Вольфганг Ешке родился в 1936 году в Течени (в нынешней Чехии), сейчас живёт в Мюнхене. В 1959 году появился его первый рассказ "Die Anderen". В 1969 году он стал редактором "Литературного словаря для детей"; с 1970-го по 1972 год в качестве свободного сотрудника Вольфганг Ешке был составителем серии "Научная фантастика для знатоков" в издательстве "Лихтенберг", а с 1973 года - в издательстве "Вильгельм Хейне", и нашёл в этом, как потом оказалось, своё основное призвание: многие годы он отбирал для публикации в Германии важнейшие произведения научной фантастики, к тому же организовал составление более ста антологий рассказов - столь важной для научной фантастики формы, создав тем самым широкий форум и выстроив самую значительную в своё время в Европе серию "Хейне-НФ". Можно без преувеличения сказать, что без Вольфганга Ешке научная фантастика в Германии была бы другой; он, как никто другой, формировал её литературный ландшафт. Это отразилось и на необозримом списке его наград: как издатель международной научной фантастики он получил в 1987 году "Harrison Award", а в 1992 году - итальянскую "Premio Futuro Europa", по совокупности заслуг в 1999 году - французскую премию "Утопиа" и в 2000 году - премию им. Курда Лассвитца - премию, которой Вольфганг Ешке (кстати, с первых часов член Клуба научной фантастики Германии, а теперь уже и почётный его член) был отмечен не меньше пятнадцати раз, с меньшим интервалом, чем кто-либо другой, и практически во всех возможных категориях.
Доминирующая функция Вольфганга Ешке как составителя постоянно оставляла в тени тот факт, что он и сам выдающийся автор научной фантастики. Его захватывающий первый роман "Der letzte Tag der Schópfung" ("Последний день творения") вышел в 1981 году и имел оглушительный успех не только в Германии, но и за её пределами: он был переведён на французский - честь, которой после этого почти двадцать лет не удостаивался ни один немецкий научно-фантастический роман. К числу его самых известных романов, повестей и сборников рассказов относятся "Der Zeiter" ("Временник") (1970), "Osiris Land" (1986), "MIDAS und die Wiederauferstehung des Fleisches" (1989) и "Schlechte Nachrichten aus dem Vatikan" (1993). Переводы его книг были изданы в Англии, Франции, США, тогдашней ЧССР, в Италии, Польше, Испании, Румынии, Болгарии и Венгрии. Наряду с рассказами Вольфганг Ешке писал и радиопьесы, которые необычным, впечатляющим образом разрабатывали животрепещущие темы времени.
Следующий рассказ, возможно, обязан своим существованием этой антологии. Ибо когда я позвонил Вольфгангу Ешке и рассказал ему о своём проекте, он ответил, что был бы рад внести в него свою лепту, но в настоящий момент у него нет ничего подходящего - разве что идея. Но поскольку пишет он теперь очень медленно, этого, наверное, будет мало. Я сказал, что буду держать для него место в антологии до самого последнего момента и что пришлю за рукописью верхового нарочного, - а что ещё может предложить такому автору составитель: по сути ничего, кроме жгучего желания видеть его в своём сборнике. "Посмотрим", - ответил Вольфганг.
Несколько недель спустя - добрая треть остальных рассказов ещё отсутствовала, - я держал в руках его рукопись. Захватывающую, поистине чудесную историю, которая с первых строк источает то самое "чувство прекрасного", которое и отличает большую научную фантастику.
Итак: поднять занавес!..
* * *
Лодку неуправляемо несло, и в какой-то момент она закружилась волчком так сильно, что я не удержался на ногах, и меня отшвырнуло к бортовым поручням. Я на мгновение глянул вниз, в темноту. Под нами было восемь тысяч метров свободного падения. Потом я увидел в свете кормового фонаря, как нас пронесло мимо скалистой стены. Она была так близко, что мы только чудом не зацепились за неё.
- Расстрелять их! - гневно крикнул капитан.
- Мы безоружны, - крикнул я в ответ.
