* * *
Александр Игоревич снова предложил мне перейти к нему, и я заколебался. Уж очень невыносимой становилась обстановка для меня. О защите диссертации пока и речи быть не могло, ежедневные мелочные придирки вконец меня измотали и озлобили. По выражению Тани, я "созрел для будки дворового пса". И всё-таки продолжал опыты, обходясь скудными средствами, изобретая такие приспособления к старым аппаратам, о которых раньше и думать не смел. Воистину "голь на выдумки хитра". Я проверял все элементы формулы полигена, выясняя, какие следует изменить, а какие можно оставить. В процессе изобретательства я получил два патента, которые, как оказалось, вызвали зависть у многих моих коллег и даже принесли мне некоторый доход. Я так изучил различные варианты соединений аминокислот, что иногда мог без математических расчётов предсказать их поведение в сложных растворах.
Работа и борьба за "выживание" отнимали все мои силы, энергию, время. И вопрос о свадьбе само собой отложился на неопределённое время. Незаметно я как-то отдалился в эти недели от Тани, а она предпочитала и умела не напоминать о себе.
Всего два раза мы выбрались в кино, один раз съездили на выставку генноинженерной техники, а потом целовались допьяна на скамейке в парке. Пахли весной её волосы, в глазах, глубоких и загадочных, мерцали недостижимые искорки, и податливо и дразняще открывались её губы. Я чувствовал её дыхание то на щеке, то на шее…
А затем состоялась защита докторской диссертации любимчиком заместителя директора Рожвой. Прошла она, как мне рассказывали, блестяще-отвратительно, роли были чётко расписаны заранее, потенциальных мятежников и независимых отправили в отпуска и командировки, созвали из других городов надёжных "варягов".
После защиты Рожва, воспользовавшись тем, что она состоялась накануне его дня рождения, выждав для маскировки неделю-другую, закатил пир в ресторане на речном вокзале и заказал теплоход для ночной прогулки по Днепру. Я подозревал, что купеческий размах празднованию был придан по желанию Владимира Лукьяновича. Есть у людей привычки, от которых они не в силах отказаться.
Вся эта послезащитная кутерьма коснулась меня непосредственно, потому что Таня как бы вскользь обронила:
– Жаль, но не смогу поехать с тобой на Десну. Жена Рожвы, Тася, моя давняя подружка. Со школы. Я должна буду пойти с ними в ресторан, а потом покататься на теплоходе…
– Ну и друзья у тебя школьные, – проворчал я. – Как на подбор, детки или жёны именитых людей, каких-то тузов козырных.
– Такой район – такая школа. Мы же не выбираем ни родителей, ни место жительства в детстве и юности. Хорошо ещё, что позволено выбирать любимых.
Она потянулась ко мне, но я отстранился:
– Значит, принесёшь себя в жертву законам дружбы? Тем более что на праздновании будет столько удачливых молодых людей. Рожва не водит дружбу с кем попало.
– Если хочешь, пойдём со мной.
Я захлебнулся невысказанными словами. В них были обида, ревность, злость. Неужели она ничего не помнит? Забыла, как выступал красавчик Рожва на моей защите? Или ей надоел неудачник? Ну, конечно, сколько можно быть подругой-утешительницей? Не лучше ли разделить с кем-то триумф и все его выгоды?
– Каждый заслуживает того пути, который выбирает, – сквозь зубы сказал я. – Иди куда хочешь. На все четыре стороны вместе с розой ветров!
И ушёл. Чтобы больше не встречаться с ней, а при встречах отворачиваться. Чтобы завтра же перейти в отдел Александра Игоревича. Чтобы бежать от предателей, врагов, сочувствующих, жалеющих, от собственного упрямства, от верности делу, которое начинал с Виктором Сергеевичем. Кому в наше время нужна такая верность? Кто её оценит?
