Чтобы не сталкиваться с бегущими повзводно и поротно солдатами, Слава протрусил за казарму, где на обширном пятачке между массивным зданием и решеткой забора, словно составленного из целого арсенала железных зеленых копий с белыми наконечниками, скрепленными широкими полосами по низу и верху, да еще узкими перекрещенными железками, что очень облегчало уход из городка не через КПП, а прямо через забор, или сквозь гостеприимно разогнутые древки, возвышались все те же черные, голые и мокрые деревья, а между ними шли остатки бывшей здесь когда-то дороги, от которой остались редкие островки брусчатки. Некоторые малыши любили здесь бродить под самыми окнами казармы, где в хламе из нее выбрасываемом всегда можно было найти интересные и полезные вещи, как то - целые патроны и просто гильзы, бляхи от ремней, сломанные значки спортивной и мастерской классности, обрывки рисунков из дембельских альбомов, увеличительные стекла и магниты от каких-то раскуроченных приборов, и еще множество всяческого барахла, обладающего для детей ценностью гораздо большей, чем купленные в магазине игрушки.
Как-то Слава ради смеха поинтересовался у очень серьезного и очень толстого приятеля сестренки по имени Миша и без всякого соответствующего прозвища (которые опять же, как не удивительно, в данной точке пространственно-временного континуума были не в ходу ни у школьников, ни у малышей, разве что кудрявого Ильку Грабаря за глаза и для краткости называли Пушкиным), зачем им нужно все эти вещи, на что тот, побренчав оттопыренными карманами синенького анарака, чуть ли не лопающегося у него на брюхе, отчего малыш очень забавно напоминал Винни-пуха, важно ответил, польщенный вниманием взрослого к его малолетней персоне, что он не любит когда у него пустые карманы. Славу ответ полностью удовлетворил и он даже презентовал парнишке случайно найденную в подсобке спортзала толстенькую пачку наклеек от пивных бутылок.
Запах на задворках казармы стоял тоже специфический - дух формалина, бинтов, йода и прочей антисептики, выливающийся широким потоком из проветриваемых помещений медсанчасти, где Слава был частым гостем. Больничный фимиам не перебивался никакими ароматами осени, вымокших деревьев и земли, свежестью дождя и не рассеивался разгулявшимся ветром. Сквозь ветви лип светились многочисленные окна, лишенные занавесок, и поэтому можно было разглядеть двухярусные солдатские кровати, столы и шкафы канцелярий, да украдкой курящих у раскрытых форточек дежурных.
Морщась от не очень приятных воспоминаний, навеянных медсанчастью, Слава ускорил бег, прижал подбородок к груди, чтобы дождь не заливал глаза, перепрыгивал через многочисленные осколки луж, так что заныли икроножные мышцы, напоследок, в самом конце аллеи, перед таким же краснокирпичным зданием штаба части, он подпрыгнул, ухватился за мокрую ветку, опрокинув на себя водопад дождя, и выбежал на пятачок перед КПП, собственно, так всеми в городке и называемый - "пятачок". Дальше путь лежал по асфальту между солдатской столовой и складом, между чайной с двухскатной красной черепичной крышей, круглым слуховым окном и невообразимой датой 1913, выбитой над ним в барочной рамке, а также огражденным сетчатым забором учебным караульным городком, где высились игрушечные вышки, ангары, склады, вились аккуратные заасфальтированные дорожки. За чайной можно было срезать путь, пробежавшись по хорошо утоптанной тропинке через детскую площадку, чьи границы были выложены не высоким, но широким бетонным паребриком, однако Слава решил уважить тщетный труд тех, кто хотел заставить народ ходить более длинным путем, периодически перекапывая тропку, и направился вдоль периметра навстречу редким горящим окнам самого крайнего жилого дома.
На углу, где в незапамятные времена располагалась карусель, убранная еще до появления здесь Славы из-за многочисленных разбитых детских лбов, и от которой остался только толстенький металлический столбик, торчащий из растрескавшегося бетонного основания, он перешел на шаг, а у уныло торчащего обломка вишни остановился, глубоко подышал, наслаждаясь ощущением даже не молодости, обманчиво посещающий в редкостные мгновения бодрящихся стариков, терзающих себя очистительными клизмами, физкультурой, сыроедением и воздержанием, а неисчерпаемой детскости, когда тело не требует никаких допингов в виде алкоголя, табака, секса, а просто черпает оптимизм, веселье, довольство из казалось бы бездонного источника возраста в шагреневой коже. Он перепрыгнул через паребрик, сел на лавочку и стал обозревать такой знакомый, родной вид детской площадки с маленьким деревянным домиком, песочницей, замысловатым сооружением из комбинации шведских лестниц, турников и еще чего-то, воздвигнутым совсем недавно, как не трудно догадаться - прямо на тропинке, многострадальные вишневые, грушевые, яблочные деревья и черешня, на которых день-деньской висели стаи диких обезьян.
