Глава 3
После похорон
Мы возвращались с кладбища в институтских автобусах. Отзвучали прощальные речи, торжественные фразы, печальные слова друг другу. Теперь каждый ушёл в себя, избегая слов. Где-то вилась, сквозила, объединяя всех, тревожная мысль: как будет после него, без него? Впереди меня сидели Александр Игоревич со своей женой – она тоже работала в нашем институте. Сбоку от меня – Евгений Степанович. Когда я поворачивал голову, наши взгляды иногда встречались. В директорской машине уехала с кладбища вдова Виктора Сергеевича. Её сопровождали дочь, зять и невестка.
За Евгением Степановичем сидел вспотевший Владимир Лукьянович Кулеба, ещё один заместитель директора – по хозяйственной части. Все в институте знали, что академик его не любил, – терпел как умелого хозяйственника и снабженца, который расшибётся, но достанет нужную вещь.
В эти дни Кулеба суетился и хлопотал больше остальных. Вначале я заподозрил его в притворстве, но вовремя вспомнил, что вся организация похорон выпала на его долю. Глядя на его усталое, потное, некрасивое лицо, я упрекал себя в предвзятости. И всё же преодолеть инстинктивную неприязнь не мог.
Когда я смотрел на Александра Игоревича или Евгения Степановича, то невольно вспоминал, что они с юности учились и работали вместе с Виктором Сергеевичем, знали и мощь его гения, и силу его обаяния, секреты того, что называют "организаторскими способностями". Кто из них заменит покойного на посту директора? Или пришлют нового? Но кого?
И ещё я думал, как никчёмно и жалко в день похорон Слепцова звучат расхожие фразы, придуманные для чьего-то успокоения и умиротворения. Одна гласит, что смерть всех уравнивает, другая – что незаменимых людей нет. Ложь. Разве кто-то заменит Леонардо да Винчи, Ломоносова, Пастера, Лермонтова? Какие ничем не заполненные бреши, пустоты остались в рядах человечества! Продолжай жить эти гении – сколько в нашем общем арсенале добавилось бы и открытий и поэзии. Возможно, не было бы сегодня проблемы рака и наследственных болезней. Может быть, уже шумели бы города в океанских глубинах и космической дали.
Кто – не на директорском, а на общечеловеческом посту – заменит Слепцова? Какие идеи и открытия унёс он с собой навсегда? Что успел передать этим двум самым близким своим ученикам?
Таня ехала в другом автобусе. Выйдя у института, я прождал её минут десять. Она замёрзла, прятала лицо в воротник, возвышалась шапочка с помпоном, он раскачивался, как султан на похоронной лошади, из зарослей воротника жалобно блестели замёрзшие глаза.
Я подошёл к ней, мы пошли рядом молча до троллейбусной остановки – по утоптанной дорожке, по которой совсем недавно шёл с нами он.
В троллейбусе, как обычно, было тесно. Нас прижали. Мы смотрели друг другу в глаза. Впервые за всё время нашего знакомства не надо было прятаться за слова. Я не чувствовал никакой робости, а ведь раньше мне ни за что не удавалось её преодолеть. С Наташей или с Верой я с самого начала вёл себя свободно, раскованно, а как только оставался наедине с Таней, появлялась необъяснимая робость: иногда с отчаяния я пытался преодолеть её развязностью. Но Таня только отстранённо приподнимала брови и спрашивала: "Что это с вами сегодня, Пётр Петрович?" – и невидимые путы снова смыкались.
Но вот что-то разорвало их, и, как мне казалось, навсегда. Это не было чудом. Я догадывался, что помогло. Мы тряслись вместе со всеми в троллейбусе – несчастные, осиротевшие горемыки – и знали, что роднее нас нет никого во всём этом городе. Я готов был защитить её от всех бед, даже ценой собственной жизни, и был уверен – она это знает.
Подал руку, помогая ей сойти с троллейбуса. Она опёрлась на неё тяжело, всем телом, шепнула:
– Извини, устала.
Она сказала "извини", а не "извините", и это было как бы ещё одним свидетельством того, что с нами произошло. Мокрый снег летел в лицо, и я злился на мокрый снег, потому что он сейчас был некстати.
На знакомом перекрёстке Таня остановилась, как останавливалась всегда. Здесь пролегала невидимая граница, дальше которой она не разрешала себя провожать. На этот раз я заупрямился, стиснул её маленькую шершавую руку, похожую на настороженного зверька.
– Провожу тебя до дома.
– Нет. До дома – до подъезда – до квартиры – через порог, – скороговоркой произнесла она. – Сам виноват, рассказывал о прежних знакомых, спаивавших тебя семейным чаем с вареньем. А у меня этого не будет.
– Обязуюсь чаю в рот не брать. В твоём доме, – поспешно уточнил я.