…Тем же вечером я пришёл к речному вокзалу. Возбуждённо чирикали воробьи. Тёплый ветер нёс букеты запахов. Сквозь удушливую гарь причаливающих и отплывающих теплоходов различался запах речной воды, похожий на запах рыбы. Музыка возникла внезапно. Вальс. Сейчас там, в ресторане, закружатся пары…
Я пришёл, чтобы наконец-то полностью избавиться от ещё одного наваждения в своей жизни, чтобы увидеть Таню танцующей с кем-то из дружков – или теперь уже – последователей и учеников Рожвы, а среди них немало таких же записных красавцев, как их патрон. Я пришёл, чтобы своими глазами запечатлеть, как она уедет с одним из них на теплоходе, и он будет, обнимая, бережно поддерживать её. Я чувствовал тяжесть своих тренированных кулаков, а в горле клокотала бешеная ярость. Поделом мне! Забылся? Кто ты такой? Передержанный холостяк, заурядный тип, неудачник с претензиями. Тебя стыдно пригласить в дом, познакомить с родителями. "После защиты". Что же, на всякий случай стоит подождать: а вдруг вопреки всему ты выплывешь? Тем более что во времена оны и Кирилл Мефодиевич и Виктор Сергеевич говорили… От тебя и твоего полигена ждали чуда. Ждала и она. Желала превратить жизнь в беспроигрышную лотерею. Нет, дорогая, так не бывает. В жизни как в карточной игре: кто не делает ставок и не рискует, тот не выигрывает! А что выиграет тот, кто поставил всё? Например, такой, как я?..
…От пристани по реке уходил белый светящийся дом, окутанный дымом музыки и веселья.
Потом я долго ещё бродил по улицам один. Надо было привести в порядок свои мысли. Я наблюдал, как ночь постепенно убирает лишние декорации – сначала растворились в темноте деревья, затем – памятники, соборы. Ещё оставались плывущие корабли домов, похожие на тот, в котором уплыла от меня Таня. Но одно за другим гасли окна, словно корабли уходили всё дальше по невидимой реке. А взамен окон в тёмном небе тонкие жёлтые лучики первых звёзд проступали всё ярче, наливались золотом и багрянцем, и я остался наедине со звёздами и своими невесёлыми мыслями…
* * *
Об этом "госте" в институте мы слышали уже недели две назад. Не было сотрудника, не обсуждавшего и не переживавшего новость. Многие его видели, некоторые даже успели пообщаться. И все единодушно считали, что с его помощью Евгений Степанович замыслил сокрушить отдел Александра Игоревича. Однако никто не предполагал его появления в нашей лаборатории.
Я несколько дней проболел и потому был как бы на время выключен из общей лихорадки, сотрясавшей наш институт после смерти Виктора Сергеевича.
И вот неожиданно из директорской приёмной позвонили Кириллу Мефодиевичу и предупредили о "посетителе", а он оповестил сотрудников. Наверное, я волновался больше других: во-первых, не встречался раньше ни с чем подобным, если не считать примитивных промышленных роботов, а во-вторых, у меня были свои предположения на этот счёт.
Он появился сразу же после обеда: ловко переступая на суставчатых ногах, небольшой, метра полтора в вышину, матово поблёскивая пластмассовыми и металлическими деталями. У него не было даже подобия головы, а ячейки фотоэлементов – его глаза – размещались со всех четырёх сторон туловища и разноцветно сверкали, как украшения. Если бы не антенны и не смешные тонкие ноги, он был бы очень похож на наш новый шкаф-термостат. В дополнение сходства спокойным зелёным цветом, изредка помигивая, светилось очко индикатора и прослушивалось тихое шипение воздуходувок. Эти приметы нормального функционирования как бы подтверждали – во всяком случае для меня: "Я только аппарат, машина, неодушевлённый объект, который можно включить и выключить простым нажатием тумблера". Последнее впечатление почему-то успокаивало…
Из этого ходячего "шкафа" высунулось несколько дополнительных антенн, и приятный баритон произнёс:
– Добрый день.
Мы промолчали, и только Кирилл Мефодиевич вежливо ответил:
– Здравствуйте, уважаемый…
– …Шкаф, – прошептал я, и Таня прыснула со смеху, закрывая рукой рот и грозя мне глазами.
Кирилл Мефодиевич не слышал моего кощунства по поводу символа новейшей техники, зато сам "символ" расслышал и довольно миролюбиво произнёс:
– Фраза из Чехова может оказаться остроумной и к месту, а зовут меня – Дэф восемнадцать С, чаще просто – Дэф. Экспериментальный образец. Предназначен для работы на других планетах. В вашем институте прохожу некоторые испытания.