Стена скалы снова мелькнула у нас перед носом. Вымпелы полоскались и вились вокруг нас. Косой ветер, налетая резкими порывами, всё быстрее увлекал нас в бездну. Барка просела на корму. Я крепко вцепился в поручни. Кормовой фонарь погас. Воцарилась тьма. Над нами кружились звёзды - головокружительные и пугающе яркие.
- Да сделайте же что-нибудь, наконец!
- Что я должен сделать, капитан?
- Хотя бы не подпускайте ко мне этих выродков!
Я повернулся к ним. Они образовали полукруг и угрожающе набычились. В неверном свете я видел их сверкающие глаза. Куда только подевалась их миролюбивая погружённость в себя! На меня смотрели глаза, словно выточенные из оникса, - чёрные, враждебные, холодные и гладкие. Глаза хищной птицы - безжалостные и насторожённые.
Я был настолько поражён таким внезапным превращением, что медлил на секунду дольше, чем было можно. В этот момент они и набросились на меня.
Я испуганно дёрнулся с подушки, но боль так резко пронзила мне грудь, что я не мог вздохнуть.
- Спокойно, - произнёс у самого уха женский голос.
Я повернул голову и огляделся. Никого не было. По-прежнему была ночь. Я увидел цветные мигающие лампочки. Должно быть, какие-то медицинские приборы. Значит, я в безопасности. Издалека доносились ружейные выстрелы. Значит, в городе начался хаос. Я закрыл глаза.
- Спокойно, - сказал голос.
Должно быть, то был медицинский комп в изголовье кровати, который присматривал за мной. В обеих венах на локтевых сгибах у меня торчали иглы. Я постарался дышать очень медленно и осторожно. Простыни давали мне чувство защищённости. Я оставил свою боль и сбежал от неё в сон.
Когда я снова проснулся, был уже день. Мутный свет сочился сквозь матовые стёкла двери и пробивался под приподнятые планки жалюзи. Из узкой щели под потолком в палату с шипением втекал кондиционированный воздух. Воздух был сух и прохладен. Я откинул разогретую сном простыню, чтобы освежить кожу. Затем хотел привстать, но кокон, окружавший моё тело, мгновенно ужесточил свою хватку.
В коридоре послышались голоса и шаги. Дверь распахнулась.
- К вам посетители, - сказала сестра; и через плечо: - Входите, сударыня. Он лежит здесь.
То была Анетт Галопен, мэр этого города собственной персоной, как я узнал из служебной бляхи на груди её голубого хитона. За ней в палату вошёл ещё один человек: Генри Фребильон, - попыхивая толстой сигарой. Рыжеватые бакенбарды, окаймлявшие его мясистые щёки, торчали, как раздёрганный хлопок, а усищи, концы которых закручивались вниз внушительными рогами, придавали его розовому лицу патетическое и вместе с тем весёлое выражение. В печали он походил на моржа, а когда улыбался - то, скорее, на хитрого, лукавого кабана.
Он вынул сигару изо рта и поднял руку в знак приветствия.
- Привет, мой друг!
Сестра воспользовалась этим моментом, чтобы завладеть его сигарой и решительно загасить её в раковине.
- Эй! - запротестовал тот. - Это же была настоящая "санчос"! Вы хоть имеете представление, сколько световых лет она летела, чтобы попасть сюда?
- Здесь не курят, - невозмутимо ответила сестра и подняла жалюзи. - Садитесь же, сударыня.
Она подняла изголовье моей кровати и затем подвинула мэру стул.
Фребильон тщетно озирался в поисках второго стула и равнодушно пожал плечами, когда сестра, не уделив ему никакого внимания, вышла из палаты. Он нерешительно повертел в руках свою широкополую шляпу, вуаль которой была завёрнута на тулью, а затем положил её на одеяло у меня в ногах.
- Как вы себя чувствуете, месье Паладье? - спросила гостья низким голосом и закинула ногу на ногу. Её узкая стопа, обутая в чёрную, отделанную серебром туфлю, выглянула из-под края подола. Я с восхищением разглядывал её.
