Стиснув зубы, я медленно, в раскорячку, направился к костру, и чем ближе подходил, тем сильнее меня охватывала тревога. Привидевшиеся ранее чьи-то тени исчезли, и рядом с костром никого не было, но отнюдь не случайно припомнились ноги Тхэна, а звёздное небо показалось знакомым. Над костром, опираясь на воткнутые в землю тоненькие прутики, висела глиняная чаша, а чуть в стороне лежала перевёрнутая вверх дном утлая лодка Колдуна хакусинов.
"Что это сивиллянки надумали?" – пронеслось в голове. Такой поворот событий меня абсолютно не устраивал. Никто не имел права копаться в моей голове и, тем более, реализовывать воспоминания.
Вокруг, куда доставал свет костра, не было ни одной живой души. В глиняной чаше активно бурлило, я принюхался и по запаху определил, что варятся многоножки Пирены. Или омары. В общем, кто-то из ракообразных, но вернее всего первое. Что ж, от такого ужина я не откажусь, даже если варево, по рецепту Тхэна, несолоно.
Я проковылял к лодке, сел на неё и принялся разуваться. Больше, чем есть, хотелось снять обувь и опустить ноги в холодную воду. Но где её возьмёшь? Криница с чистой водой осталась где-то в иной "климатической зоне" Сивиллы, и сюда её вряд ли кто перенесёт.
Слева дохнул порыв тёплого ветра и принёс запах воды и гниющих водорослей. Нунхэн, Великая река Пирены, как и в реальном путешествии текла где-то рядом. Я криво усмехнулся. Опреснителя у меня с собой не было, поэтому ни за какие блага в мире не стал бы опускать покрытые волдырями ступни в речную воду, перенасыщенную солями. Это всё равно, что сунуть ноги в костёр. Если не хуже.
Глубоко вздохнув, я поставил босые ноги пятками на землю и пошевелил пальцами. Снова дохнул ветерок и принёс натёртым ступням облегчение. Почти блаженство.
И в этот момент из глубины ночи донёсся раздирающий душу рёв пиренского голого тигра.
"Это ещё что?!" – встрепенулся я. Судя по запаху, исходившему из чаши над костром, реализация моих воспоминаний была материально овеществлённой. И если по части ужина она меня устраивала, то в отношении пиренского тигра… Никому не пожелаю встретиться с пиренским голым тигром один на один без парализатора в руке.
Рёв раздался ближе, и я окаменел, сидя на перевёрнутой лодке. Вот тебе и благоустроенная планета…
– Сахим кушать будет? – внезапно услышал я. По ту сторону костра стоял Тхэн и улыбался до самых ушей, будто был страшно рад нашей встрече. Будто никогда не умирал.
С минуту я демонстративно рассматривал фигуру Тхэна. Воссоздали его сивиллянки со скрупулёзной точностью, без малейшего изъяна, таким, каким я его встретил в селении хакусинов, и оставалось надеяться, что о жизни своего тела после смерти сознания он ничего не знал.
– Так сахим будет кушать? – повторил вопрос Тхэн. – Я на двоих готовил.
– Отгони тигра, – сказал я, вспомнив, как просто и незатейливо он это делал во время реального путешествия.
Тхэн кивнул и махнул возле лица ладонью, будто прогонял муху. Приближающиеся раскаты рёва пиренского тигра сбавили обертоны и начали удаляться.
– Так как, давать сахиму многоножку? Вкусная…
– Давай.
Хакусин опустил руку в бурлящую в чаше воду, извлёк большую многоножку и протянул мне.
– Кушайте, сахим.
– Положи на лодку, – сказал я, не прикасаясь к многоножке. От сваренного ракообразного и руки Тхэна валил пар. В реальном путешествии я чуть не обварился, когда беспечно взял угощение.
Тхэн положил многоножку на лодку слева от меня, затем достал из чаши ещё одну, сел на землю и принялся есть. Как всегда вместе с панцирем и внутренностями.
