- Разве не вернулся бы я к тебе на первой же лошади? - простодушно спросил Джелме.
Чингисхан допил остатки молока и заметил рядом с собой розовую лужицу, в которой плавали кровавые сгустки.
- Это что?
- Повелитель, твоя рана тяжела. Если кровь в ней сгустилась бы в комок, его по жиле могло унести в голову или сердце. Это верная смерть, поэтому я отсасывал комки твоей крови, пока рана не закрылась.
- Прозрело мое внутреннее око, - уставившись в небо, сказал Чингисхан. - Я вечно буду помнить, о Джелме, сын Джарчиудай-евгена, как ты спас меня, сохранил жизнь мою во благо всем монголам.
- Я делал то, что должно, господин.
Родившийся день оказался щедр на неожиданности и удивительные события. Встретив рассвет полумертвым, к полудню Чингисхан уже смог сидеть в седле. Джелме перевязал ему рану чистой тряпицей и она почти не беспокоила владыку монголов. Но мысли путались в его голове и были они чернее ночи. Объехав окрестности, удалось собрать всего полторы сотни всадников. Никто не знал, где остальные, где враг, и что делать дальше.
Когда закат окрасил багрянцем западную часть неба, из степи примчался воин на взмыленном коне. Спешившись, он пошатнулся, но нашел в себе силы поклониться Чингисхану.
- О, владыка, я принес тебе вести от верного твоего слуги Боорчу-нойона!
- Говори, - хриплым голосом потребовал Чингисхан.
- Прошлой ночью Боорчу с тысячей нукеров вошел в становище тайджиутов и говорил с их старейшинами. Тайджиуты не довольны гур-ханом Джамухой. Он забрал у них повозки и теплую одежду. Его джардараны убили тех, кто пытался защитить свое добро.
- Тигр убивает собственных детенышей. Это хорошо! - сказал Чингисхан и расширившиеся глаза его засверкали, словно драгоценные камни.
- То же они сотворили и с найманами, и с меркитами, и с татарами. Вожди этих племен покинули Джамуху и ушли в свои земли. Из тайджиутов с ним остался только Таргитай-Кирилтух со своими нукерами. Остальные тайджиуты готовы встать под твой справедливый белохвостый туг, повелитель. Они ждут тебя на том берегу и…
Не дослушав, Чингисхан хлестнул саврасого жеребца плетью и поскакал к броду через Онон. Джелме и остальные воины устремились следом.
Когда сын Есугея-багатура въехал во временный лагерь бывших подданных своего отца, лицо его не выражало никаких эмоций, хотя на самом деле Чингисхан готов был соскочить с коня и расцеловать каждого из тайджиутов, что стояли возле своих коней, понурив головы.
Боорчу, сияя белозубой улыбкой, подбежал к лошади Чингисхана, взял ее под уздцы.
- Темуджин, посмотри, сколько отважных удальцов готовы идти за тобой!
Только первый нукер, только Боорчу - да еще, пожалуй, мать, Борте и братья - имел право называть повелителя всех монголов прежним именем. Чингисхан с первого дня их знакомства верил этому человеку, как себе, ибо Боорчу пошел к нему на службу не за богатства, не из страха, а по воле сердца. И сейчас первый нукер не подвел, преподнеся своему господину и другу воистину бесценный дар. Курень Есугея-багатура возродился, тайджиуты вернулись под длань Борджигинов.
- Хвала Вечному Синему небу, - произнес Чингисхан и обвел взглядом столпившихся вокруг воинов. - И впрямь удальцы. Один из них, стрелок милостью Тенгри, вчера даже прострелил мне шею. С такими нукерами я завоюю весь мир. Жаль, если этот мерген погиб…
- Я здесь! - раздался вдруг звонкий голос.
Из рядов тайджиутов вышел, ведя за собой вороного коня, высокий худой парень в синем дээле.
- Я зарублю тебя! - взвизгнул Джелме, выхватывая кривой тангутский меч.