– Нет, иди. Когда-нибудь в другой раз.
И, привстав на цыпочки, ткнулась холодным носом и губами в мою щёку.
Отшатнувшись, махнула рукой, быстро пошла по улице.
Ветер швырял мне в лицо белые хлопья, быстро заштриховал и залепил её фигурку в шапочке с помпоном, превращая в снегурочку, и теперь уже у меня появилось предчувствие беды. Но я, расчётливый логик, как мне казалось, не верил ни в какие предчувствия. Я прогонял их от себя, думал о другом. Почему она так упрямо не разрешает подойти к своему дому? Что скрыто за этим? В её объяснение не верилось…
* * *
Придя на работу, я встретил дядю Васю. Худущий, скособоченный, с ввалившимися небритыми щеками. Из засаленного ворота рубашки выступал большой кадык.
Дядя Вася поманил меня узловатым пальцем в дальний угол.
– Не было меня на работе все эти дни, – опустив голову, проговорил дядя Вася. – А у нас тут вот какие дела… – Он завздыхал и высморкался в чистый – с вышивкой – носовой платок.
Я подумал: "Кто-то его любит? Подружка? Жена? А может быть, у него есть дочь? Что мне известно об этом человеке?"
– Послушай, что скажу, Пётр Петрович, – зашептал он, деликатно стараясь не дышать на меня. – Всякое тут промеж себя плетут коллеги. А я тебе напрямую открою: это не случай несчастный. Убили нашего Виктора Сергеевича. Как есть убили.
– Кто?
Он блеснул на меня светлым, с красноватыми прожилками глазом:
– Сначала узнай за что.
– За что? – послушно выдохнул я, стараясь не смотреть, как дёргается его кадык.
– Неугоден он был! – и поднял корявый перст, указывая на потолок. – Знал много. Умел много. Вот они его и того…
– Кто они? Начальство?
– Скажешь тоже – начальство… Те самые, про кого романы пишут.
– Не пойму я что-то…
– Ну, с Марса, с Венеры или ещё дальше. А может, ближе.
"Он ещё не пришёл в себя", – подумал я.
– Не подумай, что сдуру треплюсь, – горячо зашептал дядя Вася. – Ещё до отравления обезьянки Тома примечал я такие дива. Однорядь слышу: кто-то в виварии стучит железом по железу. А я только оттуда и знаю, что там сейчас ни одного человека нет. Шасть в виварий – а там подле автопоилки железный прут валяется. Которым я кран доворачиваю на ночь. Ему положено в ящике под краном лежать. Как он оттуда вылез? Можешь сказать? – Он хмуро посмотрел на меня и продолжал: – А уже после смерти обезьянки Тома и опять же при полном безлюдье кто-то банку с хлорофосом открыл…
– Чего же вы раньше об этом не сообщили, дядя Вася? – спросил я равнодушно.
– А кто мне поверит? Скажут: с пьяных глаз почудилось. Одолели черти святое место.
Это был как раз тот вывод, к которому пришёл и я.
– Большое спасибо, дядя Вася, за сообщение, – быстро проговорил я, но он предостерегающе поднял указательный палец:
– Не спеши поперёд батька, не всё ещё сказано. Не только в том дело, что Виктор Сергеевич много знал. Он вообще особенный был из всех коллег. Смекаешь? Добрый. Справедливый. Я вот его и не попросил бы, а он ко мне сам подходит и говорит уважительно: "Комната вам, коллега, в общежитии выделена. Отдельная. Чтобы, значица, дочку забирали из детдома хотя бы на праздники. При ней, надеюсь, пить не будете". И верьте мне, Пётр Петрович, при дочке я никогда, ни в одном глазу. Он надеялся, что и совсем пить брошу. И разве только ко мне он так? Разве коллегу мово Юрку не он спас? – Я всё ещё не понимал, куда он клонит, зачем всё это рассказывает. Дядя Вася заглянул мне в глаза, покрутил головой: – Да не отсюда он, понимаешь? Доброта при силе – редчайший дар. Такие теперь и не рождаются вовсе на Земле. Его тоже оттуда к нам забросили невесть для чего, понимаешь? Может, им планета наша понадобилась. А он нас, грешных, пожалел, полюбил. Уничтожать не захотел. Наоборот. Вот они его и того…
– Ну что ж, дядя Вася, при отсутствии убедительных версий возможна и такая. А вам бы отдохнуть надо… Кстати, я вам в наш профилакторий путёвку устрою.
Он вскинулся:
– Понятно, – оцарапал меня острым косящим взглядом. Мотнул головой: – Ладно, бог вам судья, Пётр Петрович, а Виктор Сергеевич считал вас своим учеником. А кому учитель поперёк горла стал, тот и ученика опасается. Так вот…
– Извините, дядя Вася, меня в лаборатории ждут. Потом договорим.