Я подождал, пока многоножка немного остынет, и стал освобождать её от панциря. И когда осторожно, чтобы не зацепить прокушенную губу, положил на язык первый кусочек, давно забытый вкус воскресил события на Пирене с такой яркостью, словно я всё ещё находился где-то в среднем течении Нунхэн и до окончания экспедиции оставалось много дней и километров пути. Особенно ярко вспомнились первые часы пребывания на Пирене, гостевая комната, куда поместил меня консул, полчища насекомых, которых по неосторожности вывел из дневной диапаузы, тёмное пиво из холодильника… Странно, почему во время экспедиции, когда ел многоножек, никогда не думал о пиве, а сейчас захотелось? Причём захотелось так сильно и страстно, что засосало под ложечкой.
– Здравствуйте, Бугой! – радостно сказал Мбуле Ниобе, выступая из темноты и протягивая мне банку пива. – Теперь-то, надеюсь, вы не откажетесь погостить у меня?
Несмотря на потёртые шорты и пробковый шлем на голове, пигмей был очень похож на Тхэна. А радушие и гостеприимство ещё более роднили его с аборигенами. Не случайно говорится: с кем поведёшься… А консул безвыездно прожил на Пирене около двенадцати лет.
Я молча взял банку пива, открыл и сделал большой глоток. Край банки зацепил прокушенную губу, и ожидаемого удовольствия я не получил. Не знаю, что там за интермедию разыгрывали сивиллянки, но я вступать в разговор с консулом не собирался. Делая вид, что его вообще здесь нет, я продолжил неторопливо есть многоножку, отделяя мясо от панциря и запивая пивом. Чересчур "близко к тексту" поставили интермедию сивиллянки – в те времена, когда я был на Пирене, мне действительно нравилось тёмное пиво, но со временем стал предпочитать светлое.
Консул уселся на лодку рядом с наполовину очищенной многоножкой и завёл свой бесконечный монолог о житье-бытье на Пирене. Однако я старался пропускать слова мимо ушей и принципиально не смотрел в его сторону. Опять переборщили со сценарием сивиллянки – ничего нового Ниобе не говорил, повторяя, как заёзженная пластинка, монолог при встрече у челночного катера. Всё то же самое об этнографических подробностях и геологических особенностях бассейна реки Нунхэн.
Наверное, сивиллянки уловили мою иронию, потому что консул вдруг запнулся на полуслове, помолчал, затем обиженно спросил:
– Вы меня не слушаете, Бугой?
И опять я никак не отреагировал. Не существовало его для меня, и я хотел, чтобы сивиллянки это поняли. К чему мне эти воспоминания? Пройденный этап, о котором я ничуть не сожалею, но и вспоминать не желаю.
– Конечно, что со мной разговаривать, – с горечью сказал Ниобе. – Вы закончили охоту, поймали своего мотылька… А меня давно уж нет – ваш друг, Геориди, меня вместе с птерокаром в пыль…
Полыхнула беззвучная вспышка, и лишь тогда я посмотрел на место, где сидел консул. Консул Галактического Союза на Пирене пигмей Мбуле Ниобе исчез, и только мелкий пепел сыпался на землю.
"К чему эти нравоучительные сентенции?" – обратился про себя к сивиллянкам. Досадливо поморщившись, сдул пепел с хвостового сегмента многоножки, очистил от панциря, положил в рот и запил глотком пива. Что может быть лучше пива с инопланетными креветками после утомительного пешего перехода?
– Сахим, дать ещё многоножку? – предложил Тхэн. В отличие от меня он, похоже, не видел появившегося, а затем исчезнувшего во вспышке Мбуле Ниобе и не слышал его монолог. В разных плоскостях пространства существовали Тхэн с консулом, и единственной точкой пересечения этих пространств был я.
– Положи сюда, – постучал я ладонью по днищу лодки справа от себя, куда пепел Мбуле Ниобе не просыпался.
Тхэн принёс вторую многоножку, вернулся к костру и снова сел на землю.
– А навар пить будете? – спросил он.
– У меня пиво. – Я показал Тхэну банку и вдруг вспомнил, что делал проводник с чашей, когда мы заканчивали ужинать. – Только костёр не гаси! – поспешно добавил. Ночевать без спальника на голой земле всё-таки приятней у костра, чем в полной темноте.
