- Я закричала, и они посмотрели вверх, а там - фонарь… "Она молчит про племянника, - подумал Вилли, - и дальше молчать будет. Видишь, Джим! - хотелось крикнуть ему. - Это - ловушка! Племянник специально поджидал нас, чтобы в такую заварушку втянуть! А там уж неважно будет, что мы кому про карнавалы с каруселями рассказываем. Хоть полиция, хоть родители - никто не поверит!"
- Я не хочу никого обвинять, - продолжала меж тем мисс Фолей, - но если они не виноваты, то где же они?
- Здесь! - раздался голос.
- Вилли! - отчаянно прошептал Джим, но было уже поздно.
Вилли подпрыгнул, подтянулся и перескочил через подоконник.
- Здесь, - просто сказал он.
27
Они неторопливо шли домой по залитым луной тротуарам. Посредине - м-р Хэллуэй, по бокам - ребята. Уже перед домом отец Вилли вздохнул.
- По-моему, не стоит тебе, Джим, нарываться на неприятности с твоей матушкой посреди ночи. Давай, ты ей утром расскажешь, а? Ты, надеюсь, сможешь попасть домой по-тихому?
- Запросто! - фыркнул Джим. - Глядите, что у нас есть…
- У нас?
Джим небрежно кивнул и отодвинул со стены густые плети дикого винограда. Под ними открылись железные скобы, ведущие прямо к подоконнику Джима. М-р Хэллуэй тихо засмеялся, но внутри содрогнулся от внезапной острой печали.
- И давно это здесь? Впрочем, ладно, не говори. У меня в детстве такие же были, - добавил он и взглянул на затерянное в зелени окно Джима. - Здорово, конечно, выйти попозже… - Он остановил себя. - Но вы не слишком поздно возвращаетесь?
- Да нет. На этой неделе - первый раз после полуночи. М-р Хэллуэй поразмышлял немножко.
- Полагаю, от разрешения никакого удовольствия бы не было, так? Еще бы! Тайком смыться на озеро, на кладбище, на железную дорогу или в персиковый сад…
- Черт! Мистер Хэллуэй, и вы, что ли, тоже, сэр?..
- Еще бы! Но только - чур, женщинам ни слова. Ладно. Дуй наверх, и чтоб до следующего месяца про эту лестницу забыть!
- Есть, сэр!
Джим по-обезьяньи взлетел наверх, мелькнул в окне, закрыл его и задернул занавеску.
Отец Вилли глядел на ступени, спускавшиеся из звездного поднебесья прямо в свободный мир пустынных тротуаров, темнеющих зарослей, кладбищенских оград и стен, через которые можно перемахнуть с шестом.
- Знаешь, Вилли, что мне горше всего? - задумчиво обратился он к сыну. - Что я больше не в состоянии бегать, как ты.
- Да, сэр, - ответил Вилли.
- Давай-ка разберемся, - предложил отец. - Завтра сходим, еще раз извинимся перед мисс Фолей, и заодно осмотрим лужайку. Вдруг мы что-нибудь не заметили, пока лазили там с фонарями. Потом зайдем к окружному шерифу. Ваше счастье, что вы вовремя появились. Мисс Фолей не предъявила обвинение.
- Да, сэр.
Они подошли к стене своего дома. Отец запустил руку в заросли плюща.
- У нас тоже? - Он уже нащупал ступеньку.
- У нас тоже.
М-р Хэллуэй вынул кисет и набил трубку. Они стояли у стены; рядом незаметные ступени вели к теплым постелям в безопасных комнатах. Отец курил трубку.
- Я знаю. На самом деле вы не виноваты. Ничего вы не крали.
- Нет.
- Тогда почему признались там, в полиции?
- Да потому, что мисс Фолей почему-то хочет обвинить нас. А раз она так говорит, ну, значит, так и есть. Ты же видел, как она удивилась, когда мы через окно ввалились? Она ведь и думать не думала, что мы сознаемся. Ну а мы сознались. Знаешь, у нас и кроме Закона врагов хватает. Я подумал: если мы сознаемся, может, они отстанут от нас? Так и вышло. Правда, мисс Фолей тоже в выигрыше - мы ведь преступники теперь, кто нам поверит?