Он бросился к стрелку, замахнулся…
- Подожди, - Чингисхан жестом остановил своего нукера. - Убить его мы всегда успеем, ведь Джирхо из рода Бесут не прячется от нашего гнева…
- У нас был честный поединок, - дерзко ответил парень, хотя лицо его побледнело. - Господин, вы стреляли первым, я лишь ответил. Тенгри милостив - моя стрела нашла цель…
- Ну да, с горы-то… - хмыкнул Чингисхан. Боорчу засмеялся, подмигнул парню.
- Тенгри мудр - она не оборвала вашу жизнь, - закончил тот и умолк, глядя прямо в разноцветные глаза Чингисхана.
- Ты не боишься меня, - повелитель всех монголов задумчиво посмотрел в темнеющее небо. - Это хорошо. Это очень хорошо. Ты прям, как… как твоя стрела, что попала в меня. Ты остер на язык, как ее наконечник, что пробил мне шею. Стрела…
Тайджиут побледнел еще больше и упал на одно колено, прижав правую руку к груди. Голову он при этом не склонил, продолжая смотреть Чингисхану в лицо.
Все вокруг замерли. Наступила полная тишина. Тайджиуты понимали - от того решения, что примет сейчас Чингисхан, зависело и их будущее.
- Вот! - Чингисхан привстал в седле и указал на стрелка. - Таким должен быть истинный монгол. Я люблю тех, кто прям и отважен. Встань, воин! Отныне зваться тебе Джебе и быть при мне нукером первой сотни. Джелме, прими его как брата и не держи зла. А теперь, тайджиуты, седлайте коней - мы возвращаемся на родные всем нам земли. Ху-ррр-а!
И тысячи обрадованных голосов поддержали клич своего господина:
- Хуррр-а-а!!
…С той поры много воды утекло в Ононе. Где ныне былая сила Джамухи? Где слава меркитов, найманов, татар? Втоптана она копытами монгольских коней в пыль и теперь лишь белые кости на местах сражений напоминают о тех, кто дерзнул противиться воле Вечного Синего неба - и серебряному волку.
Правда, коварный тигр Джамуха не успокоился. С остатками племени джардаранов и последними из вольных нойонов кочевал он на окраинах монгольских степей, изредка разоряя курени и убивая слуг Чингисхана. Пользовался Джамуха тем, что не до него было сыну Есугея - новая беда нависла над его народом.
Обеспокоенные мощью нового монгольского владыки, зашевелились за Великой стеной цзиньцы. Посланники Алтан-хана прибыли ко двору названного отца Чингисхана Тоорила кераитского. Золотом и лестью убедили старого хана стать карающим мечом золотой империи. Сын Есугея попробовал отговорить Тоорила, но тщетно. Началась новая война.
Где дружины "детей ворона" кераитов, наводившие ужас на врагов? Там же, где и остальные враги Чингисхана - в небесной степи. А здесь, на земле, черепа кераитских багатуров грызут лисы-корсаки да моют осенние дожди.
Племянницы Тоорила Ибаха-беки и Сорхахтани греют теперь ложа Чингисхана и сына его Толуя. Так захотело Вечное Синее небо.
Пришел черед Джамухи ответить за все то зло, что принес он монголам. Три кровавые битвы пожрали остатки его воинства. Из последней бывший анда Чингисхана вышел всего лишь с пятью нукерами. Они отправились в верховья Енисея, на гору Танлу, в дикие края, надеясь, что монголы потеряют их след. Но стремительный Джебе и упорный Джелме выследили беглецов.
Чингисхан с туменом воинов сам прибыл к подножью Танлу, чтобы поохотиться на Джамуху. Завтра утром начнется облава. Ни дремучие леса, ни заснеженные склоны, ни острые скалы не спасут тигра от разъяренного волка.
А сейчас надо спать. Поход за Великую стену можно готовить, только покончив с андой-предателем. Чингисхан отвернулся от костра, накрылся с головой и мгновенно погрузился в сон…
Он не проспал и часа - топот множества копыт поднял повелителя монголов с походного ложа. Первыми к потухшему ханскому костру прибыли телохранители-турхауды во главе с одним из "четырех героев" джалаиром Мухали. Они окружили Чингисхана тройным кольцом и зажгли факелы.
- Почему ты прервал мой сон? - недовольно спросил у Мухали Чингисхан.