– Хорошо, сахим, – кивнул Тхэн, снял с огня чашу и с наслаждением напился крутого кипятка. Затем поставил чашу перед собой, и она тут же упала на землю комком грязи.
Я отхлебнул из банки пива, запрокинул голову и посмотрел на звёзды. Когда-то, глядя на ночное пиренское небо, я думал о млечнике, просчитывая его вероятные шаги. Если сивиллянок, судя по примеру с консулом, интересуют только моральные аспекты моей жизни, то вряд ли мне устроят встречу с ним. Тогда с кем? С Колдуном хакусинов?
– Сахим, что у вас с ногами? – обеспокоено спросил Тхэн, уставившись на мои стопы с растопыренными пальцами.
– Натёр… – безразлично пожал я плечами, и тогда меня вновь озарило – вспомнил, как хакусин за ночь залечивал потёртости хитина на долгоносах от вьючных ремней. – Подлечить сможешь?
– Смогу, сахим! – обрадовался Тхэн, с готовностью подскочил ко мне, но затем нерешительно затоптался на месте. – Сахим запретил прикасаться к себе…
– Теперь разрешаю.
Тхэн опустился на колени, бережно прикоснулся к правой ступне. Будто разряд статического электричества соскользнул с его пальцев, и я отдёрнул ногу, во все глаза уставившись на хакусина. Только сейчас я понял, что наш разговор проходил без транслингатора!
– Сахим, вам больно? – участливо спросил Тхэн.
Я молча смотрел ему в глаза, анализируя ситуацию. В реальности я разговаривал с Тхэном без транслингатора, только когда в его теле обосновался млечник. Значит… Ничего это не значит. Проделки сивиллянок. Если бы ко мне прикоснулся млечник, меня бы уже не было.
– Щекотно… – нашёлся я и, преодолевая опасливое предубеждение, вытянул ногу. – Лечи.
И рассмеялся. Причём отнюдь не деланно, а искренне. И в мыслях не мог представить, что некогда обречённый мною на заклание, как жертвенная овца, абориген оживёт, но вместо попытки отомстить, встанет передо мной на колени. Как перед богом, в чьей власти даровать жизнь и отнимать её. И, если нужно, возвращать.
Хакусин огладил ладонями одну ступню, вторую, потом обмазал их тонким слоем глины распавшейся чаши.
– К утру всё заживёт, – пообещал он, потирая ладони. Затем хлопнул ими, и глина мелкой пылью осыпалась с кистей рук. Умей я так, мне бы никогда не понадобился биотраттовый комбинезон. В нынешней ситуации это ох как бы пригодилось!
Тхэн протянул руку к кроссовкам, взял их, повертел перед глазами, недовольно цокнул языком.
– Как в них можно ходить?
– А ты попробуй, – без тени улыбки предложил я. Один раз тело хакусина уже ходило в бригомейских кроссовках. Причём именно в этой паре.
Тхэн посмотрел на свои ноги, затем снова на кроссовки.
– Нет… – покачал головой. – Мне не надо.
Он тщательно ощупал кроссовки со всех сторон, даже изнутри, и аккуратно поставил их у лодки.
– Больше сахим ноги не натрёт, – сказал. – Мягкие… Но лучше ходить босиком.
Он встал с колен подбросил в костёр сушняка, а затем неподвижно застыл, вглядываясь в темноту.
"Интересно, – подумал я, – будет он сегодня ночью "переговариваться" с Колдуном? Или Колдун сам придёт к огню – лодка его здесь…"
Но я не угадал сценарий сивиллянок.
– Пойду, посмотрю долгоносов, – сказал Тхэн и растворился в ночи.
Я съел вторую многоножку, допил пиво и бросил банку в костёр. Тонкая, металлокарбоновая жесть вначале покоробилась, а затем медленно распалась от температуры как и положено экологически безвредной упаковке.
Глина на ногах обсохла, но не затвердела, странным образом оставаясь эластичной, словно превратилась в носки. Подошвы ступней слегка пощипывало, и это ощущение было очень знакомым. Когда в марсианской клинике межвидовой хирургии мне регенерировали ноготь безымянного пальца на левой руке, я чувствовал аналогичное покалывание.
Выпитое пиво истомой разносилось кровью по всему телу, глаза начали слипаться.