Слава сел по-турецки, локти установил на коленях, подбородок упокоил на переплетенных пальцах и закрыл глаза. Привычным усилием подавил возникший тут же приступ страха, нашептывающий, что как только он откроет глаза, то все-все-все окажется исключительно сумасшедшим сном или предсмертным бредом, агонией. Нет, только не это. У него были все шансы сойти с ума несколько лет назад, когда он боялся спать и чуть ли не все ночи бродил по городку, тщательно сверяя те, самые первые воспоминания с тем, что он видел, покрываясь холодным потом, когда что-то, какая-то мелочь не сходилась, но потом он действительно вспоминал, что все так и должно быть, что он путает свои старые ностальгические сны с вернувшейся явью, и на какое-то мгновение ему становилось легче. Тогда его спасла Ира... А, может быть, просто привык?
Тишина. Только ветер, только благоухание осени, пожалуй, лишь в это время можно понять насколько бодрящей бывает агония. Упаси Бог представляться вторым Александром Сергеевичем, но Слава понимал его ощущение этой поры и его творческий экстаз в Болдино. В мире было пусто, Творец и Природа на время куда-то ушли, исчезли, предоставив людям выбор - умирать или заново наполнять мир, но уже не божественными созданиями, а своими собственными, пусть несовершенными, ущербными, но все равно живыми и вечными. И кто виноват, что у одного получались стихи, а у другого - хороший урожай картошки.
Мир слишком тесен для человека. Речь здесь идет, конечно, не о всяких умствованиях об устремленности человеческой мысли куда-то туда - в космос, в душу, в фантазию и прочую метафизическую дребедень, а лишь о чисто физическом, телесном ощущении. Людей слишком много, домов слишком много, слишком много ненужной информации о том, как живут другие, которым посчастливилось родиться не здесь, что усугубляет ощущение скученности, духоты, страха. На обыденном уровне как-то редко осознается насколько психологически травмирует зажатость в переполненных автобусах и стояние в очередях за курами. Зато подспудно, подсознательно мы напрягаемся, звереем, готовы перегрызть друг другу глотку просто за возможность вот так в тишине и покое посидеть на лавочке, подышать воздухом.
Здесь Слава не ощущал тесноты. Было просто холодно и никто не грел его насильно гнилым дыханием и парфюмерией. Еще стоит немного поработать над мыслями, изгнать, выдохнуть их из себя минут на десять, слиться с великой пустотой, перестать существовать, уподобившись эмбриону, зеркалу, отражающему мир полно и незамутненно, сделать еще один, теперь уже решающий и безвозвратный путь к счастью. Он плакал и не понимал почему - от тоски утрат или от радости возвращения.
Городок постепенно оживал. Горели уже почти все окна - собирали в школу детей, провожали мужей на службу, офицеры по одиночке шли в сторону штаба и казармы, надвинув на лоб фуражки и подняв воротники форменных плащей, кто-то зевая выгуливал собаку - редкое здесь зрелище, дождик как-то совсем скис, замер, повиснув в воздухе мокрой пылью, в небе неожиданно наметился просвет, поросший редкой облачной тиной, в него сразу же с любопытством сунули тусклый фонарь полной Луны, в надежде разглядеть что-нибудь путное на туманном дне, испуганно завыл пес и на него сонно зашикал хозяин. Нужно было идти домой, залезть под горячий душ, выпить дрянной кофе (другого здесь просто еще не было), набить сумку книгами и продолжать перечитывание этого самого интересного произведения его жизни. По висящему на шее секундомеру Слава позволил себе еще минутку померзнуть, затем слез со скамейки, растер затекшие ноги и побрел к своему подъезду мимо темных арок, похожих на мутные глаза, не очень приветливого и темноватого четвертого дома, посмотрел на полусмытые рисунки на асфальте глазастых девиц и классиков, попрыгал с булыжника на булыжник еще одного остатка старинной дороги, вскочил на металлическую полосу, ограждающую вымершие цветы в импровизированных клумбах из камазовских или зиловских шин, с нежностью посмотрел на "читательную" скамью, где летом молодежь смирно сидела и читала книжки, спрыгнул на свое крыльцо и вошел в подъезд.
