- Значит, вы любили эту Веру, а потом бросили? Или же намечался ребенок… Ну, договаривайте! - Трубка прерывисто, иронически дышала, и это чуть не взорвало меня. И я решил его отчитать, даже унизить:
- А вы слишком самоуверенны. Так вот: я не обманывал этой Веры. Просто она была больная - паралич ног. За ней ходила мама, простая колхозница. Вас это интересует?
- Конечно, конечно, - оживился Николай Николаевич. - Это как раз то, чего я добиваюсь. Значит, она вас полюбила?
- Нет, нет! Все началось, а вернее - кончилось, оттого, что однажды я привел к ней очень хорошего человека. Он познакомился с Верой, был чудесный вечер… А когда мы ушли - она расправилась со своей жизнью. - Все это я выпалил одним разом, и мне сразу же стало легче. Но это длилось недолго. Да и телефонная трубка снова заговорила:
- А ваш друг прежде знал Веру? Может быть, когда-то между ними что-то случилось? И вот неожиданная встреча, оскорбленное чувство…
- Нет, он не знал ее. И если бы не я - они никогда бы не встретились. Это именно я его привел, именно я! Потому и виноват.
- Но, может быть, вы преувеличиваете? Знаете, бывают навязчивые мысли. Тогда - свежий воздух, калорийная пища, и дело с концом. Через месяц забудете о своих проблемах.
- Не забуду. И давайте уговоримся не употреблять это слово.
- Какое?
- Проблемы. А то выступает какой-нибудь депутат, комментатор, политик - и все проблемы, проблемы. Возьмешь газету, книгу - и там проблемы. А у меня душа погибает, вы понимаете?
- Я-то понимаю. А вы-то можете пооткровенней? Нас же никто сейчас не видит, не слышит. Мы гарантируем полную анонимность. - Голос у Николая Николаевича сделался сухим и неестественно пологим, значительным, как будто он превратился в большого партийного начальника. - Знаете, бывает такое, что человек смотрит прямо в глаза психологу, а сам играет какую-то роль… Да, да, чтобы понравиться или скрыть что-то очень важное, упрятать подальше тот ключик, которым мы могли бы открыть замок с секретом. Я не сложно для вас говорю?..
- Нисколько.
- Тогда будьте совершенно откровенны. Итак, эта молодая женщина отравилась или выбрала какой-нибудь другой способ?
- Способ?! Разве это имеет значение? Порой мне даже кажется, что Вера жива и совсем здорова… И даже простила меня, пощадила.
- Так, значит, она жива?
- Нет, то есть не совсем жива… - Я почувствовал, что начинаю запутываться. И тогда, как утопающий, схватился за роковую соломинку: - Той девушки уже, конечно, нет на земле, но у меня такое чувство, что она все-таки есть. Она не ушла туда, она где-то рядом, я все время чувствую ее, я даже слышу. Да, слышу ее голос, дыхание, но особенно голос. Он такой реальный, что его можно даже записать на пленку. И однажды я это сделаю, сотворю, и тогда…
Я смутился и замолчал. Николай Николаевич начал сердиться:
- Да говорите же прямо. Жива эта Вера или вам кажется, что жива? И существует ли на свете ваш друг или вы тоже его придумали? Так сказать, вынянчили в своей фантазии, в сновидениях? А может быть, я предложу вам несколько тестов?
- Нет, нет, совсем нет. Я просто хотел получить от вас что-то другое. Раньше все это получали у священника или у близкого друга, но вот сейчас… Вот мне попала на глаза областная газета, а там про телефон доверия. Вы предлагаете всем, абсолютно всем свою помощь. И тогда я доверился…
- И хорошо сделали. Но теперь я вижу, что ваш случай действительно исключительный, и знаете, что мне кажется, я даже в этом уверен, - ваша история хорошо бы улеглась в письменную форму. Вам не приходилось писать расширенные отчеты? О работе, командировках? Каждому человеку приходилось это делать. Вот и сейчас такой же случай. Та же командировка, но только в ваше прошлое, в ваше горе, в страдание. Я не сложно говорю?
- Ничуть.
- Так что берите толстую тетрадь или амбарную книгу и начинайте. Кстати, в этих амбарных книгах родились многие шедевры.
- Вы смеетесь?
- Напротив… - Трубка усиленно задышала, потом наметилась некая пауза, опять раздался бодренький голосок Николая Николаевича. - Чистый листок бумаги необычайно раскрепощает. Так что берите ручку и - с Богом. Это, знаете, постоянный самоанализ. Будете писать, начнете подробно обо всем вспоминать и вдруг убедитесь, что вины вашей совсем не существует, что были всего лишь дурные чувства, темные рефлексы. И вам станет легче. Человек сам создает свое здоровье. Да что здоровье - судьбу свою. Вы не согласны?