Но он схватил меня за рукав, насильно удерживая, и торопясь зашептал:
– Слушай наиглавнейшее, Пётр Петрович. Теперь, опосля того, как они Виктора Сергеевича убрали, – за тобой очередь. Прошу, не ходи в виварий один. Не шути с огнём. В ино место дорога широка, да оттуда узка. Не ходи…
* * *
Следователь Шутько не заставил себя долго ждать. Он появился в лаборатории как-то незаметно, несмотря на немалый свой рост, поговорил с профессором, с Таней, потом подошёл ко мне.
– Совсем ненадолго оторву вас от дела, Пётр Петрович. Вы упомянули в прошлый раз, что в тот день, когда погиб шимпанзе, слышали в виварии шаги…
– Я употребил тогда слово "почудилось". А на самом деле никого в виварии не оказалось. Кроме животных, разумеется.
– Договорились – шаги почудились. Только шаги?
– Нет. Показалось, будто включили транспортёр, открывали дверь клетки. Но в институте постоянно работают механизмы: кондиционеры, насосы…
– Всё же те звуки чем-то отличались от обычных? Иначе вы бы их не выделили.
Пожалуй, вторую фразу он сказал не столько для меня, сколько для себя, в раздумье.
– Допустим. Но это могли быть какие-то перебои в работе тех же кондиционеров. Напоминаю, когда я заглянул в виварий, там никого из людей не было.
– Никто не мог спрятаться?
– Разве что в клетке. Но вряд ли нашим подопытным, а значит, и ему это понравилось бы.
– А где-нибудь за клеткой?
– Исключено. Я и о клетке просто пошутил. Коридоры и вообще вся площадь вивария хорошо просматриваются.
– Да, я убедился в этом, – подтвердил следователь и, словно извиняясь, добавил: – Но, как бы то ни было, шимпанзе был отравлен. А затем там же убили человека.
– Убили? Это установлено точно? – спросил я.
– Абсолютно точно. На груди трупа обнаружены кровоподтёки. Его толкнули в грудь, и он, падая, ударился головой о прутья клетки. Толчок и удар были такой силы, что треснул череп.
К горлу подкатился ком тошноты. Кто мог поднять руку на него? Отдавал ли себе отчёт, на кого замахивается? Знал ли, чего лишает других людей и самого себя?
– В виварий есть другой ход, – напомнил следователь.
– Конечно. Со двора. Им часто пользуются. Но после рабочего дня его закрывают.
– Мы проверяли. Дверь была заперта. И всё же кто-то проник в виварий.
– Разве что инопланетянин…
– Не понял смысла вашей шутки.
Я рассказал о дяде Васе и его предупреждении. Следователь, однако, отнёсся к "догадке" дяди Васи и особенно к тому, что он просил меня одного не ходить в виварий, серьёзнее, чем я предполагал. Он даже уточнил, в каких именно словах дядя Вася предостерегал меня. На прощание сказал:
– Предупреждением не всегда следует пренебрегать, Пётр Петрович…
Я поинтересовался потом у Тани, о чём говорил следователь с ней.
– Спрашивал, кто бывает в виварии. А с тобой почему так долго беседовал? Опять "просвещался"?
Я пересказал ей наш разговор, кроме заключительной фразы. Таня восприняла его, как я и ожидал.
– Всё-таки убийство. Предчувствие не обмануло. Я снова заглянул ей в глаза. В них были растерянность и страх.
– Ты кого-то подозреваешь?
Она отрицательно покачала головой.
– Вот если бы обезьяны могли говорить… Знаешь, я замечала, что они тоже чего-то боятся…
Я уже понял, что она хочет сказать.
– Послушай, Таня, – зашептал я так возбуждённо и громко, что профессор оглянулся на нас, – ещё раз попробую поговорить на языке жестов с Опалом. А вдруг что-то прорежется?
У меня оставалась слабая надежда на то, что полиген Л всё-таки сработает хотя бы в пределах "обезьяньей азбуки". Ведь учёным удавалось обучить и обычных шимпанзе многим жестам, входящим в язык глухонемых. И я добился некоторых успехов в обучении Опала. Непосредственно перед кормёжкой я брал руку шимпа и похлопывал его по животу. Через пять-шесть повторений он усвоил этот жест, означающий "хочу есть", и воспроизводил его. Опал усвоил ещё жест "давай играть", научился приветствовать меня поднятием руки. Но дальше обучение пошло туго. Я переживал это как сокрушительную неудачу с полигеном Л. Только поддержка Виктора Сергеевича спасала меня от полного разочарования.