- Подарок не спрашивает, когда ему дариться, - с поклоном ответил Мухали, звеня доспехами.
Чингисхан кивнул, уселся на свернутый плащ и потребовал чашку горячего чая, заправленного козьим молоком и овечьим жиром. Пока он мелкими глотками пил остро пахнущую жидкость, на вершину холма поднялась многолюдная процессия.
Во главе ее ехали Джебе и Боорчу. Они вели в поводу коня, на котором сидел связанный человек в потрепанной одежде. На голову его был надет мешок. Следом шагали пятеро угрюмых людей, судя по черной одежде, джардаранов. Завидев Чингисхана, они рухнули на колени, уткнулись лбами в побитую инеем траву и заложили руки за спины в знак того, что вверяют ему свои жизни.
Выплеснув остатки чая в костер - в знак признательности духам огня - Чингисхан отдал опустевшую чашку одному из турхаудов, разгладил бороду.
- Черные вороны вздумали поймать селезня, - прозвучал из-под мешка глухой голос, заставивший сына Есугея вздрогнуть. - Рабы вздумали поднять руку на своего хана. У анды моего что за это делают?
- Снимите мешок, - чуть помешкав, велел Чингисхан. - И развяжите его. А тех, кто поднял руку на хана своего - истребить на месте!
Стоявшие на коленях джардараны дружно взвыли. Джебе соскочил с коня, на ходу выхватил из-за пояса кривой широкий меч. Этот клинок, сработанный китайскими мастерами, он добыл во время похода на кераитов. Меч разрубал железо как дерево, а по лезвию вился диковинный волнистый узор.
Освобожденный Джамуха с интересом смотрел, как его недавние слуги расстаются с жизнью. Когда последний из джардаранов был обезглавлен и Джебе вытер окровавленный клинок о полу халата, Джамуха перевел взгляд на Чингисхана. Тот по-прежнему сидел в седле и смотрел на бывшего побратима сверху вниз.
Чингисхан долго разглядывал Джамуху, заметив про себя, что тот сильно изменился за годы, что они не виделись. В густых черных волосах Джамухи появились седые пряди, лицо потемнело. Лишь глаза остались прежними - дерзкими, злыми глазами тигра, готовящегося к прыжку.
- Слезай, - сказал Чингисхан и подбросил дров в затухающий костер. Боорчу и остальным он коротко приказал: - Оставьте нас!
Турхауды отступили от костра на тридцать шагов. Джамуха спешился, уселся рядом с побратимом, вытащил из-за пазухи кусок вяленого козьего мяса.
- Я голоден.
- Ты всегда голоден, брат, - заметил Чингисхан.
- Это верно, - расхохотался Джамуха и крепкими зубами впился в мясо.
- Вот мы и встретились с тобой, брат, - негромко, задумчиво произнес Чингисхан. - Я многим обязан тебе. И в первую очередь - жизнью. Поэтому, в память о былой дружбе, хочу я привести тебя в память, пробудить заспавшегося. Ведь ты раньше страдал сердцем за меня, брат!
Джамуха проглотил мясо, отшвырнул недоеденное в темноту. Повернувшись к Чингисхану, он медленно сказал, стиснув наборный пояс:
- В далекой юности, на берегах реки Сангур, мы побратались с тобой, анда, и поклялись в верности друг другу. С той поры минуло множество лет. Было время, когда мы ели одну пищу, говорили речи, которые не забываются, и укрывались одним одеялом. Потом волею злых людей, недругов наших, разошлись наши пути, и кони наши побежали в разные стороны. Кровь встала между нами, анда. Теперь же проявляешь ты милость, Темуджин, и призываешь меня возродить былую дружбу… Но разве можно скрепить сломанный клинок, разве можно склеить переломленную стрелу? Не сдружились мы с тобой, когда было время сдружиться. Ныне ты - царь над царями, владыка степи, тебя подняли на белом войлоке и все враги пали от руки твоей. И дружбу ты подаешь мне, как милость свою.
Чингисхан дернулся.
- К чему тебе дружба моя, коли у ног твоих весь мир? - продолжал Джамуха. - Если я приму ее - в тяжелом сне и днем ясным будешь ты думать обо мне - и не верить.