- Соответственно обстоятельствам, сударыня, - прохрипел я. - И поскольку Генри не рассказывает свои анекдоты, на которые он и не отважится в вашем присутствии, я почти не чувствую мои… э-э-э… рёбра.
Фребильон, который недовольно выудил свою погибшую сигару из раковины и озабоченно разглядывал её, поднял голову и громоподобно рассмеялся. Но это прозвучало не так беззаботно, как обычно.
- Новости не очень хорошие, - вздохнула мэр.
- Мне очень жаль, - сказал я. - Практически всё погибло.
- Не всё, - сказал Генри с благосклонной улыбкой. - Ты, например, ещё жив.
Она склонила голову.
- И капитан тоже. Это самое главное.
Я восторженно таращился на узкую лодыжку, которая выглядывала из-под края её хитона. На какой-то момент я подпал под власть навязчивой мысли, что она под этим хитоном голая, как дамы на рю де Жирондель у пирса, которые, если клиент желает немедленного доступа по неотложной нужде, раскрывают ему свой хитон, используя его в качестве мобильной сводчатой беседки.
- Спокойно, - сказал прибор в изголовье моей кровати.
Я закрыл глаза и задержал дыхание.
- Вам больно?
- Нет, нет… - поспешно заверил я.
- Мы не будем вам долго докучать, месье Паладье. Мне нужно только получить кое-какие сведения из первых рук.
- Разве капитан Уилберфорс не доложил вам? - спросил я. - Ведь я присутствовал при всём происходящем лишь в качестве переводчика.
- Именно поэтому я и хотела бы знать это от вас.
- Как вообще дела у капитана?
- Он отделался при аварийной посадке легче, чем ты, - посмеиваясь, сказал Генри. - У него сломан нос, а в остальном он в порядке.
- Тебе смешно? - удивился я. - Твоя великолепная барка разбита, а тебе хоть бы что?
Разумеется, Фребильон мог покрыть потерю ветряной барки не сходя с места, прямо из кармана жилетки. Он был одним из самых богатых людей города. Он поставлял протеин для Флота, а как транспортный предприниматель в торговле солью был номером один на Внутреннем море. Но мотом он не был, и я мог бы поспорить, что останки своей сигары, которые он сунул в карман пиджака, он потом высушит и в конце концов выкурит, пусть даже тайком, в туалете.
- Потерю мне возместит Флот, - сказал он, хитровато поблёскивая глазами. - В этом капитан меня заверил. Он сказал, что это семечки, а что уж там у них такое семечки, не знаю. Но сейчас дело не в этом.
- Я слышал сегодня ночью стрельбу, - сказал я, обращаясь к мэру.
- Были беспорядки, - ответила она. - Но за пределами города. Мы приняли меры. Ситуация, естественно, для нас всех абсолютно непривычная. Я надеюсь, что мы ничего не упустили из виду. Я дала указания, чтобы все аборигены покинули город, а ворота оставались закрытыми и днём. Мы разослали радиограммы на промысловые суда в соляных топях, чтобы они глядели в оба и были готовы к возможным воздушным налётам. Ничего большего мы в настоящее время предпринять не можем, так? Что ещё с нами может случиться?
- Понятия не имею, сударыня.
Ступня в отделанной серебром туфле исчезла под краем подола, зато теперь на её коленях лежала ладонь - узкая, с кожей карамельного цвета, на запястье - уходящая выше тонкая, почти невидимая татуировка в форме искусно перевитых арабесок. Длинные ногти были покрыты лаком цвета баклажана. Кондиционер донёс до меня аромат её духов: терпкий, словно от веток кипариса в прохладное дождливое утро. Мои ноздри раздулись. Мне почудилось, или действительно её тёмные глаза блеснули за тонкой сеточкой вуали?
- Вы же изучали историю картезиан, месье Паладье. - Не послышалась ли мне в её голосе насмешка?
- Хотя бы поставить меня в известность могли бы, - сказал я, так и не сумев подавить нотки досады.
Она пожала узкими плечами.
- Мы не хотели трубить об этом на весь свет. Чем меньше об этом знали, тем лучше…
О, стало быть, вы держите меня за "весь свет", красавица? - так и подмывало меня спросить.