- Я поверю.
- Правда? - Вилли внимательно изучил тени на отцовском лице. - Папа, прошлой ночью, в три утра…
- В три утра…
Вилли заметил, как вздрогнул отец, словно от ночного ветра, словно он знал уже все и только двинуться не мог, а просто протянул руку и тронул Вилли за плечо. И Вилли уже знал, что не станет говорить больше. Не сегодня. Может быть, завтра, да, завтра, или… послезавтра, когда-нибудь потом, когда будет день и шатры на лугу исчезнут, и уродцы оставят их в покое, думая, что достаточно припугнули двоих пронырливых мальчишек, и теперь-то уж они придержат язык за зубами. Может, пронесет, может…
- Ну, Вилли, - с усилием выговорил отец. Трубка погасла, но он не заметил. - Продолжай.
"Нет уж, - подумал Вилли, - пусть лучше нас с Джимом съедят, но больше чтоб никого. Стоит узнать - и ты в опасности".
Вслух же он сказал:
- Пап, я тебе через пару деньков все расскажу. Ну, точно! Маминой честью клянусь!
- Маминой чести для меня вполне достаточно, - после долгого молчания согласился отец.
28
Ах, как хороша была ночь! От пыльных пожухлых листьев исходил такой запах, будто к городу вплотную подступили пески аравийской пустыни. "Как это так, - думал Вилли, - после всего я еще могу размышлять о тысячелетиях, скользнувших над землей, и мне грустно, потому что, кроме меня, ну и еще, быть может, отца, никто не замечает этих прошедших веков. Но мы почему-то даже с отцом не говорим об этом".
Это был редкостный час в их отношениях. У обоих мысли то кидались по сторонам, как игривый терьер, то дремали, словно ленивый кот. Надо было идти спать, а они все медлили и выбирали окольные пути к подушкам и ночным мыслям. Уже настала пора сказать о многом, но не обо всем. Время первых открытий. Первых, а до последних было еще так далеко. Хотелось знать все и ничего не знать. Самое время для мужского разговора, да только в сладости его могла затаиться горечь.
Они поднялись по лестнице, но сразу разойтись не смогли. Этот миг обещал и другие, наверное, даже не такие уж отдаленные ночи, когда мужчина и мальчик, готовящийся стать мужчиной, могли не то что говорить, но даже петь. В конце концов Вилли осторожно спросил:
- Папа… а я хороший человек?
- Думаю, да. Точно знаю - да, - был ответ.
- Это… поможет, когда придется действительно туго?
- Обязательно.
- И спасет, когда придется спасаться? Ну, если вокруг, например, все плохие и на много миль - ни одного хорошего? Тогда как?
- И тогда пригодится.
- Хотя ведь пользы от этого не очень-то много, верно?
- Знаешь, это ведь не для тела, это все-таки больше для души.
- Слушай, пап, тебе не приходилось иногда пугаться так, что даже…
- Душа уходит в пятки? - Отец кивает, а на лице - беспокойство. - Папа, - голос Вилли едва слышен, - а ты - хороший человек?
- Я стараюсь. Для тебя и для мамы. Но, видишь ли, каждый из нас сам по себе вряд ли герой. Я ведь с собой всю жизнь живу, знаю уж все, что стоит о себе знать.
- Ну и как? В общем?
- Ты про результат? Все приходит, и все уходит. А я по большей части сижу тихо, но надежно, так что, в общем, я в порядке.
- Тогда почему же ты не счастлив, папа?
Отец покряхтел.
- Знаешь, на лестнице в полвторого ночи не очень-то пофилософствуешь…
- Да. Я просто хотел узнать.
Повисла долгая пауза. Отец вздохнул, взял его за руку, вывел на крыльцо и снова разжег трубку. Потом сказал неторопливо:
- Ладно. Мама твоя спит. Будем считать, она не догадывается о том, что мы с тобой беседуем здесь. Можем продолжать. Только сначала скажи, с каких это пор ты стал полагать, что быть хорошим - и значит быть счастливым?