Я вспомнил, что больше всего шушукались по поводу "некоторых испытаний". Говорили, что, пользуясь своими связями, Владимир Лукьянович выпросил Дэфа у робототехников, чтобы он посрамил и "поставил на место" отдел Александра Игоревича. Если это правда, то теперь дело дошло до нашей лаборатории, и я подозревал, до кого персонально.
Дэф подошёл ближе к нашему завлабу и без обиняков произнёс:
– Прошу вас, Кирилл Мефодиевич, показать материалы, о которых с вами договаривались.
Несомненно, в его памяти имелись портреты нужных людей. Всё же меня удивило, как уверенно он ориентируется. Неужели проблема распознавания образов в кибернетике уже решена? До последнего времени, насколько я знал из популярных журналов, именно здесь имелось наибольшее число "подводных камней".
Кирилл Мефодиевич достал из своего шкафа несколько журналов и папок. Мы все занимались своими обычными, каждодневными делами, усиленно изображая, что ничего особенного не произошло. Однако и глаза наши, и уши всё время были настороже, и шеи, наверное, как у меня, деревенели от напряжения.
Прошло не более пятнадцати минут, и я услышал Танино предостерегающее покашливание и Его приближающиеся шаги. Я намеренно не отрывал взгляда от шкалы спектрографа, пока уже знакомый мне баритон не произнёс:
– Извините, Пётр Петрович, у меня к вам имеется несколько вопросов.
Пришлось оторваться от своего занятия. Глядя в его фотоэлементные устройства, я сказал:
– Спрашивайте.
Он был приторно вежлив:
– Извините, если моя речь окажется в чём-то неправильной или старомодной. Я являюсь кибернетическим двойником нескольких личностей, и среди них – математика девятнадцатого века.
Чем дальше, тем больше мне не нравился и этот глазастый ходячий шкаф, и особенно его приход в нашу лабораторию. Теперь я почти не сомневался, кем он вызван и кто его запрограммировал. А "шкаф" шёл к цели напрямик.
– Расскажите, пожалуйста, о ваших затруднениях с уточнением формулы полигена Л. Возможно, я сумею хоть в чём-то помочь вам.
– Все мои затруднения отражены в журналах, которые дал вам просмотреть Кирилл Мефодиевич.
– И вы ничего не имеете добавить?
– Не имею добавить абсолютно ничего, – почти весело проговорил я и с невинным видом спросил: – А вы разбираетесь и в живой природе?
– Вы полагаете, сударь, что между живой и неживой природой существует пропасть?
– А вы не полагаете? – и добавил мысленно: "…уважаемый шкаф"…
– Те, кто составлял основу моей личности, не полагали. Пока моя практика подтвердила их мнение. Там, где неживая природа начинает движение, она зачастую движется к живой природе, иногда превращается в неё. Это подтверждают наблюдения за вулканами и грозами, морями и реками. Не случайно в горячем дыхании вулканов из химических элементов рождаются начала жизни – аминокислоты. Извините за пример, который вам, безусловно, известен. Но пора привыкнуть к мысли, что от движения подземных вод не так уж далеко до тока крови в артериях и венах…
– Есть существенная разница, – заметил я. – И потом… У вас напыщенный слог…
– Благодарю за замечание. Ещё раз извините. Я уже упоминал, что в основе моей личности – личности разных людей. Один из них был поэтом.
– Удобная позиция на все случаи… – "жизни" – едва не вырвалось у меня.
Мы помолчали.
– У вас больше нет ко мне вопросов? – спросил я тоном, который обидел бы любого человека: интересно, как он отреагирует на тон.
Кирилл Мефодиевич подавал мне предостерегающие знаки, но я их "не замечал". В конце концов передо мной машина – очень сложная, но всё же машина. Тон она, вероятно, не воспримет – ей важна лишь заключённая в словах информация.
Оказалось, что я недооценил "шкаф". Он забавно замигал индикатором и сказал – мне даже послышалась грусть в его голосе:
– Кажется, вы меня невзлюбили, сударь.
– А почему я должен был вас взлюбить?
– Ну да, мы такие разные.
– Достаточно взглянуть на нас со стороны…
– Но если бы я был скульптурой, или куклой, или, например, восковой фигурой, очень похожей на вас, разве вы стали бы разговаривать со мной? Разве вы беседуете с животными, состоящими из того же материала, что и люди?
– Иногда беседую, – ответил я, вспомнив об Опале.
– Как с равными?