Дверь в подвал была открыта и оттуда тянуло углем, кошками и раками, что было неудивительно, так как еще летом отцу Андрея Разумного, заядлому рыбаку и не дураку выпить, пришла в голову гениальная по нынешним местам идея - выращивать раков, тем более что в гаштетах их не подавали, и немцы вообще не понимали - как такое можно потреблять с пивом. Правда эксперимент он решил начать отчего-то с крабов, точнее с одного краба, непонятно каким ветром занесенного в Пархим. А кормить его поручил, естественно, сыну, не забывая ежевечерне интересоваться ходом приручения несчастного членистоногого и отвешивая ему (сыну, а не крабу) по ходу дела воспитательные подзатыльники. Вся малышня сходилась на показательный и, надо сказать, малоаппетитный просмотр кормления животного, покатываясь со смеху от уморительно-брезгливого выражения на лице Андрея, когда он опускал в мутную воду с плавающими кусочками огурцов, редиски и укропа, отчего бульон приобретал нехорошее сходство с окрошкой, свои дрожащие руки, чуть ли не зажмурив глаза и затаив дыхание (воняло жутко), шарил там невозможно долго, словно краб прятался в некоем потайном углу цинковой коробки из под патронов, не на много превосходящей по размеру само животное.
Когда возбуждение народа доходило до апогея, Андрей вытаскивал ошалевшего краба на свет божий, и тот сонно шевелил клешнями и дрыгал ногами - ему явно было плохо. По мере увеличения испускаемого запаха, банку переместили сначала в коридор, потом на лестничную площадку, потом на ступеньки подвала, затем в самый дальний угол подвала. Краб то ли сдох, то ли был съеден, но до сих пор ходили невнятные слухи о таинственных подвальных стуках и об укушенных загадочной тварью за большой палец левой ноги.
Улыбаясь забавным воспоминаниям, Слава постоял в проеме, ведущем в крабовое логово, потирая руки и хлюпая носом, ему тут же пришла мысль о теплом лете, беспечных днях, в роли дриады представилась Марина, лежащая обнаженной на поляне, прорезанной мозаикой света и тени от медитативно качающейся листвы, вспомнились вязкая, ленивая пустота и тишина сиесты, мороженое со взбитыми сливками, велосипеды и книги. Сильный порыв ветра смыл задумчивость пригоршней холодных капель на шею, Слава рассмеялся, сам себе погрозил пальцем и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Лестница была деревянной, слегка поскрипывающей, но очень милой и родной. Он подумал, что наверняка у некоторых вещей есть способность существовать вне времени и пространства, в виде безобидной чистой идеи, принимая образ чего-то банального, обыденного, просто и естественно встраивающегося в любую, сколь угодно сложную картинку бытия. Взять хотя бы эту самую лестницу - четыре пролета, давно не крашенные коричневые ступеньки, посредине протертые до грубого волокнистого дерева, неуклюжие деревянные перила, теплые на ощупь в любую погоду и время года. Сколько всего на ней происходило - по ней спускались и поднимались, с нее падали и ее красили, резали перочинными ножичками, устраивали из коробок прибежище для бездомных котят, втаскивали и вытаскивали мебель, рассыпали сумки со снедью и взламывали захлопнувшиеся двери топором, целовались, чистили сапоги, курили, ругались, занимались любовью и дрались.
Не стоит выводить из этого перечисления глубокобессмысленные обобщения, вроде - жизнь есть лестница, фальшивые прозрения, наподобие - жизнь не идет, просто мы поднимаемся и спускаемся по лестнице, лицемерные афоризмы, как то - вверх по лестнице, ведущей вниз. Речь не о том. Просто данная конкретная лестница попадалась Славе несколько раз на протяжении всей его долгой жизни. Они не были просто похожими, его не обманывала память - это были одна и та же вещь, уникальная и неповторимая - здесь, в Германии, там, в Союзе, и еще дальше - у озера. Он отмечал сей факт без особого удивления, без рефлексии, почти походя, тут же заметая восторг узнавания грязной шелухой одолевающих проблем. Что-то мы все-таки очень здорово не понимаем в мире, не замечаем, а если и замечаем, то сразу же забываем удручающие несвязки, помарки, дыры, в конце концов, в окружающей реальности. "Расслоение" предметов, непонятные трамвайные маршруты, никак не вписывающиеся в трехмерную логику, случайные люди, спрашивающие сколько сейчас времени и вполне уверенные, что находятся сейчас в совсем другом городе и в другом году, городские карты, вопиюще противоречащие действительному положению вещей. Мы готовы скидывать это все на обманчивую память, на ошибки топографов и не полную вменяемость случайного собеседника. Мы воспринимаем мир искаженно, верим глазам и здравому смыслу, забывая об огроменном слепом пятне, где и резвятся наши рациональность, здравый смысл и убогие "общепринятые" теории.