- Со всегда.
- Ну, значит, пора тебе узнать и другое. Бывает, что самый наисчастливейший в городе человек, с улыбкой от уха до уха, жуткий грешник. Разные бывают улыбки. Учись отличать темные разновидности от светлых. Бывает, крикун, хохотун, половину времени - на людях, а в остальную половину веселится так, что волосы дыбом. Люди ведь любят грех, Вилли, точно, любят, тянутся к нему, в каких бы обличьях, размерах, цветах и запахах он ни являлся. По нонешним временам человеку не за столом, а за корытом надо сидеть. Иной раз слышишь, как кто-нибудь расхваливает окружающих, и думаешь: да не из свинарника ли он родом? А с другой стороны, вон тот несчастный, бледный, обремененный заботами человек, что проходит стороной, - он и есть как раз тот самый твой Хороший Человек. Быть хорошим - занятие страшноватое. Хоть и на это дело охотники находятся, но не каждому по плечу, бывает, ломаются по пути. Я знавал таких. Труднее быть фермером, чем его свиньей. Думаю, что именно из-за стремления быть хорошей и трескается стена однажды ночью. Глядишь, вроде человек хороший, и марку высоко держит, а упадет на него еще волосок - он и сник. Не может самого себя в покое оставить, не может себя с крючка снять, если хоть на вздох отошел от благородства.
Вот кабы просто быть хорошим, просто поступать хорошо, вместо того чтобы думать об этом все время. А это нелегко, верно? Представь: середина ночи, а в холодильнике лежит кусок лимонного пирога, чужой кусок! И тебе так хочется его съесть, аж пот прошибает! Да кому я рассказываю! Или вот еще: в жаркий весенний полдень сидишь за партой, а там, вдали, скачет по камням прохладная чистая речка. Ребята ведь чистую воду за много миль слышат. И вот так всю жизнь ты перед выбором, каждую секунду стучат часы, только о нем и твердят, каждую минуту, каждый час ты должен выбирать - хорошим быть или плохим. Что лучше: сбегать поплавать или париться за партой, залезть в холодильник или лежать голодным. Допустим, ты остался за партой или там в постели. Вот здесь я тебе секрет выдам. Раз выбрав, не думай больше ни о реке, ни о пироге, не думай, а то свихнешься. Начнешь складывать все реки, в которых не искупался, все не съеденные пироги, и к моим годам у тебя наберется куча упущенных возможностей. Тогда успокаиваешь себя тем, что, чем дальше живешь, тем больше времени теряешь или тратишь впустую. Трусость, скажешь? Нет, не только. Может, именно она и спасает тебя от непосильного, подожди - и сыграешь наверняка.
Посмотри на меня, Вилли. Я женился на твоей матери в тридцать девять лет, в тридцать девять! До этого я был слишком занят, отвоевывая на будущее возможность упасть дважды, а не трижды и не четырежды; Я считал, что не могу жениться, пока не вылижу себя начисто и навсегда. Я не сразу понял, что бесполезно ждать, пока станешь совершенным, надо скрестись и царапаться самому, падать и подниматься вместе со всеми. И вот однажды под вечер я отвлекся от великого поединка с собой, потому что твоя мать зашла в библиотеку. Она зашла взять книгу, а вместо нее получила меня. Тогда-то я и понял: если взять наполовину хорошего мужчину и наполовину хорошую женщину и сложить их лучшими половинками, получится один хороший человек, целиком хороший. Это ты, Вилли. Уже довольно скоро я заметил, с грустью, надо тебе сказать, что хоть ты и носишься по лужайке, а я сижу над книгами, но ты уже мудрее и лучше, чем мне когда-нибудь удастся стать…
У отца погасла трубка. Он замолчал, пока возился с ней, наконец разжег заново.
- Я так не думаю, сэр, - неуверенно произнес Вилли.
- Напрасно. Я был бы совсем уж дураком, если бы не догадывался о собственной дурости. А я не дурак еще и потому, что знаю - ты мудр.