Сын Есугея попытался возразить, но Джамуха властно оборвал его.
- Молчи, Темуджин! У тебя мудрая мать и умная жена. У тебя сильные братья и верные друзья. Тебя боятся враги. Вот почему ты стал Чингисханом! А я… Я - острая колючка в твоем плаще, кусачая блоха в твоей шубе. Поэтому не прошу - по праву анды требую: отправь меня поскорее на небесные луга. Там я буду молить за тебя Тенгри и тем сослужу тебе службу.
- Что ты говоришь? О чем просишь?! - пораженно пробормотал Чингисхан.
- Казни меня, Темуджин, анда мой, - крикнул Джамуха, вскакивая на ноги. - Казни по обычаю предков, без пролития крови, чтобы душа моя не вышла наружу и не затерялась в этих диких землях. Ну!
- Нет!
- Я не принимаю твой милости, Чингисхан! - снова крикнул Джамуха, крикнул так громко, что стоявшие спиной турхауды обернулись, взявшись за рукояти мечей. - Убей меня!
- Нет.
- Пойми, анда, - Джамуха вдруг упал на колени, заглянул своими желтыми глазами в холодные глаза Чингисхана. - Я всегда буду мешать тебе. Я встану поперек всех твоих замыслов! Волк и тигр не уживутся вместе, и целой степи нам будет мало! Если ты оставишь меня в живых, если отпустишь…
По-медвежьи грузно Чингисхан поднялся и встал перед Джамухой.
- Ты выбрал.
- Да, анда. Прощай.
- Прощай, Джамуха-сечен. Счастливой тебе жизни в Небесной степи…
Пальцы Чингисхана сомкнулись на шее побратима. Джамуха развел руки в стороны, закрыл глаза, засучил ногами, захрипел… Вскоре его бездыханное тело повалилось к ногам сына Есугея-багатура.
- Похороните Джамуху-сечена как хана, - слова Чингисхана, обращенные к приблизившимся нукерам, звучали глухо, словно это его шею сжимали безжалостные пальцы палача. - Здесь, на этом холме. Утром мы возвращаемся.
Глава четвертая
Мама
Утром мы прощаемся. Соломона Рувимовича встречают родственники. Дородный мужчина в длинном кожаном плаще на меху и женщина в богатой белой шубе обнимают старика и под руки ведут его сквозь вокзальную толпу. Я смотрю им вслед, закидываю сумку на плечо. Мне тоже пора.
Звоню Гумилеву. Договариваемся встретиться у памятника Пушкину. Я приезжаю туда первым, сажусь на холодную лавочку. Вокруг кипит жизнь. Мимо меня проходят хихикающие стайки молодежи.
Скоро Новый год, витрины магазинов и кафе увешаны разноцветными гирляндами, у кинотеатра "Россия" рабочие с помощью подъемника наряжают огромную елку.
На кинотеатре - большая афиша: постаревший Никита Михалков в довоенной советской фуражке, рядом какие-то незнакомые мне люди, девочка в панамке. Фильм называется "Утомленные солнцем". У касс - очередь.
Гумилев появляется минут через пятнадцать. Я к этому моменту успеваю здорово замерзнуть. Андрей весел, на лице молодецкий румянец. Он не сразу узнает меня без бороды:
- Ничего себе! Да ты лет на десять помолодел.
- На четырнадцать, - я киваю на скамейку. - Присаживайся. Я так понимаю, все получилось?
- Получилось? - он широко улыбается, но садиться не спешит. - С перевыполнением! Пойдем, в тепле посидим…
- Куда? - настороженно спрашиваю я.
- Куда-нибудь, - он пожимает плечами. - Не здесь же сидеть. На холодном вообще сидеть вредно, не знаешь разве?
Я поднимаюсь с ледяной скамейки. Да, пожалуй, парень прав.
- Пойдем, - он показывает куда-то в сторону от бульвара. - Там есть один кабачок…
Мы спускаемся в подземный переход, где, по-моему, еще холоднее, чем на улице. Выходим на тускло освещенную улицу, Гумилев уверенно идет впереди.