Слава остановился перед такой родной и знакомой дверью с крохотным глазком, окрашенной масляной краской в голубой цвет и криво нарисованным красным номером "47", непонятно откуда взятым, так как по всем расчетам здесь должен был красоваться номер "12", ну, в крайнем случае, - "13". Еще одна загадка мироздания, на которую не обещали давать ответ. Звонить он не стал, хотя все наверняка уже встали, открыл дверь своим ключом, висевшим у него на шее вместе с секундомером, и окунулся в уют натопленной квартиры и какофонию самых разнообразных звуков - шум воды в кранах, свист кипевшего чайника, утробный гул печки в гостиной, визг Катьки, музыку из приемника (телевизор молчал с самого приезда в Германию, показывая лишь замечательное по качеству изображение). Мама возилась на кухне, Катька разнагишенная носилась по всем двум комнатам, прыгала с кровати на кровать, стаскивала с кресел паралоновые подушки в желтых меховых накидках, отец невозмутимо брился в коридоре, немыслимым образом вывернув челюсть, короче говоря, помощь Славы пока никому не требовалась, ванная, на удивление, пребывала в пустоте и спокойствии и, кто-то даже позаботился не выключить воду и не погасить колонку. Горячая вода жутким напором хлестала прямо в сливное отверстие, никелированный кран дрожал и дребезжал, пар подымался до потолка и сквозь него загадочно светились стройные ряды синих огней в нагревателе, тронутом патиной ржавчины и украшенным богатой коллекцией наклеек с изображениями гербов немецких городов. На самом почетном месте - в геометрическом центре дефицитного сооружения, имеющегося не в каждой квартире (кое-где до сих пор топили титаны), красовался герб Пархима - коронованный красный бык с печальными глазами и большими слюнявыми губами. Славе бык нравился необычайно.
Вообще, как иногда Славе казалось, ванная комната была самым большим помещением в их квартире. Ванная, отнюдь не маленькая, стиральная машина, деревянный ящик из-под велосипеда, теперь наполненный непонятным барахлом, сам велосипед "Уралец" как-то терялись здесь, скрадывались. К тому же, шумы и голоса здесь явственно имели если не эхо, то некую гулкость, которую можно наблюдать или в совсем пустых комнатах, или в очень больших залах с хорошей акустикой. И, наконец, ощущение простора дополнял непонятный холод, не изгоняемый отсюда ни горячей водой, ни жарко натопленной маленькой печкой, ни душным и изнуряющим летом, когда везде открыты настежь окна.
Разогретое тело уже стало остывать, тепло через босые ноги уходило в холодные деревяшки пола, зубы начинали постукивать, но Слава не залезал в воду. Это тоже был кайф, даже еще больший чем удовольствие, удовольствие от тепла, от сытости, от молодости и беззаботности. Страх, боль, тоска сильнее и ярче раскрашивают промокашку бытия с расплывающимися чернильными картинками незамысловатого физиологического наслаждения. Поэтому для полноты ощущений нужен карандаш - твердый, остро заточенный, продавливающий волокнистую мягкую основу яви, оставляющий на ней четкий след, можно даже с крохотными разрывами небытия - беспамятства, или совсем уж отвратительных переживаний тошноты, одиночества, жалости. Однако этим не следует злоупотреблять, все нужно в меру, и обычное закаливание - неплохой компромисс со все еще голодной душой.
Вода оказалась горячей, что особенно приятно после озноба, мурашек и пропотевшей одежды, а ванна по теперешним временам представлялась просто огромной, и в ней можно было не просто разлечься, а развалится, не рискуя коснуться даже кончиками больших пальцев ног того места, куда втекает струя кипятка, где голубизна пузыриться, приобретая оттенок сильно разбавленного молока, где темнеет решетка верхнего сливного отверстия и где пуповина лески соединяет ее со скрывающейся в глубине пластмассовой пробкой. Поэтому надо пользоваться мгновением, которое и здесь остается мгновением, особенно если оно прекрасно, потихоньку-полегоньку соскользнуть спиной и задом по шершавой эмали, ставшей такой после маминых экспериментов по очистке ржавчины соляной кислотой, войти в кипящий водоворот всей плоскостью ступней, но только чуть-чуть, в меру, как это требует суджок-терапия, почувствовав как от кончиков пальцев начинает подниматься колючая и плотная волна. Затем следует упереться локтями в стенки, чтобы полностью не нырнуть, выставить над поверхностью только нос, закрыть глаза и внутренним взором провожать вал, разбившийся в паху на десятки бурных рек, безжалостно вонзающихся в живот, порождая напряжение, растущее без всяких обнаженных миражей, воображаемых соитий, похотливых фантазий, черпающее энергию из чего-то иного, гораздо более глубокого, чем секс, но высвобождающееся мощным оргазмом, семяизвержением, погружая в нирвану, не требующей продолжения ласк, поцелуев и нежных слов. Так честнее.
В дверь некстати постучали и донесся голос отца:
- Слава, тебе полотенце нужно?