- Мне нужно подумать.
- Думайте сколько угодно. Но когда возьмете перо или карандаш, то, ради Бога, не сдерживайте себя. Почувствуйте себя птицей и отправляйтесь в свободный полет за своими воспоминаниями. Это же так увлекательно. Только напишите две-три странички, и вас затянет.
Он засмеялся. Было такое ощущение, точно по моим щекам кто-то прохаживается наждачной бумагой. Я обиделся.
- Вам весело, Николай Николаевич?
Но он пропустил мою обиду мимо ушей. Его голос стал теперь ласковым, с придыханием:
- Если напишете искренне, самокритично, ваш отчет войдет целиком в мою диссертацию, и тогда…
- Нет, никогда! - грубо остановил я его. - Я цирк из себя не сделаю. Никогда! И зарубите себе…
- Ой, ой, какие у нас нервы. - Он заговорил опять игривым, кукольным голоском. - Вы же обратились к нам добровольно, а теперь чего-то боитесь. Вы подпишете свою исповедь просто инициалами, и тогда никто не узнает. Это мы уже практиковали, и клиенты были довольны. Важен ведь только номер в картотеке. Кстати, у вас он будет 33. Ну почему же вы не ликуете? Столько же лет было Иисусу Христу. Если б вы знали, какая удивительная тайна существует у некоторых цифр! Так что берите карандаш…
- И только-то? - Как бы в отместку ему я тоже засмеялся, но Николаю Николаевичу понравилось:
- У вас уже поднялось настроение. Это чудесно! Так что за работу. И пусть вам будет хорошо во время этой работы. И пусть будет хорошо всем, кто любит вас и надеется. И много тепла и здоровья всем вашим родным, близким людям. Я благословляю ваш свободный полет.
Начало полета
Итак, меня благословили. Спасибо вам, мудрейший Николай Николаевич. Сейчас я буду выполнять ваш наказ - возьму карандаш и бумагу и начну свой отчет. А потом вы найдете большое увеличительное стекло и станете изучать буковки. Как это трогательно! Столько внимания… И в этот миг позвонили в дверь. Я открыл - на пороге стояла жена с хозяйственной сумкой. Глаза у нее были усталые, безразличные, какого-то серого полынного цвета. Такие глаза я видел у маленькой пони, которая катала ребятишек в нашем городском парке. И вот недавно не стало этой пони, наверное уже на том свете… Бедная, несчастная моя жена, моя Валя-Валюша. Ты тоже все время в упряжке, как та лошадка. И очереди тебя измучили, и мои болезни… И никаких нет просветов.
Жена прошла прямо на кухню, села на низенький стульчик и заплакала. С ней такое бывает. Но я не пошел ее утешать, уговаривать, я даже на кухню не заглянул, а сделал нечто совсем обратное, даже в какой-то степени удивительное: я взял со стола чистую общую тетрадь и остро отточенный карандаш. Потом карандаш отложил в сторону и развинтил авторучку. Сердце мое учащенно билось, а голова, наоборот, была непривычно отдохнувшая, ясная… В конце концов, может, и прав Николай Николаевич. Тетрадка эта поможет в себе разобраться, разложить все по полочкам. А когда разложу, то многое станет ясно, вернется душевный покой или хотя бы приблизится…
Рука моя вывела: 7 июля 1989 года. Я немного подумал и старательно подчеркнул эти цифры двумя чертами. Поднял глаза в потолок и засмеялся. Наверное, Николай Николаевич узрит в этих цифрах какую-то тайну. Ведь он считает, что в каждой цифре есть ребус… Но какой? Все объясняется очень просто. Я вспомнил седьмое июля только потому, что в этот день мы с Валей отправились в деревню. Но я не стану сейчас писать название деревни - так будет лучше. К тому же я не хочу менять на этих страничках ни имен, ни фамилий, но раз не указана деревня, то все равно будет обеспечена анонимность…
А все-таки как чудесно в деревне! Вот я поставил сейчас один восклицательный знак, а надо бы их много-много, целую шеренгу. Да и что мои слова. Вот если бы я был музыкантом. Тогда ударил бы по клавишам или по струнам - и сразу выразил свое состояние. И всем бы стало понятно, что деревня для меня - праздник души. Даже и душа-то сама просыпается только в деревне. Приедешь сюда, и сразу же, в ту же секунду, она и проснется. Вот и наша история тоже случилась в деревне, в самом начале июля. Кто-нибудь сейчас рассмеется: ну при чем здесь июль? Зачем нажимать на это? Ведь истории случаются и в июне, и в мае, и даже в холодный стылый декабрь. Но погодите - не смейтесь. Дело в том, что июль - мой самый любимый месяц. Ведь целый год я тоскую об июле. Зеленый, жаркий, с запахом горькой крапивки в тесных узеньких переулках… Как