- Тогда признайся мне, несчастный, в твоих последних прегрешениях!
- С превеликим удовольствием!
И молодой человек вдохновенно прочел прекраснейшие стихи, проникнутые глубокой мыслью и истинной поэзией.
- Браво! - восторженно воскликнул Югнэн. - Браво, мой мальчик! Так, значит, кто-то еще способен создавать подобные шедевры! Ты говоришь на дивном языке давно ушедшего времени! О дитя мое! Как мне грустно и вместе с тем как радостно!
Некоторое время они молчали. Потом дядюшка произнес:
- Ну, будет, будет… Давай-ка уберем этот стол. Он нам мешает.
Мишель помог старику, и столовая тут же превратилась в библиотеку.
- Что же дальше, дядюшка? - спросил молодой человек.
Глава X
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 15 АПРЕЛЯ 1961 ГОДА: ДЯДЮШКА ЮГНЭН ПРИНИМАЕТ БОЛЬШОЙ ПАРАД ПИСАТЕЛЕЙ ФРАНЦИИ
- А вот и десерт, - произнес Югнэн, указывая на забитые книгами полки.
- У меня волчий аппетит, - откликнулся Мишель, - и я готов приступить к пище духовной.
Дядя и племянник, в едином порыве, с подлинно юным воодушевлением принялись перелистывать книги, переходя от полки к полке. Но месье Югнэн тут же постарался внести хоть сколько-нибудь порядка в это сумбурное рысканье.
- Иди-ка сюда, - обратился он к Мишелю, - и начнем все сначала. Сегодня мы не читаем, а лишь обозреваем и обмениваемся впечатлениями. Это будет скорее смотр, нежели сражение. Представь себе Наполеона во дворе Тюильри, а не на поле Аустерлица. Заложи-ка руки за спину, и пройдемся по рядам.
- Следую за вами, дядюшка.
- Сын мой, будь готов к тому, что сейчас перед тобой предстанет самая прекрасная армия в мире; ни одна другая страна не смогла бы выставить подобного ей войска, одержавшего столь блистательные победы над варварством.
- Великая Армия Словесности.
- Посмотри сюда. Видишь, на первой полке построились облаченные в броню чудесных переплетов наши старые ворчуны шестнадцатого столетия - Амио, Ронсар, Рабле, Монтень, Матюрен Ренье. Они - как стойкие солдаты на посту; и по сю пору еще ощутимо их влияние на наш великолепный французский язык, основы которого они заложили. Однако следует помнить, что они сражались больше за идею, нежели за форму. Рядом с ними - доблестный генерал, в свое время отличавшийся неимоверной храбростью. Но главная его заслуга - в усовершенствовании тогдашнего оружия.
- Это Малерб, - подхватил Мишель.
- Он самый. Как-то Малерб признался, что учился у грузчиков Сенного порта; он ходил туда подслушивать их метафоры, характерные галльские словечки. Потом он подчищал их, полировал и ваял из всего этого мусора дивный язык, на котором так чудесно говаривали в семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом веках.
- О! - воскликнул Мишель, указывая на единственный экземпляр в суровом и горделивом облачении. - Вот истинный полководец!
- Да, сын мой! Как Александр, Цезарь или Наполеон. Император французов, несомненно, сделал бы принцем старину Корнеля, этого воина, породившего множество себе подобных, ибо его академическим изданиям поистине несть числа. Вот, к примеру, пятьдесят первое, последнее, издание его Полного собрания сочинений, вышедшего в тысяча восемьсот семьдесят третьем году. С тех пор Корнеля не переиздавали.
- Должно быть, трудно было раздобыть эти сочинения!
- Напротив! Все стремятся сбыть их с рук! Взгляни, вот сорок девятое издание Полного собрания сочинений Расина, сто пятидесятое - Мольера, сороковое - Паскаля, двести третье - Лафонтена, одним словом, последние публикации, которым не меньше века. Сущий клад для библиофилов! Эти великие гении сделали свое дело и теперь зачислены в разряд археологических древностей.
- В самом деле, - отозвался молодой человек, - они говорят на другом языке, который вряд ли был бы понятен сегодня.