- Было бы всё же лучше, если бы меня проинформировали. Это едва не стоило нам жизни; не знаю, как мы уцелели. Я был захвачен врасплох агрессивностью этих людей, обычно таких миролюбивых.
Ладонь вспорхнула и опустилась на моё колено. Мягкое, успокаивающее прикосновение. Мою лютую злобу как рукой сняло.
- Вы правы, но эмиссары Флота настаивали на том, чтобы этот случай не получил огласки.
- Будет ли что-то сделано для того, чтобы вернуть настоящие камни, которых недостаёт в ожерелье?
- Это совершенно безнадёжно, - сказал Генри. - Всё уже было перепробовано. Предлагалось вознаграждение в миллионы экувалей. Ты что, всерьёз полагаешь, что коллекционер когда-нибудь смог бы расстаться с таким лакомым кусочком? С возрождённым богом, который жил во плоти восемьдесят или сто тысяч лет тому назад и дошёл до нас в форме бриллианта? Да никогда в жизни! Ни за что на свете! Я бы тоже не отдал.
- Месье Фребильон! - с укоризной сказала мэр.
Он поднял руки.
- У меня нет ни одного из недостающих камней, сударыня. Но если честно… - Он поддул рога своих усов кверху и отрицательно покачал головой. - Нет. Я бы тоже не расстался с такой ценностью. Её не возместит никакое вознаграждение. Ей нет цены.
- Я не понимаю такую агрессивную реакцию монахов и паломников, - сказала мэр. - Ведь Кешра на тот момент была ещё жива, если я правильно поняла.
- Да. Но была уже совсем дряхлой. Ведь я стоял в трёх метрах, когда она принимала ожерелье. Я чувствовал её испуг и ужас. Шок лишил её последних сил. Мир уходил у неё из-под ног.
- Ещё бы, ведь у неё отняли источник её сил, связь с её предками, как могло быть иначе? - сказал Генри, озабоченно нахмурив лоб. Он ударил кулаком в ладонь. - Это могло бы означать конец колонии.
- Как долго, по вашему мнению, продлятся беспорядки, месье Паладье? - буднично спросила мэр.
- Не знаю. Последняя вспышка была восемьсот лет назад. К тому моменту люди прожили на этой планете всего полвека. Для них это событие явилось полной неожиданностью. Города были неукреплёнными. Некоторые поселенцы погибли. Записи об этом остались путаные и неполные. Кажется, смута продлилась два года, пока не была найдена возрождённая богиня, и тогда отношения снова нормализовались.
- Значит, эти хаотические времена наступают всякий раз, когда Кешра умирает, и длятся до тех пор, пока не обнаружат её возрождение.
- Да. Предположение опирается на предания аборигенов, насколько эти предания вообще поддаются истолкованию. В них речь идёт о периодическом возвращении безвременья и раздора.
- И сколько же длятся промежутки мира?
- Иногда пятьсот лет, иногда тысячу, иногда две - смотря по тому, как долго живёт Кешра. Легенды у картезиан туманные. Лишь немногие из них зафиксированы письменно. Датировать их безнадёжно.
- Но число периодов однозначно.
- Абсолютно. Всего состоялось восемьдесят три возрождения.
- Восемьдесят три бриллианта в ожерелье, - вставил Генри.
- Верно.
- Если время жизни длится от пятисот до двух тысяч лет, то это означает…
- …культурную традицию продолжительностью не меньше ста тысяч лет, сударыня. И она в один день была разрушена несколькими идиотами - из алчности и корысти.
Мы молчали. Ладонь давно скрылась в её хитоне, оставив после себя ощущение пустоты. Дотрагивалась она до меня, судя по всему, непроизвольно, но умиротворяюще - оттого что чувствовала мою злость. И тем не менее прикосновение её пальцев вызвало у меня вспышку эйфории.
- В одном месте в ваших работах вы пишете, - сказала она, - что эти времена хаоса оказывают и позитивное действие.