Сворачиваем в какой-то темный переулок. Моя рука сама скользит в карман, нащупывает холодную рукоятку ТТ. После казанских событий мне всюду мерещатся засады, кажется, что вот-вот из-за угла выпрыгнет убийца с лицом застреленного мной лысого бугая… Но напрягаюсь я зря: пройдя еще метров сто, мы сворачиваем в какую-то подворотню, где над дверью в стене горят ядовито-зеленые буквы: "Палермо".
- Нам сюда, - говорит, оборачиваясь, Гумилев, и толкает тяжелую металлическую дверь. За дверью лестница, ведущая вниз. Мы спускаемся по скользким грязным ступенькам и попадаем в полутемный сводчатый зал, где играет негромкая музыка и пахнет хорошим табаком. Народу немного, видно, цены в "Палермо" не каждому по карману. Я иду вслед за Андреем к спрятанному за колонной столику, сажусь спиной к стене, лицом ко входу.
- Ну, рассказывай - как, что…
Он машет рукой.
- Погоди, а у тебя-то как? Мне из Хельсинки звонили, твоя Надя уже там, но к ней какой-то муж приехал. Цветов привез целый грузовик.
- Ну и слава богу, что приехал.
- А я думал, вы с ней…
Качаю головой.
- Все нормально, Андрюха, это мои дела.
- Понял, не лезу, - Гумилев кивает в ответ. В это время к нам подходит официантка, и Андрей, радуясь, что может соскочить со скользкой темы, делает заказ - подробно и обстоятельно. Я слушаю рассеянно, внимание привлекают только неизвестные мне слова "сальтимбокка" и "маскарпоне". Судя по тому, сколько всего назаказывал Гумилев, он пришел на встречу очень голодным.
Официантка быстро приносит закуски, и Андрей с аппетитом набрасывается на еду. Маскарпоне оказывается мягким сливочным сыром, его подают с ломтиками апельсинов на небольших белых тарелках. Я намазываю его на хлеб, как плавленый сырок "Дружба" из моего детства. Впрочем, хлеб здесь тоже необычный, с хрустящей корочкой и сильным чесночным привкусом.
- Их взяли четыре часа назад, - дожевав, сообщает Гумилев. - Не знаю уж, что там наши доблестные органы мутили, но на похоронах появился не только Богдашвили, но и твой Галимый. Да еще - представь - со стволом в кармане. А с ними десяток бандюганов калибром помельче. Мне Крупин, это майор - кэгэбэшник, или как они там сейчас - ФСК? - отзвонился только что. Так что хоронили меня весело и шумно.
- Долго жить будешь. Примета такая.
- Знаю, слышал, - Андрей улыбается.
- Проблем с КГБ… с ФСК не было?
- Да какие проблемы? Им же показатели тоже нужны. А тут такое жирное дело - дружок твой, как я понял, большая фигура на бандитском поле России. Я, как только помянул его, все сразу забегали, словно я им живого Гитлера привел. Ну и на Богдашвили у них материала полно было, не хватало только какой-нибудь чисто уголовной зацепки.
Я задаю вопрос, давно уже вертящийся на языке:
- Про меня спрашивали?
Андрей мрачнеет.
- А ты как думаешь? Ты им нужен, Артем. Очень. Ты, вместе со мной - главный свидетель обвинения.
Я невесело усмехаюсь. Как же, свидетель… А три трупа в квартире Нади? Как только они докопаются до этого, а они обязательно докопаются, так я моментально - р-раз! - и превращусь из свидетеля в обвиняемого, причем светит мне едва ли не "высшая мера". Или сейчас расстрела нет?
- Извини, - говорю Гумилеву. - Ничего не выйдет.
- Кто бы сомневался, - понимающе кивает он. - Крупин так и сказал.
- И что? Тебя пасут, и меня сейчас повяжут? - я произношу эти слова вроде бы шутливым тоном, но голос мой подрагивает от внутреннего напряжения. Ощупываю взглядом полутемный зал "Палермо". Нет, вроде бы все спокойно…
- Хорошего же ты обо мне мнения, - каменеет лицом Андрей. - Я им сказал, что ты давно уже за бугром нервы лечишь. Правда…
- Что "правда"?
Он лезет за пазуху и достает черную коробочку с кнопками.