- Верно, дитя мое! Прекрасный французский язык исчез навсегда! Утрачено дивное наречие, избранное даже великими иноземцами - Лейбницем, Фридрихом Великим, Ансильоном, Гумбольдтом, Гейне для выражения их собственных мыслей! Сам Гёте сожалел, что не может писать на французском, этом изысканном языке, который не сумели вытеснить греческим или латынью в пятнадцатом столетии, итальянским - в эпоху Екатерины Медичи и гасконским - при Генрихе IV. Французский язык превратился ныне в отвратительный жаргон. Позабыв, что лучше иметь язык удобный, нежели богатый, каждый для своих занятий норовил создать собственный словарь. Ботаники, биологи, физики, химики, математики составили чудовищную мешанину из слов; изобретатели позаимствовали из английского свои неблагозвучные термины. Барышники, торгующие лошадьми, жокеи, участвующие в скачках, продавцы, предлагающие машины, и даже философы, мыслящие категориями, сочли родной язык слишком беспомощным, бесцветным и ринулись заимствовать иностранные слова! Что ж! Тем лучше! Пусть они совсем его забудут! Зато французская речь, ставшая еще краше в своей бедности, не пожелала обогащаться, проституируя! Наше достояние, мальчик мой, - язык Малерба, Мольера, Боссюэ, Вольтера, Нодье, Виктора Гюго - это благовоспитанная барышня, и ты можешь любить ее без опасений, ибо варвары двадцатого века так и не сумели обратить ее в куртизанку!
- Здóрово сказано! Теперь мне понятна очаровательная манера моего профессора Ришло, который из презрения к нынешнему жаргону изъясняется только на офранцуженной латыни. Над ним смеются, но он прав. Кстати, скажите мне, разве французский не стал языком дипломатии?
- Да! В наказание ему, на Неймегенском конгрессе в тысяча шестьсот семьдесят восьмом году. За свою ясность и открытость французский был избран языком дипломатии - наукой двурушнической, двусмысленной и лживой, в результате чего наш язык стал постепенно ухудшаться, пока не погиб совсем! Вот увидишь, когда-нибудь придется искать ему замену!
- Бедный французский! - проговорил Мишель. - Я вижу тут Боссюэ, Фенелона, Сен-Симона; они ни за что бы его не узнали!
- Да! Их детище плохо кончило! Вот что значит знаться с учеными, промышленниками, дипломатами и прочими сомнительными личностями. Сам становишься мотом, погрязаешь в разврате! Словарь тысяча девятьсот шестидесятого года, если в него поместить все употребляемые ныне термины, станет по меньшей мере в два раза толще, чем словарь тысяча восьмисотого года! Можно только гадать, что там обнаружится! Но давай продолжим наш смотр: негоже солдатам стоять так долго по стойке смирно!
- Я вижу там целую шеренгу превосходных томов.
- Превосходных и порою значительных! - откликнулся дядюшка Югнэн. - Это четыреста двадцать восьмое издание избранных сочинений Вольтера: универсальный ум, бывший вторым во всех областях человеческого знания, как сказал о нем господин Жозеф Прюдом. По словам Стендаля, в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году Вольтер станет вторым Вуатюром, и полуглупцы в конце концов сотворят из него своего кумира. К счастью, Стендаль чересчур уповал на следующие поколения! Полуглупцы? На самом деле остались одни круглые дураки, для которых ни Вольтер, ни кто-либо другой из писателей ничего не значат! Давай продолжим метафору: Вольтер, по-моему, был просто кабинетным генералом! Он сражался, не покидая собственных апартаментов, ничем особенно не рискуя. Его шутки - в общем-то оружие достаточно безобидное, нередко давало осечку, и люди, в которых он метал свои убийственные стрелы, порой жили дольше него.
- Но вы согласны, дядюшка, что он - великий писатель?
- Несомненно, мой мальчик. Он был воплощением стихии французского языка, владел им с таким остроумием и изяществом, с каким орудовали шпагой полковые учителя фехтования. Они беспрестанно упражнялись в фехтовальных залах, но едва доходило до дела, как находился какой-нибудь молокосос, который пронзал мэтра при первом же выпаде. Но самое удивительное, что человек, столь великолепно владевший французским, никогда не был по-настоящему смелым.
- Я тоже так думаю, - согласился Мишель.