- Вот интересно, - протянул Вилли после долгой паузы, - сегодня ты мне сказал куда больше, чем я тебе. Я еще немножко подумаю и, может, за завтраком тоже расскажу тебе побольше, о'кей?
- Я постараюсь приготовиться.
- Я ведь потому не говорю… - голос Вилли дрогнул. - Я хочу, чтобы ты был счастлив, папа. - Он проклинал себя за слезы, навернувшиеся на глаза.
- Со мной все будет в порядке, сынок.
- Знаешь, я все сделаю, лишь бы ты был счастлив!
- Вильям, - голос отца был вполне серьезен, - просто скажи мне, что я буду жить всегда. Этого, пожалуй, хватит.
"Отцовский голос, - подумал Вилли. - Почему я никогда не замечал, какого он цвета? А он такой же седой, как волосы".
- Пап, ну чего ты так печально?
- Я? А я вообще печальный человек; Я читаю книгу и становлюсь печальным, смотрю фильм - сплошная печаль, ну а пьесы, те просто переворачивают у меня все внутри.
- А есть хоть что-нибудь, от чего ты не грустишь?
- Есть одна штука. Смерть.
- Вот так да! - удивился Вилли. - Уж что-что…
- Нет, - остановил его мужчина с седым голосом. - Конечно, Смерть делает печальным все остальное, но сама она только пугает. Если бы не Смерть, в жизни не было бы никакого интереса.
"Ага, - подумал Вилли, - и тут появляется Карнавал. В одной руке, как погремушка, Смерть, в другой, как леденец, Жизнь. Одной рукой пугает, другой - заманивает. Это - представление. И обе руки полны!" Он вскочил с перил.
- Слушай, пап! Ты будешь жить всегда! Точно! Ну, подумаешь, болел ты года три назад, так ведь прошло все. Правильно, тебе - пятьдесят четыре, так ведь это еще не так много! Только…
- Что, Вилли?
Вилли колебался. Он даже губу прикусил, но потом все-таки выпалил:
- Только не подходи близко к Карнавалу!
- Чудно, - покрутил головой отец. - Как раз это и я тебе хотел посоветовать.
- Да я и за миллион долларов не вернулся бы туда!
"Но это вряд ли остановит Карнавал, - думал Вилли, - который по всему городу ищет меня".
- Не пойдешь, пап? Обещаешь?
- А ты не хочешь объяснить, почему не надо ходить туда? - осторожно спросил отец.
- Завтра, ладно? Или на следующей неделе, ну, в крайнем случае через год. Ты просто поверь мне, и все.
- Я верю, сын. - Отец взял его за руку и пожал. - Считай, что это - обещание.
Теперь пора было идти. Поздно. Сказано достаточно. Пора.
- Как вышел, - сказал отец, - так и войдешь.
Вилли подошел к железным скобам, взялся за одну и обернулся.
- Ты ведь не снимешь их, пап?
Отец покачал одну скобу, проверяя, хорошо ли держится.
- Когда устанешь от них, сам снимешь.
- Да никогда я от них не устану!
- Думаешь? Да, наверное, в твоем возрасте только так и можно думать: что никогда ни от чего не устанешь. Ладно, сын, поднимайся.
Вилли видел, как смотрит отец на стену, затянутую плющом.
- А ты не хочешь… со мной?
- Нет, нет, - быстро сказал отец.
- А зря. Хорошо бы…
- Ладно, иди.
Чарльз Хэллуэй все смотрел на плющ, шелестящий в рассветных сумерках.
Вилли подпрыгнул, ухватился за первую скобу, за вторую, за третью… и взглянул вниз. Даже с такой небольшой высоты отец на земле казался съежившимся и потерянным. Вилли просто не мог оставить его вот так, бросить одного в ночи.
- Папа! - громко прошептал он. - Ну что ты теряешь?
Губы отца шевельнулись. И он тоже подпрыгнул неловко и ухватился за скобу.
Беззвучно смеясь, мальчик и мужчина лезли по стене друг за другом. След в след.