А затем у коров и овец полиген Л стал давать обнадёживающие результаты, и у меня возникла надежда на то, что спустя некоторое время он сработает и у шимпанзе. И вот сейчас отчаянная надежда проклюнулась снова. Ведь если бы ожидаемое "чудо" произошло, то, усвоив язык жестов, Опал мог бы "рассказать", что происходило в виварии…
* * *
("Я, Евгений Степанович…")
…Так внезапно ушёл от нас Виктор Сергеевич. Думал ли я когда-то, что мне придётся занять его место? Например, на дне рождения у вице-президента академии, когда мой Аркадий на виду у всех ухаживал за его дочкой и на виду у всех получил отказ? Александр Игоревич сочувственно похлопал меня по плечу и пошутил насчёт "грешков родителей, переходящих к детям". Что означала его шутка – соль на рану?
Аркадий, сынок, наследник, вылитый я – и не только внешностью, – продолжатель моих дел и наследник нерешительности, какой-то внутренней лени, вялости, постоянной боязни ошибиться, – я видел, как он тогда сник, покраснел, а через полгода, когда судьба снова столкнула наши семьи, Аркадий весь вечер нет-нет да и посмотрит на неё: значит, не прошло, не сумел забыть. Всё больше и больше сходства с собой замечаю в нём – это счастье узнавать себя в сыне; почти такое же, как утверждать себя, своё имя в науке, видеть проторенный мной путь и учеников, идущих вслед; и двойное счастье – узреть среди них сына, который пойдёт дальше и совершит то, что не удалось мне; жаль только, что унаследовал он не одну лишь мою силу, но и моё бессилие, заключённое в самой силе, в деле, которому я отдаю всю мою жизнь без остатка.
"Директорскому сыну не откажут", – словно невзначай заметил Вова – и вот она, червоточина в моих рассуждениях. Необходимо стать выше этого, думать лишь об интересах дела…
Меня иногда спрашивают с изумлением: как мне удаётся выдвигать и разрабатывать такие теории? Что я могу ответить, если и сам толком не знаю. Может быть, всё происходит так: сначала неистребимое любопытство ведёт меня по тёмным тропинкам, заставляет до изнеможения собирать в памяти детали, заметки, гипотезы и теории других учёных – всё, что известно людям в этой области; а когда груда деталей, гипотез, доказательств вырастает в гору, мой разум поднимается на неё и различает дальние горизонты, которые не увидишь из долины, – видит их первым из людей, первым, ПЕРВЫМ: захватывает дух, окрылённый разум возносится в пронзительные выси, в едином ритме сознание и подсознание – и затем мир – грохочущий, необъятный, целая Вселенная – входит в жадно раскрытые поры моего мозга, чтобы превратиться в гипотезы и открытия, чтобы стать мною, обрести моё имя…
Но зато когда это состояние кончается, когда теория создана и зафиксирована, опубликована, поздравительные речи и статьи иссякают и наступает томительный перерыв, затишье, мне становится невыразимо скучно, тоскливо, я не умею жить в буднях, начинаю метаться, мне нужны допинги – пусть и фальшивые заместители прежнего состояния: охота, зависть окружающих… И от того, что ни один из этих допингов не вызывает удовольствия, равного тому, которое мне довелось пережить, когда мой разум пропускал через себя Вселенную, требуются всё новые и новые развлечения; я обуздываю себя, борюсь с собой, но далеко не всегда выхожу из этой борьбы победителем…
И это всё тоже унаследовал Аркадий? Я стесняюсь поговорить с ним начистоту, а надо бы… Каким несчастным он тогда выглядел, но по глазам видно было – не терял надежду. Сбудется ли она сейчас или откажут вторично – теперь уже директорскому сыну? "То, что позволено Юпитеру…"
Видимо, всё же придётся взвалить на себя эту ношу. Но смогу ли я в таком случае закончить монографию? Вряд ли. Придётся поручить написать некоторые её разделы Станчуку и Кухтенко: сумеют ли они выдержать мой стиль? Постараются. В конце концов, став директором, я смогу их отблагодарить сторицей.
И есть ещё одно "за", в котором боюсь себе признаться, – этот мой грешок хорошо изучил Вова, даже слишком хорошо, вкусы мои знает – такую диву подсунул в секретарши…
Конечно, директорская должность оставит мне меньше времени для всего этого… Зато и ухаживать, и добиваться благосклонности какой-нибудь гордячки придётся гораздо меньше.
Впрочем, не скажите, Евгений Степанович, шалунишка, в этом тоже есть свои прелести… Господи, на какие только тропинки не сворачивает лукавый разум, лишь бы удовлетворить желание. Надо думать о деле. "Тяжела ты, шапка Мономаха…"
А если всё же Александр Игоревич? Учёный он средний, но своё дело знает, – если бы только не его излишняя энергичность и стремление все средства забрать для своего отдела… Мы с ним друзья, во многом – единомышленники, ученики Виктора Сергеевича, но дело прежде всего. Как сказал вчера Вова, "двоим в одной упряжке будет несподручно, ежели один стал коренным".