"Пора укладываться спать", – решил я и принялся выбирать место, где удобнее расположиться на ночлег. Ночи на Пирене жаркие и душные, поэтому возле костра ложиться не следовало. Переворачивать лодку и спать в ней тоже не имело смысла – тёплый грунт не остывал до утра, и хотя был твёрдым, зато ровным, в отличие от ребристого днища лодки. Лучше всего расположиться у её борта на земле: с одной стороны светит костёр, с другой от темноты отделяет перевёрнутая лодка. Давно заметил, что спать у костра, когда со спины на тебя смотрит мрак чужой планеты, не очень комфортно, даже если прекрасно понимаешь, что никто тебя здесь не тронет. Атавистический страх неподконтролен сознанию, поэтому свет со всех сторон создаёт иллюзию защищённости, и подсознание, стерегущее покой спящего, не бередит сон кошмарами.
"Кстати, а почему я до сих пор не видел ни одного насекомого? – вяло подумалось. – На настоящей Пирене в ночную пору они кишмя кишели, а здесь от них остался лишь звуковой фон…" Впрочем, я тут же вспомнил, как Тхэн запретил мне пользоваться репеллентами и обезопасил от ночного нашествия насекомых парадоксальным способом. Вероятно, так он поступил и сейчас, очертив прутиком квадрат вокруг костра и лодки.
Я уже собирался лечь, как увидел возвращавшегося к костру Тхэна. Обычно он передвигался бесшумно, с присущей аборигенам мягкой грацией, но сейчас шёл будто пьяный, шаркая ногами по земле и раскачиваясь из стороны в сторону. Мою сонливость будто ветром сдуло.
Тхэн подошёл к костру и замер в неестественной угловатой позе, уставившись на огонь. Затем медленно-медленно повернул ко мне голову.
– Здравствуйте, эстет-энтомолог Алексан Бугой, – проговорил он бесцветным голосом. – Узнали?
– Узнал, – ответил я, и по спине пробежали мурашки. На ногах у Тхэна были бригомейские кроссовки. Точно такие же, как стоявшие у борта перевёрнутой лодки. А точнее, не такие, а те же, только из другого среза времени.
– На вас нет сетки психозащиты мозга. Боитесь?
– Нет. Уже нет. Чего тебя бояться? Ты лишь фантом моей памяти, хоть сейчас и облачён в плоть и кровь.
Мозг работал быстро и чётко. Ничего со мной на Сивилле произойти не могло, это я уяснил давно. Но методика постановки эксперимента надо мной мне не нравилась.
– Напрасно… – протянул млечник. – Напрасно не боитесь. – Не отходя от реалий десятилетней давности, он по-прежнему величал меня на "вы". Млечник помолчал, покачиваясь, затем сказал: – Я сяду.
Его колени начали медленно сгибаться, но вдруг подкосились, и тело рухнуло на землю. С минуту млечник тяжело барахтался в пыли, затем всё-таки сел, потянув под себя колени и охватив их руками. Кожа на левой голени лопнула, из-под обрывков выглядывала белая кость. Насчёт "плоти и крови" я оказался прав только частично. Крови в этом теле уже давно не было. Свернулась.
Внезапно лицо мертвеца задёргалось, губы раздвинулись, и послышались странные кашляющие звуки. Млечник смеялся. Вот уж никогда бы не подумал, что он умеет это делать! Страх, ярость – это мне довелось наблюдать в его поведении воочию, но вот смех…
– И что смешного ты увидел? – индифферентно спросил я.
Кашляющие звуки оборвались.
– Положение, в котором вы сейчас находитесь, – сказал он, и в его тоне проскользнули нотки торжества. Ещё одно ранее не замеченное мною проявление чувств млечника. Хотя в реальной ситуации на Пирене, когда млечник ощущал себя загнанным в клетку, трудно было ожидать от него смеха и, тем более, торжества.
– Думаешь, если на моей голове нет сетки психозащиты, то ты легко можешь овладеть моим сознанием?
Я старался говорить спокойно, однако по спине бегали мурашки. Хотелось верить, что сивиллянки в своём овеществлённом эксперименте не допустят абсолютного натурализма, но опасения всё же имелись.