я люблю его, с темной прохладой в реке, в которую всегда можно войти, погрузиться, оставив на берегу разные там волнения… О дурном не хочется думать, когда смотришь вдаль - туда, где мой милый Тобол извивается серебряной змейкой. "Хорошо-то у нас, как в Швейцарии", - говорит часто жена, хотя в Швейцарии она никогда не была. И я тоже не бывал никогда в дальних странах, потому и возражаю с чуть заметной издевкой: "Ну что ты, Валя, у нас как в Японии…" Жена почему-то смеется: "Нет, дорогой, ты не прав. Так красиво бывает только в Сочи". Впрочем, и в Сочи она никогда не была. Ездить-то далеко - накладно. Какие же деньги у нашего брата учителя. Потому и домоседы мы, но ни о чем не жалеем… Но хватит, наверное, об этом. Ведь я начал с того, как мы приехали в родную деревню и у моего малыша поднялось настроение. Наверное, потому что он здесь встретил свою бабушку, и вот уж она его угощает и что-то шепчет на ухо, обещая какие-то тайны. И у моей Вали тоже хорошее настроение, потому что в огороде все радует глаз - и лук, и морковка. И смородина в садике уже наливается, и клубника цветет по второму разу. И малина на кустах кое-где уже краснеет. А дикая яблонька откровенно омолодилась. Вообще-то она у нас уже старенькая: разбитая зимними ветрами, морозами, но все равно каждую весну оживает. Недавно я перебинтовал ее марлевым бинтом возле самого корня. Так будет надежней, и подольше ствол сохранится. Вот так, Николай Николаевич! Такое богатство вокруг - и над всем я хозяин. И в тот день я торжественно обошел свой сад, а потом начался внезапный дождик. Он был теплый, июльский, и на крыльце я остановился и огляделся. В ограде возились куры и смешно встряхивали крыльями, наверное, нравился дождь. А впереди, далеко по улице, шла тетя Тоня - наша знакомая. Она была в кофте, без плаща, и волосы распущенные, мокрые, как после бани. Обычно же она собирает их в пучок и перетягивает резинкой, так что со спины голова ее похожа на голову прилежной десятиклассницы. Она шла медленно, наслаждаясь погодой…
Я люблю эту тетю Тоню, а еще больше жалею. Она совсем одинокая. Есть, у нее свой домик, точнее, избушка на курьих ножках. Нижний венец бревен у избушки подгрызли хомяки - зимой в подполье она держала картошку, вот и позарились на нее. И в эти большие норы теперь залазят кошки и куры, а в холодные дни сюда задувает ветер. Но что поделаешь, если хозяйка скупится на ремонт. Но дело не только в этом. На зимние месяцы она куда-то исчезает, а избушку свою заколачивает. Но я немного отвлекся, ведь тетя Тоня по всем приметам шла сейчас к нам. Мой маленький Коля выбежал на крыльцо и захлопал в ладоши: "К нам баба Тоня идет! Правда, правда!" Но уже не нужно никого уверять - тетя Тоня уже в нашей ограде, и вот поднимается на крыльцо, и вот уже рядом с Колей:
- А ну-ка скажи слово "медведь"?
- Ведмедь… - говорит тихо сын и смеется. И мы тоже начинаем смеяться, а Коля сердится, и тетя Тоня за него заступается:
- Не изгаляйтесь над парнем. У меня вон на седьмой десяток пошло, а много словечек не выговариваю, так что не надо на него. Да и есть совсем лишние в языке слова. Их пора выкинуть, как сухую траву. - Она тяжело дышит и вместе с нами заходит в дом. И здесь проходит сразу в горницу и садится на диван. Моя мать подсаживается к Тоне поближе и начинает убирать с ее плеча какую-то соринку. Тетя Тоня посмеивается:
- Ты у нас чистюля, Анна Петровна. Возле тебя аж страшно сидеть - че-нибудь да найдешь, где порвано да запачкано. - Потом глазами снова находит Колю: - А ну скажи слово "капуста"?
- Какуста, - вытягивает губу мой младшенький, и все мы дружно хохочем. А сын опять сердится и начинает укладывать поленницу из цветных карандашиков.
- Шесть, семь, восемь, девять, - бормочет он, и наша гостья неожиданно говорит:
- А ты, Колька, поди, и деньги знашь? Или еще не знашь? - Она гордо вскидывает глаза, как будто в чем-то дурном уличила моего Николая. Малыш смутился и не знает, что отвечать. На помощь ему приходит бабушка Анна:
- Тоня, ты шутишь, поди? Ему через два месяца только шесть исполнится - велики ли года? Вот отправится в школу, тогда и сосчитает все наши денежки…
- Ох и много будет денег у Кольки! Ох и много! - У тети Тони вдруг темнеет лицо: - Эх, деньги вы, деньги! Коли есть вы, то хорошо, а когда нету вас, сильно плохо… Я ведь по делу к вам. Просто не знаю, как и сказать.