Вилли слышал, как карабкается отец. "Держись крепче", - мысленно подбадривал он его.
- Ох! - Мужчина тяжело дышал.
Зажмурившись, Вилли взмолился: "Держись! Немножко же! Ну!"
Нога старика сорвалась со скобы. Он выругался яростным шепотом и полез дальше.
А дальше все шло гладко. Они поднимались все выше и выше, отлично, чудесно - хоп! - и готово! Оба ввалились в комнату и уселись на подоконнике, примерно одного роста, примерно одного веса, под одними и теми же звездами, они сидели, обнявшись, впервые, и пытались отдышаться, глотая огромные смешные куски воздуха, боясь расхохотаться и разбудить Господа Бога, страну, жену и маму; они зажимали друг другу рты ладонями, чувствуя кожей рук смеющиеся губы, и все сидели, сверкая яркими, влажными от любви глазами.
Потом отец все-таки нашел в себе силы, поднялся и ушел. Дверь спальни закрылась.
Слегка опьянев от приключений долгой ночи, открыв в отце то, что и не чаял открыть, Вилли сбросил одежду и как бревно повалился в кровать.
29
Вряд ли он проспал час. Какое-то неясное воспоминание разбудило его, он сел и сразу посмотрел на соседскую крышу.
- Громоотвод! - тихонько взвыл Вилли. - Его же нет!
Так оно и было. Украли? Нет, конечно. Джим снял? Точно. Но зачем? Вилли знал зачем. Джим говорил - чепуха, мол, все это. Вилли почти видел, как Джим с усмешкой лезет на крышу и отрывает чертову железяку. Нарочно отрывает, чтобы пришла гроза и чтобы молния ударила в его дом! Не мог Джим отказаться от такого развлечения, не мог не примерить обновку из электрического страха.
Ох, Джим! Вилли едва не выскочил в окно. Надо же немедленно прибить эту штуку на место. Обязательно. До утра. А то ведь проклятый Карнавал обязательно пошлет кого-нибудь разузнать, где мы живем. Я не знаю, как они явятся и в каком обличье, но они придут, придут! Господи, Джим, а твоя крыша такая пустая! Посмотри, облака прямо летят, гроза идет, беда надвигается…
Вилли насторожился. Какой звук издает воздушный шар, когда его несет ветер? Да никакого. Нет, какой-то должен быть. Наверное, он шуршит, шелестит или вздыхает, как ветер, когда откидывает тюлевые занавески. А может, он похож на тот звук, с которым вращаются звезды во сне? Или… ведь закат и восход тоже слышно. Вот когда луна плывет между облаков, слышно ведь, так и шар, наверное.
Как его услышишь? Уши не помогут. Разве что волосы на загривке, и легкий пушок в ушах, и еще волоски на руках - они иногда звенят, как кузнечики. Вот они могут услышать, и тогда ты будешь точно знать, даже лежа в постели: где-то неподалеку в небесах плывет воздушный шар.
Вилли почувствовал движение в комнате Джима. Должно быть, и Джим своими антеннами уловил, как поднимаются над городом призрачные воды, открывая путь Левиафану.
Оба они почувствовали тяжелую тень, скользящую меж домами. Оба высунулись в один и тот же миг и в который раз поразились этой удивительной слаженности, радостной пантомиме интуиции, предчувствия, обостренного годами дружбы. Оба задрали головы, посеребренные восходившей луной.
Как раз вовремя, чтобы заметить исчезающий за деревьями воздушный шар.
- С ума сойти! Что ему здесь надо? - Джим спрашивал, вовсе не рассчитывая на ответ.
Они оба знали. Лучше для поисков не придумаешь: ни тебе шума мотора, ни шороха шин, ни стука шагов по асфальту - только ветер, расчистивший в облаках целую Амазонку для мрачного полета плетеной корзины и штормового паруса над ней.
Ни Джим, ни Вилли не бросились от окон, они даже не шелохнулись, потому что шар возвращался! От него исходил призрачный звук - не громче бормотания в чужом сне.