– Что вы! – снисходительно пожурил меня млечник. – Здесь находится только калька моего сознания, неспособная на энергетическую атаку и захват вашей нервной системы. Поговорить с вами могу, а вот скушать – увы…
Словно камень отлёг с сердца. "Скушанным" быть не хотелось.
– В таком случае смеяться над ситуацией надо мне, а не тебе! – съязвил я.
Млечник снова растянул губы.
– Вы в этом так уверены?
На этот раз я промолчал. Пусть говорит, послушаю и сделаю свои выводы. Если сивиллянки предполагали, что из-за трагической судьбы консула меня должны мучить угрызения совести, тогда что, по их мнению, я должен испытывать к судьбе млечника, ставшего экспонатом моей коллекции?
– А смеюсь я потому, – не дождавшись ответа, начал млечник, – что сейчас вы находитесь в том же положении, в котором был я десять лет назад на Пирене.
Я упорно молчал.
– Для моей поимки вы использовали одно из основных качеств моей натуры – чувство самосохранения. Вы оказались совершенно правы, я охотился в первую очередь на тех, кто в какой-то степени приближался к разгадке тайны моего существования. Туманно намекнув, что вам кое-что известно обо мне, вы заманили меня на Пирену. – Млечник сделал паузу, а затем медленно, с расстановкой, явно подражая моей интонации во время реального разговора на Пирене, произнёс: – А как по – вашему, на какую наживку можно поймать эстет-энтомолога?
"На уникальный эстет-вид Papilionidae ", – ответил я про себя, и вселенский холод начал обволакивать сознание.
– Ты хочешь сказать, – одними губами сказал я, – что ты и сивиллянки – одна цивиллизация?
– Зачем же так… – закашлял смехом млечник. – Вселенная многообразна, и ничего общего между мной и сивиллянками нет. Гораздо больше общего у сивиллянок с вами. И вы, и они – коллекционеры. Только они коллекционируют уникальные с их точки зрения личности гуманоидов, и поэтому известный всей Галактике эстет-энтомолог Алексан Бугой уже сутки как помещён в их коллекцию и пришпилен булавкой к чёрному бархату. А лично вы… Вы всего лишь его копия, которая вернётся в свой мир и будет влачить там жалкое существование вместо настоящего Алексана Бугоя.
– Почему – жалкое?
– Потому, что уникальным качеством личности для сивиллянок является целеустремлённость индивидуума. Именно на неё они охотятся, и именно её не могут воссоздать в копии, поскольку их цивилизация давно утратила это качество.
На такие заявления не отвечают. Их обдумывают. Что я и стал делать. Действительно, моё желание поймать Moirai reqia потускнело и отодвинулось на второй план из-за отсутствия ловчих снастей. Но оно отнюдь не исчезло, я по-прежнему хотел иметь в своей коллекции уникального экзопарусника. Явно лукавил млечник, пытаясь доказать, что я, как копия, напрочь потерял целеустремлённость. Ну а что касается дилеммы – копия я или оригинал Алексана Бугоя… Сообщение, что я всего лишь копия, вначале шокировало. Косвенным подтверждением моей искусственной аутентичности биологическому оригиналу вроде являлось исчезновение из организма биочипов, экранирующей сетки с введёнными в мозг электродами, восстановление костного сустава стопы, снятие блокады с участка памяти… Однако при здравом рассуждении я пришёл к выводу, что для меня, вот такого вот, нет никакой разницы, копия я, или нет. Если всё это не мстительная выдумка млечника или психологический тест сивиллянок, и мой оригинал, по образному выражению млечника, действительно "пришпилен булавкой к чёрному бархату", то это его проблемы, а не мои. Я не миелосенсорик, поэтому к своим фотографиям, даже если они представлены в виде идеальных материальных копий в единстве тела и сознания, отношусь прагматически. Пусть себе существуют, лишь бы не пытались конфликтовать со мной и не стремились занять моё место. Ибо я и только я есть настоящий оригинал эстет-энтомолога Алексана Бугоя, и никогда, ни при каких обстоятельствах не соглашусь занять место копии, даже если в действительности ею и являюсь.