- Словами и скажите, - подсказала ей моя Валя.
- Можно и словами. А вы отзовитесь рублями. И долго тянучку делать не буду. Я ведь собираю денежки в пользу Верки Черняевой. Совсем погибает с ней Катерина, и помощи никакой. А больная, видишь ли, выпрашивает у ней коляску. Через собес если, то мертвый случай. Лет десять прождешь и не дождешься. А тут дело такое, дорогие мои. - У нашей гостьи загорелись глаза. - Ивана Катайцева-то знаете? Ну конечно, кто же его не знает. Он воевал в Афганистане и безногий домой явился, ну и коляску ему бесплатно, - Красный Крест есть такой. А десять дней назад Ивана не стало. Скончался от ран своих в госпитале. Царство ему небесное. А колясочка-то его пустует. Вот ее и продает теперь его родная сестра.
- Ну и сколько тебе надо? - спросил я с готовностью. - Ради такого случая я…
- А ты, Владимир Иванович, не храбрись. Знаю я твои капиталы. И мне много сильно не надо. Рублей пять с головы - и сойдет. У нас в деревне пятьдесят восемь дворов, так что насобираю, наверное, двести рублей, да от себя столь же добавлю, да Катерина найдет сотнягу.
- Может, и колхоз поможет? - подсказала Валя.
- Ой, кого там, раскудрить твою лядь. У нас колхозно начальство сильно сурьезно.
- Хорошо, тетя Тоня. Вот возьми от нас двадцать рублей. Может, мало? - спросил я тихо, точно бы по секрету, и сразу сделалось стыдно.
- Не мало, дорогие мои, не мало. У вас в кармане-то - вошь на аркане, - смеется она и смотрит с одобрением на Валю. И та замечает:
- А ты-то, тетя Тоня, почему так расщедрилась?
- У меня на смерть было скоплено. А зачем оно? Помру, так под забором не бросят.
- А если Вера узнает? Что мы собираем. Все несчастные очень горды… - сказала задумчиво Валя.
- Никогда не узнает. А если кто скажет, то уж поздно будет. Она к колясочке-то привыкнет, полюбит. Ведь лето кругом, дорогие мои. Ей и в лес бы, и на реку, и по улице бы проехаться - ой, хорошо. А то, что телега немного подержана, то это кстати. Скажем, что коляска из каких-нибудь старых запасов.
- Это можно… - сказала задумчиво мать и стала покачивать головой. Потом вдруг очнулась и посмотрела на меня с глухой печалью:
- Эх, Володя, Володя, знал бы ты, как эта Катерина живет. Я была недавно у них и просто заболела. Как раз попала в обеденное время, и ты не представляешь, что они едят. Супишко какой-то был сварен - не то крапивный, не то из брикетов, а на второе - хлеб с луком. Да в подсолнечное масло макают лучок и едят с удовольствием. А вместо чая пьют крутой кипяток. У них даже осьмушки чайной нигде не найдешь, прямо беда… А у Веры уже пролежни и с зубами плохо, что-то вроде цинги. Катерина ей сухариков размочила и сахарным песком сверху. Вот этой тюрей и накормила больную. Ой, Володя, Володя, насмотрелась я, лучше б не знала… А над кроватью у нее две железные скобки вколочены. Одна повыше, а другая пониже. Она за них схватится и подтягивается на руках… И в доме жара, духота. Смотрю, ноги под одеялом мелькнули - как плеточки прямо и белы как снег. О господи! За что человеку такое страдание?! Так и не пожила по-людски. А красавица-то…
- А что у ней вышло? С ногами-то? - спросила Валя тетю Тоню.
- Тяжело мне про то говорить. Вы вот приехали сюда да уехали, а у меня она все дни на глазах. Это надо понять. Мы вот сидим сейчас, лясы точим, а она в кровати, бедная, и никогда не встанет. Это уж точно. Ноги-то у ней отпали от большого расстройства. Она, видишь ли, замуж в городе выходила, за летчика…
- За кого, за кого? - переспросила мать.
- А я громко говорю, Анна Петровна. То ли не слышишь? Летчик он был, испытатель… Сама Верка всем так рассказывает. И мне расписала, а что?
- Да ничего… - сказала задумчиво мать.
- И я ничего. Как слышала, так и повторяю. У него самолет в воздухе загорелся, а потом об землю вдребезги, как яична скорлупа. Жене, конечно, сразу сообщили - и у Верки ноженьки отнялись.
- Сразу что ли? - переспросила Валя.
- Сразу не сразу, я рядом не стояла. Только от многих это слышала, так и передаю… Мать-то у ней не всегда в нашей деревне жила…