- Без сомнения, ведь подумайте: при этом ломаются окостеневшие структуры. На то и революции. Разрушаются институты власти. Целые племена приходят в движение в поисках новых областей для заселения, плодородных пастбищ или богатых рыбных отмелей. Начинаются вооружённые конфликты. Генофонд смешивается.
- Ну, может быть, и так. Я вижу в этом лишь войны, насилие, изгнания, смерть и убийство. - Она оглянулась на Генри. Тот подавленно кивал и имел вид печального моржа.
- Значит, нам придётся просто подождать, пока из монастыря не спустится делегация и не примется за поиски возрождённой богини. Юной Кешры.
- Это может продлиться и тридцать, и сорок дней, - вставил Генри. - Спуск с высокогорья в это время года опасен из-за таяния снегов и схода лавин.
- Но как только девочку найдут и доставят наверх, в монастырь, можно рассчитывать на ослабление напряжения. А до тех пор мы должны соблюдать осторожность и держать ворота закрытыми.
- Я думаю, сударыня, - сказал я с колебанием, - на сей раз положение серьёзнее, чем когда бы то ни было.
- Отчего? - поинтересовался Генри.
- Может так случиться, что возрождения не будет.
Мэр повернулась ко мне, но ничего не сказала.
- Ожерелье неполное. Связь с далёкими предками может оказаться оборванной.
- Вы в этом уверены?
- Нет, конечно же нет. Как я могу быть уверен, если… - Я запнулся. Страх перехватил мне горло.
- Если? - Она встала.
- Монастырь… он производит такое жалкое впечатление. Такой ветхий.
- Естественно, он ведь старый. Больше ста тысяч лет.
- Если в этом мире больше не будет этого центра силы… Сударыня, это будет конец всему.
- Чёрт! - страдальчески сказал Генри.
- Не будем так скоро терять надежду, - сказала она, наклонилась ко мне и взяла мои руки. Её кожа была гладкой и прохладной, а прикосновения - на удивление полными энергии. - Когда вам станет лучше, вы мне непременно должны рассказать о вашем визите туда, наверх.
Я кивнул, не произнеся ни слова.
- Адью! - крикнул Генри.
Когда дверь за ними закрылась, к глазам у меня подступили слёзы. Я не мог бы сказать, почему. Было ли это из-за её прикосновений? Или то была моя скорбь по участи этого мира? Или жалость к себе?
- Спокойно, - сказал медкомп.
Четверо педальеров праздно висели в своих клетках за бортом и лениво давили на педали, выравнивая положение барки, когда порывы ветра, обрушиваясь с горного перевала Аваланч, грозили снести её прочь. Воздух был ледяной. Я поднял воротник куртки и дважды обмотал шарф вокруг шеи, но каждый вдох походил на холодный кинжал, вонзавшийся в лёгкие. Пропеллеры тихо жужжали. Балдахин, который старшина натянул для нас в качестве защиты от яркого солнца, теперь трепало, и ветер пел в голых проволочных растяжках мачты, парус с которой был спущен.
Старшина педальеров сидел на своём возвышении и время от времени подправлял поле суспензоров, чтобы удерживать предписанную высоту над террасой, простиравшейся перед монастырём.
- Сколько же это ещё продлится? - с нетерпением спросил посланник Флота и, когда очередной шквал ветра сорвался на нас с вершины горы Матин, надвинул треуголку себе на лоб.
- Понятия не имею, - сказал я.
Я видел, что он самым жалким образом озяб, но он сам настоял на том, чтобы облачить своё тощее тело в парадную форму с накидкой вместо пальто или тёплой куртки, и теперь отказывался жаловаться. Наше дыхание конденсировалось в холодном воздухе, и ветер относил его прочь.
- Так спросите у него! - сказал посланник, кивнув в сторону старшины.
Не надо мной командовать, сэр! - хотел я сказать. - Я не подчинённый Флота, а гражданское лицо. Я приставлен к вашей миссии в качестве переводчика.
- Он тоже не знает, - сказал я вместо этого. - Он ждёт, когда монахи дадут ему знак, что он может приземлиться.