"Но я и тебя не считаю равным", – подумал я и ужаснулся своим мыслям и всему нашему разговору: вот до чего можно дойти – этот ходячий шкаф спрашивает "как с равным?", а ты не знаешь, что ему ответить. Я рассматривал его и чётко видел заклёпки и неровности на стыках декоративных листов пластмассы. Их явно подгоняли в спешке. Вон виднеется и треугольный штамп изготовителя – три буквы: КИК – Киевский институт кибернетики. Вспомнил ответственного работника этого института, приятеля Владимира Лукьяновича, который приходил в наш институт, – высокого, худого, подвижного, с острыми локтями. Представил, как они договаривались, где будет проходить испытания экспериментальный образец ДЭФ-18С, как наш шеф торопил своего приятеля… И вот результат: передо мной мыслящий и говорящий шкаф, а за окном в зелёных узорных прорезях листьев проглядывают голубые лоскуты неба. Доносится гул троллейбусов и автомобилей. Там всё движется, как и раньше, – привычное, знакомое, и только усиливает чудовищную нереальность происходящего здесь.
Я стряхнул с себя оцепенение. Пора кончать "беседу", не то она заведёт в ещё бо́льшие дебри.
– Я уже объяснил, что ход моих опытов зафиксирован в лабораторном журнале…
– Извините мою назойливость, – просительно сказал он. – Простите меня за повтор. Я пройду испытания и больше не буду работать рядом с людьми на Земле. Меня предназначают для работы в космосе…
– А я не могу выдать вам информации больше, чем записано в журнале. Понимаете?
– Да, – отозвался он. – К сожалению, понимаю. И не только это, сударь.
– Что же ещё?
– Человек всегда боится уступить своё место лидера. Где бы то ни было. Вы, люди, создали меня, чтобы я помог вам достичь подлинного лидерства в природе, но сами боитесь, как бы я не обогнал вас. А ведь я только первый этап…
Теперь зелёный индикатор светился предостерегающе.
– Кто будет вторым?
– Сигом.
– Вы уверены, что это удастся?
– Уверен. Если только… – он чуть запнулся, и я это отметил, – …если только при создании человеческого разума не была использована какая-нибудь жизненная сила или ещё нечто непознаваемое, мистическое… – Он говорил без иронии, но она скрывалась в его словах.
– Других ограничений нет?
– Нет. Как только химики создадут материалы, превосходящие пластичностью живые ткани, вы приступите к конструированию сигомов. И у вас появятся новые опасения…
– Не беспочвенные, – не удержался я.
– Мы только ваши творения, ваши детища, призванные помочь вам, помимо колонизации космоса и подобных насущных дел, не исчезнуть, не раствориться в природе, как другие её создания. Зачем же нам бороться с вами? Нам не нужны ни эта планета, ни воздух, которым вы дышите, ни пища, которую вы употребляете…
"Он прав, – думал я. – Нам не из-за чего опасаться его или не любить. И всё же я его опасаюсь и не люблю. Почему? Или таковы законы лидерства?"
– …Нам нужно лишь то, для чего вы предназначаете нас и…
Он умолк. Пауза казалась мне зловещей, и я поторопил его:
– И…
– Информация. И ваша память как важнейшая часть её.
– Почему "важнейшая"?
– Она является для нас направляющей…
Мне показалось, что его фотоэлементы уставились на меня выжидающе, и я поспешил сказать:
– И всё же большей информации, чем та, что отражена в журнале, у меня для вас нет. Придётся вам довольствоваться ею.
– Прощайте, сударь, – сказал он. – Наверное, мы больше не встретимся. Испытания близятся к концу.
Я сильно в этом сомневался и потому задал ещё один "невинный" вопрос:
– Всегда ли вы будете помнить, что это мы создали вас, а не наоборот?
Впервые я увидел, как быстро и беспомощно замигал его индикатор. Он забормотал:
– Конечно, конечно…
Выходя, он стукнулся о притолоку двери – я не сомневался, что какие-то его блоки перегреваются, не выдерживая нагрузки. Всё-таки он, бедняга, был только машиной, и для таких вопросов его не готовили.
Настроение моё изменилось, и меня даже не очень смутили слова Кирилла Мефодиевича:
– А если стоимость его ремонта вычтут из вашей, Пётр Петрович, зарплаты?